Пополам

Это «мальборо». Свежие, только купленные — красно-белая упаковка, защищенная пленкой, перетянутой золотой ленточкой поверху. С фильтром. Двадцать штук. Такие сигареты по телевидению курят с несравнимым удовольствием усатые ковбои в белых, как снег, шляпах. Стоимость — каких-то два доллара двадцать пять центов. Всего лишь цена двух галлонов молока. Генри курит по пачке в день — и сейчас эта упаковка «мальборо», которой как раз около часа назад стукнули сутки, смята, и кажется, что ее королевский алый на солнце выцвел. Разгар лета: зной под девяносто, рубашка липнет к спине, пальцы пахнут табаком, а в пачке осталась одна помятая сигарета. — Поделишься? Элевен бодает его плечом, и он бросает взгляд на ее слабую улыбку. Темные очки скрывают взгляд, спутанные волосы льются по плечам, легкий ветер раскачивает подол черного шелкового платья чуть ниже колена с белым аскот воротником, за которое Генри пришлось отдать их недельный запас средств на еду. Тридцать пять долларов. Подарок на двадцатилетие. Генри прикрывает глаза. Автобусная остановка пуста, и машин на трассе не наблюдается. Совсем. Хотя это выезд из города. Вот уже двадцать минут никого; Генри все время сверяется с часами на правом запястье. Сигаретный фильтр в дюйме от его приоткрытых губ. Элевен прислоняется к нему горячим плечом, протягивает ладонь. — Конечно. Генри берет ее за руку, и ладонь у нее теплая и влажная от пота. Полдень — солнце лениво катится у них над головами, жаркий ветер едва опаляет покачивающиеся кроны елей по всей длине дороги. В воздухе стоит запах горячего асфальта. Птиц не слышно. Душно. Генри думает, что у него от солнца выгорают волосы, а еще думает, что им нужно найти место, где можно принять душ; пот течет с него, как святая вода по демону, и он чувствует себя ломовой лошадью. Белая мятая рубашка от влаги местами темнеет. Сигарета зажата меж зубов, и Генри боится ее перекусить. Здесь недалеко, если верить дорожной карте, протекает небольшая река. Не то чтобы им было по пути, но он так ненавидит ощущать себя липким и грязным, что можно слегка отклониться от маршрута. С другой стороны, в благотворительном доме их грязный, недокормленный вид должен сильнее впечатлить работников. Там можно будет и поесть, и принять душ. Но до воды им ехать меньше часа, а до дома для больных, прокаженных и несчастных часа четыре по прямой под жгучим, адским солнцем, в переполненном пахнущими людьми междугороднем автобусе. Без воды. Без еды. И даже без сигарет. Генри достает из верхнего кармана рубашки зажигалку. Жидкости в ней всего ничего — по звуку и ощущениям на самом дне плещется, вряд ли там осталась хотя бы пара капель. Высечь искру из кресала металлическим колесиком получилось раза с двадцатого; на большем пальце остался красный саднящий след. Слабый огонек обжигает краешек сигареты. Тление едва-едва, и в любой момент все может потухнуть. Это ничего. Курить теперь стало вредно. Хотя Генри, несомненно, будет очень жаль терять последнюю сигарету, так ее и не выкурив. Зажигалку стоило выкинуть, да он не решается, потому она вновь оказывается в верхнем кармане. Дымок от первой затяжки льется в ноздри. Генри морщится, высматривая на дороге машины. Может, время застыло и все люди исчезли — здесь больше нет никого, кроме него и Элевен, поэтому их автобус опаздывает вот уже на пятнадцать минут? Он на это очень надеется. Затягивается он неглубоко. И сразу, горлом вобрав в себя весь этот горьковатый вкус, осевший в легких ядом, вытаскивает сигарету изо рта и передает Элевен. Кончики их горячих пальцев неощутимо сталкиваются. Она с благодарность кивает, сильнее сжав его ладонь своей. — Спасибо. Пачку они обычно делят