В погоне за эхом

      «Жива ли ещё мечта? По-прежнему ли она символ совершенства?»       Мистер Жадность рассеянно вертит монету меж пальцев, краем сознания лишь улавливая холодок металла на коже. Сколько их, точно таких же, прошло чрез его руки? Золото, медь, серебро… их драгоценный блеск ослеплял, заставляя довольно жмуриться, отворачиваться от реального мира ко вселенной заманчивых грёз. Сладкое наслаждение, взрыв эйфории — чем это было, как не очередной незамысловатой ложью, приторным вкусом осевшей на изогнутых в издевательской ухмылке губах?       Совершенство осыпается разноцветными осколками, оставляя после себя невзрачный, полусгнивший фасад. Обман. Всё это было лишь только обманом.       Мистер Жадность качает головой, вздрагивая в такт невольным хмурым мыслям, и монета, выскальзывая, падает на песок. Раньше он бы мгновенно нагнулся, подобрал эти жалкие несколько центов, алчно пряча их в карман яркого пиджака. Сейчас же он грустно усмехается, мимолётным взглядом окинув круглый кусочек металла. В противоположность герою Данте он готов отдать своё мнимое богатство первому встречному в обмен на крохотную искорку жизни.       Он так устал быть один.       «Боль… что ж… иногда она сопровождается непринятием», — шепчет вкрадчиво ветер прямо в ухо, и мистер Жадность лишь молча кивает. Он прекрасно знает, о чём говорит его невидимый собеседник. Понимание это отпечаталось на щеках прозрачными дорожками невыплаканных слёз, собралось морщинками в уголках давно постаревших глаз, запечатлелось на ладонях ровными полукружьями впившихся в кожу ногтей. Боль стала чем-то обыденным, загноившейся раной расцветшей на сердце.       Много. Её так невыносимо много для одного человека, и он это знает как никто другой. Непринятие болезненно… особенно, когда отвергнут именно ты.       Жадность смотрит на обветшалую, покосившуюся от времени кабинку, внутри которой когда-то жил…       Но тут же поспешно отворачивается, не в силах сдержать дрожь. Нет. Слова горчат на языке, заставляют губы плотно сомкнуться, не выпуская предательские мысли наружу.       Он, мистер Жадность, хозяин ярмарки, чьё великолепие привлекало простофиль со всех концов света, никогда не был обделён вниманием. Он смаковал его как гурман, наслаждающийся вкусом отлично приготовленного блюда, и поглощал чужие радости и беды, любуясь ими со стороны. Это не мимо него проходили толпы бездельничающих зевак, не от него отводили скучающий пустой взгляд.       Это не он, в конце концов, был бледной тенью, закрытой в тесной мёртвой коробке, что протягивает иссохшие руки в тщетной попытке дотянуться до чьей-то очередной равнодушной души. Он не был тем, кого отвергают другие.       Он       был тем,       кто отвергает самого себя.       Правитель карнавала тлена, глава исчезающего царства, шут, считавший себя королём и оставшийся один, осмеянный презираемой им толпой. Это было его ролью или маской, прилипшей столь прочно, что оторвать её теперь можно было только с лицом? Жадность рассеянно касается пальцами щеки, будто и в самом деле ожидая почувствовать кожей что-то неестественно инородное.       Пыль от растрескавшейся краски, чёрно-белые микроскопические частицы, что прахом развеются на ладони, не оставив после себя ничего. Жадность знает, что руки его чисты, но позволяет себе бросить короткий взгляд лишь после того, как тщательно вытирает их о полы пиджака.       Кто-то пытался отыскать спасение в творении, увековечив себя в сложном, похожем на человека, механизме. С любовью соединил конечности, сшил одежду, нарисовал тёмную полосу на восково-бледном лице. Запер в деревянном коробе, оставив окно и позволив своему несчастному детищу глядеть на мрачный мир. Несчастному — каким был и сам творец.       