Сломанный

Минхо смущённо моргает. — Ну, вообще-то об этом я и хотел поговорить, Джин-а, — отвечает он. — Но дома, а не здесь, где нас все слышат. Конечно, он ждёт любой реакции, в том числе и испуга, страха, может быть, даже истерики — но Хёнджин продолжает удивлять его раз за разом. С явно различимым облегчением тот находит на ощупь руки Минхо и горячо сжимает ладони, вопросительно улыбается ему: — То есть для тебя это не просто эксперимент, хён? — Как это может быть «просто экспериментом»? — возражает ему Минхо. Так думать — почти оскорбление. Почти, потому что Хёнджин имеет полное право быть не уверенным: ему позволена слабость. — Давай оставим этот разговор до дома, Хёнджин-а? Предложение оказывается крайне своевременным, поскольку в следующее мгновение в класс входит учитель и немедленно им приходится встать, чтобы поклониться. Впрочем, Хёнджин искоса смотрит в его сторону и, поймав на себе его взгляд, быстро улыбается и кивает: дома. До конца уроков они больше не говорят друг с другом ни о чём серьёзном: так, обсуждают сиюминутные какие-то впечатления да Хёнджин просит Минхо объяснить проблемную тему в китайской иероглифике, которую он пропустил из-за перевода в другую школу и не понял при самостоятельном изучении. Только сейчас, расчерчивая ключи и поясняя смысл какого-то из чэнъ юй, Минхо задумывается и в очередной раз смотрит на Хёнджина другими глазами, понимая вдруг, сколько школьных тем тот пропустил из-за похищения и сколько тому пришлось навёрстывать — и ведь не заметно вообще, что что-то не так! То есть Минхо, конечно же, знал, что Хёнджин умён, внимателен и способен на многое — но теперь он убеждается в этом ещё раз и ещё раз же понимает, что даже если бы он не влюбился в него тогда, то вполне мог бы сделать это снова, уже сейчас. Увлечённость Хёнджина тем, что ему нравится, то, как он отдаёт всего себя любимому делу, будь то танцы или, вот как сейчас, задумчивое рисование чего-то растительного в любимом скетчбуке, заново завораживает Минхо так, что большую часть этой самой китайской иероглифики на следующем уроке он попросту пропускает мимо ушей, витая в облаках. Временами он смотрит слишком пристально и настолько очевидно занят не тем, чем нужно, что в конце концов зарабатывает замечание от учителя. Под еле слышное хихиканье Хёнджина после этого Минхо всё-таки заставляет себя насильно сосредоточиться и вернуться в рабочее состояние. Игнорируя автобус — почему-то присутствие школьников на пути из школы контролируется куда слабее, чем на пути в неё, и они этим пользуются — они неторопливо выходят за школьную ограду и, уже не обращая внимания на окружающих, вновь берутся за руки. Точнее, разумеется, это Хёнджин вновь первым касается его ладони, и Минхо тут же перестает беспокоиться о том, что подумают другие люди. По дороге они вновь говорят о чем-то простом, сиюминутном; Хёнджин снова вспоминает встречу с Сынмином и, оживляясь, обещает в следующий раз поехать в приют вместе с Минхо. — Вообще-то я собирался сегодня вечером, после того, как тебя отвезу, — пожимает плечами Минхо. — Но могу поменять эти пункты местами в расписании, если хочешь. — Конечно! — радуется тот. — Кками сейчас вместе с родителями почти всё время, и я так скучаю по животным! — Соба-а-ачник, — морщит нос Минхо. — И кошатник тоже! — недовольно возражает Хёнджин. — Мне нравятся Дуни, Дори и Суни! И кошки в приюте! Ладно, Дуни, Дори и Суни — это слабое место Минхо. И вредничающий Хёнджин с его задранным носом вообще-то тоже. — Ладно, — смеётся он. — Заедем сначала в приют, уговорил. — Говоришь так, как будто не собирался проторчать там до ночи. — Хёнджин показывает ему язык. Как будто не знает, что Минхо-то как раз до глубины души своей настолько кошек любит, что иначе попросту не может. Минхо в ответ щёлкает зубами, изображая укус, и они, смеясь, идут дальше, благо что до дома остаётся всего ничего. Родителей нет — ещё на работе, и Минхо, бросив сумку у входа, проходит прямиком на кухню, точнее, пытается. Он уже где-то в районе лестницы, когда сзади на него налетает вихрь в виде наконец-таки доразувшегося Хёнджина и обнимает со спины. — Куда ты так ломанулся? — укоризненно спрашивает тот его прямо над ухом и жмётся