пополам: на две, — каждому своя, — денег не хватает. Но, как известно, когда делишь поровну — всегда остаешься ни с чем. Всегда недостаточно. Поэтому в итоге Генри часто курил процентов восемьдесят, конечно, с молчаливого согласия Элевен. Впрочем, после этого они менялись местами. Элевен легко курила и по пятнадцать в сутки, правда, после этого слушать ее хриплый кашель Генри было неприятно. Все еще жарко. Жаль, что своими силами Генри не может вызвать дождь, как языческий шаман. Холодный ливень, чтобы дороги размыло водой, как после потопа, и чтобы его лоб омывала целительная живая вода, а не липкий пот. — Помнишь, во вчерашнем магазине на краю города, ну, в том, где мы брали сигареты, с глупым названием, вроде «Ра́сти болт», — Элевен судорожно затягивается — единожды, и передает сигарету Генри, — там, на прилавке, кажется, рядом с «л&м», стояли… «вирджиния слимс», вроде? Тонкие. Может… В следующий раз их возьмем? Продавец сказал, что их гораздо легче и приятней курить. На сигарете еще остается ее слюна, сладкая и липкая от съеденного пару часов назад в кафе-забегаловке для байкеров и шлюх клубничного мороженного. Прежде чем зажать «мальборо» во рту для очередной затяжки, Генри облизывает краешек фильтра. Серый пепел оседает на асфальте и на его пальцах. — Они стоят четыре доллара. Вдвое дороже обычных «мальборо», — сигарета кончилась уже на треть, — поэтому как насчет перебить всех людей в нашем скором автобусе? На деньги пассажиров сможем купить годовой запас любых сигарет, каких только вздумается. Элевен скептически пожимает плечами и бросает взгляд на пустующую трассу. — Только если этот автобус вообще приедет. — и принимает свою очередь курить. — Это значит «нет»? — Это значит, «я не знаю». Генри улыбается одним краешком рта. Он так и не видит ее глаз, но уверен, что она хмурится. Это стоит исправить. — Как только у нас появятся деньги, — он чувствует, как у него то ли от мальборо, то ли от жары, начинает кружиться голова, — купим те сигареты, которые захочешь ты. Мне все равно, что курить. Ее липкая ладонь сжимает его до белых костяшек. Генри думает, что лукавит — потому что кроме «мальборо» ни он, ни Элевен, ничего не пробовали. И она это знает. Но все равно на ее губах играет тень улыбки. Солнце покрывает их с ног до головы, и ее черные очки слабо поблескивают, как рыбья чешуя. От сигареты осталось гораздо меньше половины — на две затяжки, которые они разделят пополам. Автобуса так и нет. Он опоздал на сорок минут. За это время Элевен и Генри чуть не сплавились на солнце. Голубой «MCI Crusader» со сглаженной крышей подкатывает, сверкнув своим серым гофрированным бортом, скрипя резиной по нагретому, поплавившемуся местами асфальту. Звук колес прорезает тишину пустой трассы, и Генри вздрагивает. Элевен, успевшая задремать у него на плече, никак не реагирует, и ее приходится немного потрясти, чтобы заставить проснуться. За два билета пришлось выложить порядка тридцати долларов. Это — конечная, больше у них нет ни цента. Даже на еду. Генри поджимает зубы и думает, что пожалуй все-таки стоит здесь всех перебить — небритого водителя и трех оставшихся пассажиров-калек: женщину с ребенком и спящего угловатого парня. Элевен хватает его за рукав у самой двери, еще даже не успевшей закрыться. Вытягивает шею, как мокрый котенок, и он наклоняется ухом к ее рту. — Не надо, — произносит едва слышимо. Дыхание у нее горячие, и у Генри на затылке волосы встают дыбом. Он щурится, еще раз оглядывает автобус и приглашает Элли сесть на потрепанные сиденья в самом конце. Хочется пить. Сильнее хочется помыться. От пота чешется все тело, и кажется, будто рубашка промокла насквозь, хоть выжимай. Здесь