Мистер Жадность делает несколько шагов, обходя будку и старательно не приближаясь к ней. Стал бы довольный судьбой человек создавать нечто подобное Золтару?       Нет.       Жадность вздрагивает при упоминании этого имени, пусть даже мысленно, и плотнее запахивает старый пиджак. Становится зябко, неуютно.       Золтар был лишь куклой, что потешно двигалась на забаву публике и меланхолично произносила абстрактные, лишённые смысла предсказания. Куклой, что оживала при появлении нового посетителя и умирала, стоило тому отойти. Был ли смысл в подобном существовании?       Мистер Жадность морщится — ему совсем не нравится сейчас философствовать. Ему хочется хохотать, задрав голову к потолку разноцветного шатра, поддразнивать олухов, забирать их деньги в обмен на обещание развлечь… вместо этого он бесцельно шатается по улочкам закрытого карнавала и вспоминает былые деньки. Был ли смысл в его собственном существовании, и не сравнялся ли он теперь вместе с Золтаром на невидимых весах судьбы?       «Что есть наше время — всего лишь очередная уловка или действительно то время, когда мы восстанем?»       Разодранная, помятая листовка трепещет на ветру, отчаянно цепляясь за жизнь. Уже некому читать её полустёртые буквы, а она продолжает кричать в пустоту, нагло, громко. Мистер Жадность невесомо касается тонкой бумаги изящными пальцами и затем с неожиданной горькой злобой отрывает листок от столба. Шоу окончено, зрители ушли, время убирать ставший ненужным сценический реквизит. Кривая усмешка трогает губы: Жадность тоже является инструментом, что выбросили за ненадобностью, как и Золтара. Как и всех остальных.       Это как в калейдоскопе — всё зависит от ситуации и того, под каким углом на неё посмотреть. Карнавал одновременно жив и мёртв, как жива и мертва механическая кукла с ломаными, неестественными движениями и грустными понимающими глазами. Как жив и мёртв он сам, мистер Жадность, лишённый даже имени и оставленный в одиночестве считать бесполезные давно уже деньги. Где-то там, совсем рядом и одновременно бесконечно далеко, есть другое, лучшее измерение, куда уходили все эти праздношатающиеся души. Но как попасть туда?       Как пересечь пропасть, чтобы увидеть иную сторону? Отбросить полог, отделяющий один мир от другого, и пойти вслед за мотыльками, что летят на свет призрачного огня?       Мистер Жадность отводит взгляд от покосившихся зданий и смотрит вперёд, туда, где ровная линия неба соприкасается с землёй. Темнеет. Скоро холодная луна заменит собой тёплое солнце, звёзды зажгутся на месте маленьких пушистых облаков, и тогда он останется один посреди гнетущего мрака.       Клоуны давно покинули ярмарку фокусники сбежали вместе с факирами, убогие из цирка уродов ушли навсегда. Даже Золтара больше нет. Жадность не помнит, что с ним сделали — унесли в другое место или попросту сожгли вместе с остатками цирка.       Зато он помнит Её. Чужую на этом безумном празднике, лишнюю среди гомонящей толпы. Она прошла невесомо, лёгкими шагами измерив всю площадь — Она направлялась к Нему, молча погружённому в привычный бесцветный сон. Шла, и вокруг неё будто останавливалось само Время, замершее в непонятном даже ему благоговении.       Они должны были встретиться, и вот уже старый заржавевший механизм безмолвно наклонился вперёд, касаясь ладонями пыльного стекла. Должны. Но судьба распорядилась иначе, руками же своего верного слуги разделив души вновь надвое.       Мистер Жадность зло трясёт головой, словно способный отогнать надоедливый рой неприятных мыслей. Он — всего лишь пешка в издевательских играх фортуны и долгие годы с гордостью носил это звание, пока вдруг не осознал, насколько же бессмысленное всё вокруг него.       