ближе. — Я, между прочим, с утра об этом мечтал! Усмехаясь, Минхо разворачивается в кольце его рук — Хёнджин позволяет, как только понимает, что тот пытается сделать — и оказывается с ним лицом к лицу. Хёнджин чуть-чуть выше, и их разница в росте удобна ровно настолько, что Минхо не нужно нагибаться или наклоняться, чтобы положить подбородок ему на плечо. Уже привычно — и в то же время как-то по-новому — он кладёт руки на знакомую тонкую талию, чувствует под пальцами мгновенно напрягающиеся и тут же расслабляющиеся мышцы. — Минхо-хён, — шепчет Хёнджин. И замолкает. — Да? — лениво отзывается Минхо секунд через пятнадцать, когда так и не дожидается продолжения. Но ему слишком хорошо вот так, в обнимку, скользить пальцами вдоль позвоночника и чувствовать, как Хёнджин выгибается под нажимом, оказываясь ещё ближе к нему. — Поговорить, — просит тот, но объятий не расцепляет. Видимо, говорить придётся прямо так. Впрочем, если, предлагая разговор, Минхо предпочёл бы смотреть Хёнджину в глаза, то теперь, после явления Джисона с его длинным языком и учитывая энтузиазм Хёнджина, это скорее формальность. Так, для галочки обсуждение. — А, — отзывается он. — Джинни-я? Кто мы друг другу? — А есть варианты? — пугается вдруг тот и пытается отстраниться, правда, недалеко. Минхо позволяет ровно настолько, чтобы видеть его глаза. — Мы можем быть друзьями, — начинает он, — хорошими такими, близкими… Хёнджина крайне неожиданно чуть ли не складывает пополам в хохоте ему в плечо, и Минхо в первое мгновение даже успевает сам напугаться. Однако сквозь хохот он слышит напетое с паузами, на конкретный мотив «Friends… Friends… Friends…», и тоже срывается сам. Оказывается, Хёнджин — человек с крайне ассоциативным мышлением — вспомнил достаточно старое видео одного из американских блоггеров, которое они оба посмотрели буквально позавчера, неожиданным образом очень подходящее под тему разговора. — «The loveliest friends you're ever seen…» — на вдохе продолжает за ним Минхо, и всё, всем попыткам в серьёзный разговор на этом приходит окончательный конец. Романтике, к сожалению, тоже. — А какие там ещё варианты были? — просмеявшись, наконец выдавливает вопрос Хёнджин. Успокаиваясь, Минхо качает головой. Он действительно рассчитывал, что всё будет серьезнее, может, и правда романтичнее, но… но знал ли он, когда предполагал что-то подобное, какой Хёнджин на самом деле, без давления случившегося на плечи, без напряжённых и осторожных взглядов со стороны? Конечно, ещё бы тот не был серьёзным, боясь не то что шутить про секс, как сейчас — а даже и заговорить про это! Ладно сам Минхо — он достаточно специфически относится к теме секса как такового, хорошо (но очень смущённо) ориентируясь в теории, но в общем и целом парни их возраста вообще-то должны быть в самом разгаре полового созревания, и, как у их половины одноклассников, у них двоих половина мыслей должна вокруг секса крутиться, и это абсолютно нормально — Минхо знает, отец объяснял про подростковый возраст и его потайные камни всё, что нужно было знать. И про иллюзию непонимания взрослыми, и про перепады настроения, и ещё много, много, много чего другого. Изредка, очень изредка, очень эпизодически Минхо и сам не прочь пошутить на какую-нибудь, связанную с сексом тему, и вот то, что Хёнджин с такой лёгкостью что позавчера скинул ему ссылку и отдельно кучей смайликов охарактеризовал «песню Итана», что сейчас смеётся над её упоминанием — это так ценно, что Минхо вновь испытывает прилив нежности к нему. Такому сильному, такому смелому и уверенному… такому выздоравливающему. А шутки — что ж, пусть будут шутки. — Я даже и не знаю, Джинни-я, — напоказ задумывается он. — В принципе, я могу тебя усыновить… — Хён! — возмущается тот и легонько хлопает его ладонью по плечу, но тут же приобнимает снова. — Ты дошутишься, я приду к твоему отцу и попрошу меня усыновить его! — Даже не знаю, как я отнесусь к инцесту, — качает головой Минхо и тут же прекращает шутки, потому Хёнджин надувает губы, а это буквально волшебное зрелище, которое может заставить его согласиться на что угодно. — Ладно, Джинни-я, прости. Ты будешь со мной встречаться? Уже явно готовый было снова продолжить возмущаться Хёнджин осекается