тихо; мерное гудение двигателя и слабый гул ветра через открытые окна. Спереди, места на четыре дальше, слышен шелест тонких страниц. Женщина с интересом читает «Ридерз дайджест» , пока ее скучающий малыш ритмично, как стрелки часов, отбивает ногами спинку переднего кресла. Эл садится возле окна. Мимо со скоростью не больше сорока миль в час проплывают силуэты пушистых елей. Крона у них в разгар лета такая зеленая, что полоса леса напоминает каскады слепленных вместе изумрудных камней, отливающих голубым. В стенах лаборатории о подобном даже помечтать не получалось, а сейчас оно прямо здесь, только руку протяни. Она все еще, как ребенок, не может в это поверить, и рассматривает каждый кусочек свободы так пристально, что кажется, будто ее только вчера выпустили из клетки. Не вчера — много лет назад. — Не понимаю, почему эти деревья остаются такими же красивыми даже зимой… Генри пожимает плечами. Говорит, не задумываясь: — Может, они просто лучше переносят холода. Оперевшись рукой о закрытое окно, Элевен снимает свои черные очки; приподнимает ко лбу. Глаза у нее слезятся от яркого света — Генри видит и робко, машинально, вытирает влагу большим пальцем. Она подается вперед и спрашивает, шепотом: — Сколько у нас осталось? Первый не знает, имеет она в виду деньги, сигареты или еду. В любом случае, ответ на все один. Мешковина их рюкзака, покоящегося у него в ногах, пустует. — Нисколько. — Совсем ничего? — Совсем. Он проводит пальцем вдоль ее щеки. Это бессмысленное перешептывание наводит тоску и усталость. Женщина спереди перелистывает очередную страницу, ее сын отбивает ритм по чужому креслу, а незаметный парень побоку от них во сне сопит, будто у него заложен нос. Гул двигателя и перекатывание колес по рытвинам и кочкам всегда вызывали у Генри дрему. К сожалению, нормально спать в междугородних автобусах не получалось никогда — все они обычно переполнены под завязку, и шума в них столько, что хочется лишиться слуха. Он отгоняет сон, откидывается на спинку кресла и с переменным любопытством поглядывает то на спящего парня по соседству, то на Элли, в очередной раз положившую голову на его плечо. От жары сохнут губы. Он облизывается. И совсем тихо, едва шевеля ртом, как трехсолетний старик, говорит, чуть склонив голову в ее сторону. — Что скажешь, если мы попытаемся утянуть у того мальчишки бумажник? Элевен приоткрывает блаженно закрытые глаза и, вытянувшись, кидает в сторону парня взгляд: на другой стороне автобуса, дальше на одно место. Занял сиденье возле прохода и заснул, забыв о том, что у него из кармана брюк выглядывает уголок бумажника. — Мы сможем купить сигарет «вирджиния слимс»? Первый ухмыляется кончиками рта и тянется к ее уху губами, близко-близко, почти касаясь. — Это будет первое, что мы купим на эти деньги. — И возможно… единственное, — она, разморенная зноем, пытается размышлять здраво, — этот человек выглядит еще хуже, чем мы. Разве это хорошая идея подвергать себя риску ради, возможно, одного цента? — Милая, не забывай, что на эти деньги мы купим себе сигарет. Целую пачку. Может даже две. Она мнется, наверняка думая о сонном водителе и матери с ребенком на передних местах. Как бы они не обнаружили, однако зависимость всегда была сильнее. Гипотетическая возможность получить личную пачку никотиновых палочек ее соблазняла. Элевен не слишком одобряла убийства без повода, зато в воровстве не видела ничего зазорного. В конце концов, у всех этих людей есть задокументированные личности, права, есть работа и есть дом — у них с Генри нет ничего, и если они одалживают у «полноценных» самую малость, то им меньше не станет. Кормить нищего — благое дело. Она говорит: — Нам