Было ли оно таким всегда или стало лишь после того, как все ушли? Мистер Жадность не знает. Он знает только, что больше никто не напоит тоскливо плачущий дождь, не опустит монету в шляпу уличных немых скрипачей, не прикоснётся ласково к деревянной коробке, призывая к жизни сидящего в ней, не осветит душу его пылающим ярко ореолом. Где-то там, где день и ночь, кружась в безумном танце, превращаются в торнадо, там, где всё правильно и неправильно одновременно, продолжается шоу. Там, где…       Мистер Жадность судорожно вздыхает, кашляя рвано, в попытках сдержать рыдание. Жадности не нужны слёзы, её владения — коварная усмешка, алчущий взгляд, приоткрытый в нетерпении рот. Что же с ним стало? Он вымученно, блекло улыбается непослушными губами. Сухие глаза колет усталостью.       Зачем он здесь? Что надеется найти посреди забытых почти всеми развалин? В поисках чего-то большего, он всегда гнался всего лишь за эхом, которое издевательски отражалось в ушах, заставляя блуждать в серых сумерках иллюзий.       Он поворачивается к несуществующей толпе и улыбается так широко, что начинают болеть щёки. Кокетливо подмигивает невидимой девушке в первом ряду — даже в фантазии она не расстаётся с противогазом, столь неуместно грубым на её хрупкости.       — Неужто вы были удивлены услышать о том, что магазин мечтаний обанкротился?       Мистер Жадность искусственно хохочет, манерно прикрывая рот рукой. Он целиком соткан из многослойного притворства, насквозь приторного и чрезмерного. Если смеяться — то во весь голос, картинно запрокинув голову. Если плакать — то громко, патетически размазывая слёзы по лицу. Даже наедине с собой он цепляется за эту маску, будто она в силах спасти его от забвения.       — О, я был вне себя, узнав, что карнавал закрывается. Ведь именно здесь Жадности было, — жалобный акцент на последнем слове, заставивший безжалостную толпу свистеть в исступлении. Мистер Жадность в ответ притворяется, что горестно рыдает, вызывая в тесных рядах громкий смех. — Было раздолье. Только подумайте, сколько денег вы просадили здесь! Вот ты, — палец обвиняюще тычет в сторону плотного мужчины в засаленной грязной рубахе, — Сколько меди оставил у гадалки? Всё хотел послушать, как кто-то сладостно шепчет на ухо хорошее, успокаивающее, хвалебное… что ты никак не мог услышать дома, где жена твоя постоянно кричит, визжит и плюётся. Хороша наша Мадам Фортуна по сравнению с ней, ох как хороша, не правда ли?       Разоблачённый сначала бледнеет, затем краснеет так, что, кажется, ещё минута — и мужчину хватит удар, а затем встаёт и, слегка пошатываясь, стремительно уходит в мертвенной тишине. Мистер Жадность провожает его издевательским полупоклоном, даже не снимая шляпы. Мгновение — и он уже снова смотрит на зрителей, цепким взором выискивая следующую жертву.       — Ох, конечно же вы, — взгляд, почти ласковый, касается щеголеватого юноши, — Удивительно, что столь тонкая натура забыла посреди этого сброда.       Молодой человек вздрагивает от пристального к нему внимания, но красивое лицо сохраняет невозмутимое выражение.       — Вы так часто пытались победить меня в моей же игре, что просадили кучу золота… для богача это, конечно, нестрашно, но деньги-то… — Жадность выдерживает торжественную, долгую паузу. — Были не ваши, а отцовские! Вы проигрались в пух и прах, и после этого папаша отказался вас снабжать средствами. Какое горе!       Франт вскакивает так резко, что пугает сидевшую рядом с ним девушку. Сжимает руки в кулаки, но бросаться на обидчика не решается, лишь трусливо прячет взгляд и торопится уйти вслед за первым осмеянным. Никто в толпе по-прежнему не произносит ни слова.       — А ты… каждые выходные хохотал над шутами, потому что в жизни твоей больше нет поводов даже для одной жалкой улыбки. Ты… унижал бородатую женщину, потому что все вокруг постоянно указывают, как жить. Ты…       Мистер Жадность распаляется всё больше, жаля каждого пришедшего злым, ледяным ядом. Ему стоит лишь указать рукой, и вот уже очередной человек спешит скрыться от напуганно-злорадствующих ухмылок и редких неуверенных смешков.       Но и их становится всё меньше с каждым обвиняющим взглядом палача. Меньше. Меньше. И меньше. Пока не наступает тишина.       Выступающий замолкает, тяжело дыша. Капли пота стекают по взмокшему лбу, во рту мерзко и сухо. Мистер Жадность смотрит на опустевшие скамейки, на афиши, которые треплет ветер, на мрак одинокого шатра. Никого. Совершенно, абсолютно никого.       — Жадности было раздолье. Столько монет вы тут все оставили, столько слёз пролили, — он так отвык говорить с кем-то, беседуя долгие годы лишь с самим собой, что собственный голос кажется чужим. — Да, здесь было хорошо. Но когда шоу внезапно заканчивается, то неважно, сколько у тебя денег, драгоценностей и прочего — здесь всё равно очень холодно.       «И очень одиноко».       Когда-то здесь все они бесстыдно ухаживали за многочисленными людскими пороками и их такими редкими доброделями — всеми этими мелочами в общемировом котле жизни. Лелеяли, взращивали, восхищались и насмехались. Когда, если не сейчас? Пока они ещё не разрушили этот бренный мир, то могли как следует повеселиться.       Самое большое удовольствие — в потерянных смыслах, когда ты повторяешь одно и то же слово много раз, переставая понимать, а существовало ли оно когда-нибудь на самом деле. Когда ты перестаёшь цепляться за истончившуюся совершенно грань между безумием и разумом, когда позволяешь наконец себе потеряться, с наслаждением утонув в омуте сладкой, одурманивающей лжи.       Существование — вечная гонка, и даже если находишься на самой скоростной её полосе, это не гарантирует победы. Всего лишь одно неудачное движение — и вот ты лихорадочно, поспешно пытаешься вернуться в строй. Как можно быстрее — потому что иначе отстанешь навсегда.       Так, может, это знак, что пора перестать бороться?       Удовольствия лгут о цене. Они сладко шепчут, что бесплатны, что ничего не нужно отдавать взамен, что ты всё получишь безвозмездно здесь и сейчас. Но это не так. За наслаждение придётся платить, как говорил мудрый шут, и платить много. Но что только не сделаешь, лишь бы мечта была жива, правда?       Жива.        Широко раскрытые голубые глаза смотрят сквозь потрескавшееся, грязное стекло. Дрожащая ладонь касается ладони по ту сторону. Мистер Жадность стоит напротив деревянной будки и со страхом вглядывается в пустоту, что смотрит с ликом Золтара на него в ответ.       — Он мёрт. Он давно уже мёртв. Кроме меня никого тут больше нет.       Никого.       Жадность повторяет про себя успокаивающе, укутываясь в одиночество как в защитный кокон и пытаясь встретить его, ненавистное, теперь как доброго друга. Здесь, на пепле забытых воспоминаний лишь он да ветер, что бередит старые раны и тоскующе зовёт с собой. И мистер Жадность покоряется. Уходит прочь, бросив напоследок прощальный взгляд: Золтар сидит, сгорбившись, и стеклянные пустые глаза, освещаемые бледной луной, будто сверкают живым блеском.       Мистер Жадность покидает карнавал в гробовом молчании, оставляя тени прошлого позади. Стылый ужас расползается ядовитой сетью по венам, и разум гонит прочь неотступно возвращающуюся мысль.       В деревянной будке не было никого.