и, несмело улыбаясь, кивает. Смотрит Минхо в глаза — и почему-то невозможно отвести от него своих. Их разница в росте… ровно такова, что Хёнджину достаточно наклонить голову, чтобы их губы соприкоснулись. Отвечая на поцелуй, Минхо прикрывает глаза и впервые разрешает себе расслабиться, настроиться на происходящее, дать себе порадоваться и поверить, что ему можно. Что его не оттолкнут. Что Хёнджин знает, что делает, и сам первый инициировал поцелуй. Прямо как тогда, поначалу Хёнджин решителен и напорист. Он заставляет Минхо раскрыть рот шире, бесцеремонно лезет языком, впивается губами, будто метит, клеймит его с каждым движением — и вдруг отступает. От удивления Минхо приоткрывает глаза — и Хёнджин со вздохом заставляет себя успокоиться. Наклоняясь второй раз, он действует уже куда ласковее, буквально осознаннее, медленнее. Послушно раскрываясь навстречу и этому поцелую, Минхо понимает, что тот отчего-то тормозит — то ли вдруг почему-то смущается, то ли ждёт, как тогда, перед побегом, проявления инициативы с его стороны. Просит о ней — и, конечно же, получает. Минхо любит его с каждым прикосновением; это не изучение — это буквально поклонение совершенству, которое возвращает ему свою благодарность тихими вздохами, выгибается под его руками и дарит ему ответные прикосновения. Ощущение дёрнувшегося члена — не своего — ему уже знакомо, но это не значит, что он не смущается снова. Краснеет, кажется, и, стоит руке Хёнджина скользнуть куда-то под школьную форменную рубашку — пока ещё слабо, невинно, — коснуться голой кожи, как Минхо стыдливо дрожит. Это не впервые, руки Хёнджина там уже были в тот самый день — но всё равно страшно, боязно и невозможно прекрасно. Эти робкие поглаживания и, в противовес им, уверенное прижатие члена к члену сквозь одежду делают с Минхо что-то невообразимое, такое, что он, кажется, готов вот-вот уже подойти к краю даже несмотря на то, что ничего особенного ещё не случилось. Хёнджин, кажется, контролирует себя лучше него. Или нет, если можно судить по его дрожащим рукам. Но голос, напротив, у него уверенный и спокойный: — Спальня, хён? Минхо позволяет себе вдох-выдох и кивает. Спальня, да. И поговорить. И только потом всё остальное. «Поговорить» сразу не наступает, потому что как только они оказываются за дверью, то вновь находят друг друга губами, сходятся в до странного нежном поцелуе, и Минхо кажется, что Хёнджин дополняет его так, как нельзя, невозможно и запрещено, чтобы было так прекрасно и хорошо. И он себе запрещает. Всё-таки. Ненадолго. — Джинни-я, — отрываясь, бормочет он, — что мы собираемся делать? Хёнджин, руки которого уже вновь оказываются под рубашкой, а глаза — шальные-шальные, хмурится: — Варианты, хён? Вот тут Минхо шутку не поддерживает и хмуро качает головой. Не та ситуация. Всё, чего он хочет — чтобы Хёнджин не пожалел о своём приходе сюда никогда. Ни через час, ни наутро, ни через год. Кроме того, ну. Несмотря на всю предысторию Хёнджина, на всё то внимание, которое Минхо уделяет этому факту, вообще-то практически всё, что может случиться дальше, для него тоже впервые. И ему тоже страшно, и он тоже боится. Двоякая ситуация: ему одновременно и нельзя быть эгоистичным, и нужно быть таким, чтобы не сделать плохо самому себе. Однако Минхо забывает в своём страхе, что Хёнджин — это Хёнджин, с которым всё отчего-то с самого начала складывается словно само собой. Прикрыв глаза, тот со вздохом опускает голову ему на плечо — хотя это явно не так удобно, как могло бы, из-за разницы в росте, и сглатывает. — Ничего серьезного, хён, — в результате на грани слышимости шепчет он. — Пожалуйста. Я не смогу. Я сорвусь. Возбуждённая дрожь в его руках меняется на нервную. Разницы почти никакой, помимо выражения лица, которого Минхо почти не видит — но просто интуитивно понимает по каким-то незаметным признакам, по тону голоса, что тот на грани совершенно в ином смысле, только оттого, что они серьёзно заговорили о сексе. Минхо в кои-то веки всерьёз хвалит себя за то, что не оставил всё на самотёк, потому что страшно представить себе, в каком бы ужасе оказался Хёнджин, даже если всё-таки не довёл бы дело до конца, даже если бы остановился на полпути. — Джин-а, — обещает он и