придется выйти раньше, до того, как он проснется. И после, чуть громче: — Ты же не показал водителю наши документы? — Разумеется, нет. Значит, сделаем экстренную остановку сразу после того, как мальчишка останется без кошелька? Он думает о реке на дорожной карте. Думает о теплой воде и одиноком каменистом пляжике возле. Думает, что от него за версту несет по́том. Она молчит с полминуты. Ее покрасневшие глаза — после стольких лет заключения она плохо переносила солнечный свет, — глядят попеременно то на спящего парня, то на макушку женщины спереди. — Если выйдем сразу, остановив машину, всем будет понятно, что это мы. Давай возьмем бумажник и выждем хотя бы несколько остановок. Дождемся, когда автобус заполнится людьми, чтобы не только мы были под подозрением. — А что если к этому времени он проснется? — Тогда… подождем одну остановку. — Это не самое умное решение. — А у тебя есть варианты получше? Он молчит. Ему хочется курить. — Нет. — Тогда забираем кошелек и ждем одну остановку, ладно? Ты согласен? Он прикидывает расстояние до ближайшего водоема. Карта покоится на дне рюкзака, смятая и устаревшая. В случае чего пешком придется идти несколько десятков миль, а до нужного им города — Гленвуд-Спрингс, — вообще нужно будет брать попутку — это последний междугородний автобус на сегодня. — Согласен. От Элевен пахнет «мальборо». Они едут порядка сорока минут. Солнце все также высоко. Генри выдыхает и закрывает глаза. Сделать все нужно без единого подозрения — быстро и никаких членовредительств. Просто забрать у мальчишки бумажник. Просто бумажник. Никаких сломанных пальцев или чего-то подобного. Просто… Немного. — Можно я? Он открывает глаза. Уголок кошелька в чужом кармане показывается еще на дюйм. — Пожалуйста, — и пожимает плечами. Элевен нужно меньше десяти секунд, чтобы заставить бумажник выползти из широкого отверстия, а после бесшумно упасть Генри на колени. Он не завидует. Он абсолютно горд. Даже кровь под носом у нее не собралась. — Умница, — он шепчет, прижимаясь к ней ближе плечом. Генри накрывает их будущие сигареты ладонью и ловко перебрасывает их в приоткрытый рюкзак. Элевен слабо улыбается, удовлетворенно расслаблясь на чужом плече. Ветер усиливается. Парень продолжает спать, как убитый. Следующая остановка наступает мучительно долго — через пятнадцать минут. За это время Генри кажется, что от волнения он еще сильнее истек по́том — хотя куда уж там. Элли, видимо, совсем не волнуется. Или просто устала, потому что эти пятнадцать минут она провела у него на плече в полудреме, без слов и даже без взглядов в окно на одинаковые пейзажи. Он тормошит ее и говорит, что им пора уходить. На выходе их сменяют трое мужчин — отличная замена. Новые подозреваемые в деле о пропаже трех долларов. За час или около того погода ничуть не улучшилась. И так здесь все лето. Господи, Генри ненавидит Колорадо. Автобус, скрипя шинами, отъезжает достаточно далеко, и он смотрит ему вслед. Теперь, без транспорта, у него с Элли прибавилось проблем. Здесь на несколько миль вокруг — пустая трасса, обнесенная лентой леса с обеих сторон. Первый пытается вспомнить карту, и понимает, что не помнит ничего. Возможно, если они пойдут на запад… — Теперь ждем того, кто сможет нас подвезти? Он оборачивается на Элли, разглядывающую высокие сосны впереди. Легким движением Генри опускает темные очки с ее лба на глаза. — Нет. — Но… — Мы идем в душ. Иначе, мне кажется, это чертово солнце убьет меня прямо здесь. — Разве… тут есть что-то подобное? — В какой-то степени. Если верить карте и верить Генри в том числе, идти им по прямой всего-ничего, а после заворачивать на запад и пробираться через лес каких-то жалких полмили. Он прикидывает, что на все им понадобиться не больше двух часов. Потом поймать попутку и до Гленвуд-Спрингс. Как раз к вечеру скромные врата благотворительного дома откроются и позволят им переночевать в мягкой постели. Впрочем, они никуда не торопятся. Это называется «некоммерческие социальные дома». Один из таких уже второй год работает в Гленвуд-Спрингс. На деле — место, где можно заработать немного денег, помыться и поесть. Как ночлежка для бездомных, только условия лучше. Главное — сойти за своих: несчастных родителей с больным, ужасно больным ребенком. Никто никогда ничего не проверяет — достаточно грязной одежды, грустных лиц и выдуманных историй. В Денвере у них был больной туберкулезом сын Виктор. В Солт-Лейк-Сити девочка с волчанкой, имя, кажется, то ли Полли, то ли Пенни, в Калифорнии — сынок с тяжелой формой вич, в Чикаго — дочка с гепатитом. в Индианополисе они делали это впервые, поэтому вышло так, что Генри решил, будто у них малышка с полиомиелитом, а Элевен — мальчишка со сломанными конечностями. Их не выгнали, но весь оставшийся вечер косились подозрительно. Оттуда выгоняют только самых плачевных: прибившихся больных бездомных, у которых не получилось нормально соврать, тяжелых наркоманов и психов. Остальные — милости просим. Правда, максимум на сутки. Никто не будет кормить лжецов задаром больше суток. Даже некоммерческие социальные дома. Выяснить это удалось на личном опыте — оказалось, улыбчивый персонал только того и ждет, когда истечет бесплатная пробная версия. Потом — документы, фотографии ребенка, звонки в больницу через дорогу… Нужно подтвердить хотя бы чем-нибудь. У них не было ничего, кроме двух фальшивых обручальных колец из поддельного золота. Куплены за бесценок на блошином рынке, без излишеств, просто круг дешевого металла на пальце. Ужасный выбор для помолвки, отличный выбор для имитации брачного союза. Правда, нужно было вовремя их снимать: иногда стоило притворяться братом и сестрой или дядей и племянницей. «Наш сын болеет волчанкой. Или раком. Или диабетом. Или туберкулезом. Всем вместе. Какая разница?» Персонал в этих заведениях слишком снисходительно реагирует даже на самую ужасную ложь. Во всяком случае, первые сутки. Люди в этих заведениям прекрасные. Те, которые не врут ради еды и крова. Познавшие боль в полном объеме, они действительно искренне умеют сопереживать и чувствовать чужие проблемы. И когда они говорят слова поддержки, можно быть уверенным в их искренности. Элевен они нравились, эти несчастные семьи. Их хотелось защищать, им хотелось помогать. Просто так. Генри оборвал все ее геройские желания в мановение. «Зачем они тебе, когда у тебя есть я?» «И, что более важно, что они могут дать тебе взамен на любовь и преданность? Собственную смерть? А я дам тебе всё. Единственный. Только я плачу аналогичную цену». Он потрошит украденный бумажник. Ничего особенного: паспорт на имя Йена Моррисона 1963-го года рождения (стоило оставить владельцу), потертые визитки каких-то дешевых денверских автосалонов и двадцать пять бумажных долларов. Вытряхнув из поддельной кожи остатки пыли, в складке обнаружился еще и один цент. Негусто. Элевен смотрит на деньги с любопытством. С ценообразованием у нее всегда было плохо, поэтому она интересуется: — Этого точно хватит на сигареты? — Даже более чем хватит, милая. Сможем купить шесть пачек сигарет и останется еще на шоколадный батончик. Она словно бы на секунды задумывается. — Шесть — это слишком много. Двух будет вполне достаточно. Он нежно ухмыляется; иногда Элевен не понимала иронии. Преувелечений. — Верно. Значит, хватит на две пачки сигарет… И… Ночь в тесной одноместной комнате в самом дешевом и