просто обнимает его, прижимает к груди, как что-то очень хрупкое и ценное, — если ты хочешь, мы просто просидим в обнимку до вечера, как раньше, и мне понравится. Мы не обязаны что-то делать сегодня и вообще хоть когда-нибудь, ты же понимаешь? — Но ты же… — начинает Хёнджин, отстраняется и скашивает глаза вниз — проверяет. Если самого Хёнджина с перепугу уже отпустило, то Минхо вообще-то нет. Но он умеет с этим справляться. — Я вообще-то сам боюсь! — возражает Минхо и получает в награду за честность ласково сощуренный взгляд. — Нет, но только обниматься — это перебор, — решает Хёнджин и вновь медленно подносит руки к полам его рубашки. — Хён, как ты относишься к минету? Минхо тревожно сглатывает. Как он к этому относится? Никак. Он никогда его не делал, и ему никогда не делали. Но представлять себе… волнительно, за неимением лучшего слова. Однако Хёнджину, оказывается, чётких формулировок и не нужно, достаточно того, что выпуклость в паху Минхо становится различимее. — Подвинься, — приказывает тот и подталкивает ошеломлённого Минхо назад, впритык к краю кровати, и медленно, давая, видимо, шанс передумать, тянется к поясу его брюк. — Хён? Да или нет? Минхо наконец понимает, кто в какой позиции предполагается. Не то чтобы это имеет хоть какое-то значение — ему страшно, но он не против — так что ответ всё равно будет тем же. — Да, — выдыхает он, и Хёнджин решительно, не отводя глаз от его лица, на ощупь расстёгивает ремень. Так, как оно есть — стоя друг напротив друга — это ощущается очень странно; Хёнджин тянет брюки вниз и цепляет резинку трусов. Не сводя глаз с лица Минхо, держа его взгляд, он уверенно стягивает и их. Странно, страшно, но по-прежнему восхитительно. У Минхо дрожат колени от переизбытка адреналина, тестостерона и ещё черт знает чего, сейчас в его голове от медицины остаётся ровно ноль. Ещё меньше всего остального становится, когда Хёнджин кладёт его руки на плечи и давит, заставляя сесть на кровать. И — сам падает перед ним на колени, расставляет их, садится на задницу. Момент, когда тот разрывает взгляд, Минхо чувствует всем собой, потому что, в его понимании, это решающий миг: либо того накроет — либо?.. Оказывается, что либо, и, кроме тихой радости где-то в глубине души, Минхо не способен испытать ничего внятного, потому что под горячим, пристальным взглядом — либо, — его член, кажется наливается кровью ещё сильнее, становится таким твёрдым, что алмаз можно ломать, не меньше. Время растягивается, как слоу-мо в фильмах. Наклонившись, Хёнджин на мгновение замирает и снова отвлекается на секунду: найдя руки Минхо взглядом, фиксирует их своими, сцепляет их ладони по обеим сторонам от бёдер. С общего перепугу Минхо аж забывает переживать по поводу длины члена и слишком толстых ног. Как тут думать о чем-то другом, когда перед тобой живая мечта? Дышащая, заинтересованная тобой мечта по имени Хван Хёнджин? Минхо отчаянно близок к краю уже тогда, когда тот наклоняется и прижимается к головке поцелуем. В фантазиях — да, Минхо фантазировал об этом, но не признается в этом и на смертном одре — Хёнджин всегда был агрессивен точно так же, как в поцелуях в тот день перед побегом в ураган; сейчас, вживую, всё иначе. Хёнджин медлит с каждым движением, изучает его, трогает губами так и сяк — и срывает с губ Минхо громкие откровенные стоны, которых тот не стесняется просто потому, что не в состоянии связно мыслить в принципе. Неожиданно ласковый, аккуратный, нежный настолько, насколько же был нежен с ним сам Минхо раньше — молнией Минхо ударяет понимание, что тот точно так же ему поклоняется, точно так же пытается показать свою любовь, и поэтому агрессии ждать не стоит. Может быть, потом, когда-нибудь в будущем, у Хёнджина получится разграничивать прошлое и настоящее и быть интенсивным — и получать настолько же интенсивные ласки — но точно не теперь. В какой-то момент, не выдерживая, Минхо запрокидывает голову и стонет совсем уж гортанно, сжимает пальцы так, что боится, что переломает Хёнджину его худые ладони — но, кажется, тому только мало. По крайней мере, какой вывод можно ещё сделать по тому, как Хёнджин, будто воспринимая реакцию Минхо словно вызов, удваивает, нет, утраивает усилия и, поймав в рот головку целиком, прижимается у щели языком и начинает сосать? Звуки, срывающиеся с губ Минхо, даже нельзя назвать членораздельными. Если поначалу там ещё было нечто вроде «Джинни» и «боже, ещё», то теперь он даже не может контролировать себя — совсем. И с каждым движением теперь он взлетает всё выше и совсем не замечает, как Хёнджин отпускает одну из его рук. Но это бессознательный рефлекс: мгновение спустя Минхо кладёт руку на затылок и гладит пушистые, гладкие под подушечками пальцев пряди. Пальцы не сжимает — нельзя, хоть он и не помнит, почему. Но можно просить ещё, больше, «Пожалуйста, Джинни-я», неожиданно разборчиво; и он получает больше в следующую же секунду. Хёнджин показывает класс: берет в рот полноценно и начинает двигаться так, что головка с каждым движением тыкается в щеку — и Минхо наконец-то в свои -дцать лет осознает, почему на минет всегда намекали именно этим жестом. Он снова смотрит вниз, и то, как Хёнджин растягивается вокруг его члена, как щурится и на прикрытых глазах висят слезы удовольствия — а это они, потому что вторая рука Хёнджина движется там, внизу, в его собственных, уже, кажется, расстёгнутых брюках — доводит его до конца практически мгновенно. В глазах белеет, и он чуть ли не теряет сознание от столь сильного удовольствия, какого не испытывал никогда в жизни и даже не представлял себе, что разница настолько велика. И понимает, наконец-таки, почему все вокруг в таком восторге от секса и что в нем находят, и почему Джисон тогда советовал ему попробовать тоже — и ему хочется нет, не хочется, нужно сделать так, чтобы не он один это чувствовал, ему физически нужно это разделить и сделать Хёнджину точно так же хорошо. Хёнджин оказывается на его коленях спустя какое-то мгновение, и хватает ровно одного движения, чтобы тот кончил тоже, закатывая глаза и извергая из себя какие-то неясные тихие, сдавленные звуки. Но Минхо надеется, что тот ещё сумеет позволить себе быть громким — в следующий раз или любой из последующих. У него медленно включается мозг — кажется, раньше, чем у Хёнджина, — и он понимает, что его рука, вся в сперме, до сих пор лежит на члене, а сам Хёнджин, со спермой на губах, подбородке и частично на груди, пока ещё моргает бессмысленно и облизывает губы. Пока тот не запаниковал, Минхо боковой стороной ладони заботливо чистит ему лицо — ладонь он вытирает о покрывало, да, в этот момент он не тот чистюля, которым был всю жизнь — и притягивает ближе, обратно в поцелуй, боясь, что Хёнджина переклинит снова, постфактум. И что тогда он делать будет? Нет уж, Минхо сосредотачивает на себе всё его внимание и обнимает, прижимает к себе, наплевав на то, что одежду точно придется стирать обоим — и опять, кстати, делиться своей. Главное — не забыть напомнить вернуть её до того момента, когда в шкафах у Минхо в принципе не начнёт заканчиваться одежда, как явление, в целом. Миг, когда Хёнджин приходит в себя, он чувствует сразу. В основном конечно, потому, что тот легонько кусает его за язык и отодвигается на пару сантиметров. — Джинни-я, — сладко зовёт Минхо. Тягучие интонации выходят словно сами собой, он вообще-то не знал, что так умеет! И он ловит обратно его взгляд, держит и улыбается, и готов поклясться, что в его глазах точно такие же сердечки, как рисуют в американских мультфильмах. — Джинни-я, я люблю тебя, ты знаешь? Начавший вроде бы уже напрягаться Хёнджин явно расслабляется обратно под руками Минхо и снова согласно кивает. Шепчет: — И я тебя, хён. — «Минхо», — напоминает Минхо. Никаких постфиксов, он настаивает. — Минхо, — поправляется Хёнджин и снова целует его так, что Минхо видит звёзды на обратной стороне век. Позже, конечно, они приводят себя в порядок, спускаются вниз, ужинают вместе с только что вернувшимися родителями Минхо, затем едут в приют; на следующий день школа и танцы. И так день за днём. Они просто живут тихой, спокойной и счастливой жизнью — вместе. Такие разные, целые и поломанные, чинящие друг друга и являющиеся друг для друга лучшей опорой. Конечно, ничто не приходит с нуля, и им тоже приходится этому учиться. Но они готовы к этому, готовы к обсуждению и поиску компромиссов, а потому уверены друг в друге и в себе — отныне и навсегда. Конец.