грязном мотеле округа. Если повезет. — А если… не повезет? — Если не повезет, — он в очередной раз облизывает пересохшие губы, — придется нам снова довольствоваться одной пачкой мальборо на двоих. — Но тогда мы сможем переночевать в мотеле? Правда-правда? — Да. Останется как раз на одну ночь. Но тебе не кажется, что благотворительный дом выглядит гораздо более привлекательным местом для ночлега? Там нас даже накормят… Элевен окидывает взглядом дорогу, будто пытаясь удостовериться, что здесь никого нет. — Мне не нравятся эти дома, — и щурится. Тучные облака усеивают потемневшее небо, — кажется, будто нас все там ненавидят. Он следит взглядом за прокатившейся мимо белой машиной. — Так и есть. Люди ненавидят тех, кто обманом питается и живет за чужой счет. Это довольно справедливо, не так ли? Да, и думаю, за столько лет ты должна была уже привыкнуть к чужой ненависти. Люди в целом друг друга не выносят, а тех, кто отличается, готовы при первой же возможности обезглавить. Уж тебе должно быть это известно. Генри машинально тянется в карман за сигаретами. Пусто. Только отслужившая зажигалка. Помимо сигарет им еще придется покупать спички. Элевен добавляет, стараясь игнорировать прошлые его слова, слабым шепотом, смешавшимся с лиственным шелестом. — А еще мне кажется, что нас могут арестовать. Генри усмехается. Оскал блестит в лучах солнца. — Тебе не кажется. Арестовать нас могут в любой момент. Но пока это не произошло и вряд ли произойдет в ближайшем будущем. Или ты считаешь, что мы одни пользуемся этими великодушными организациями так подло? Уверен, половина там — такие же как мы. Или гораздо хуже. Но, насколько мне известно, из-за этого еще никого не арестовывали. Наконец, уже под конец полудня, начали петь птицы. Заливающиеся крикливые дрозды. Черные нежные сойки. Редкие буштиты. Дятлы, стучащие по соснам вглуби леса. Мимо пронесся еще один автомобиль. Элевен и Генри стоят на одном месте уже с десяток минут, и у Генри от пота мокнет даже белье. Снова проверяет верхний карман на наличие сигарет, и не находит ничего. Так зависим он не был даже тогда, когда Бреннер колол в него все известные виды тогдашних психоактивных веществ. Элли озирается по сторонам; ищет аргументы в пользу мотеля. Но находит в итоге лишь робкое жалкое «пожалуйста», совсем как из детства. Генри сдерживается от того, чтобы не прикусить язык. — Впрочем, знаешь, давай сделаем так, как хочешь ты. Это не так уж важно. Он уступает. Этот выбор влияет на слишком малое количество вещей, чтобы так долго это обсуждать. За эти десять минут он мог бы скурить три сигареты. — Только учти, что нам придется всю ночь делить одну узкую неудобную кровать. Элевен бросает один вопросительный взгляд. Буквально, «какая разница, если мы итак делим все пополам?» Да и в благотворительных домах они тоже делили одну кровать — правда, там была супружеская — такая широкая, что второго человека совсем не замечаешь. Действительно. В конце концов, и ему хочется провести хотя бы одну ночь без слезливых историй несчастных родителей, недоверчивых взглядов и вечных расспросов. — Ясно. Значит, сегодня ночуем в мотеле. Первому кажется, что теперь смысла строить планы нет — все равно они все рушатся, изменяются и забываются. В прошлом году он планировал найти выжившего Мартина Бреннера — к этому он готовился тщательно, собирая с Эл информацию кусочками по городам. Жили на гроши. В итоге все пошло не так, потому что информация, которую он хранил и сортировал, оказалась наполовину лживой. Некорректной. За проникновение на частную территорию (и покушение на убийство) их чуть не посадили, но все обошлось, и они все еще инкогнито с фальшивыми документами. Так что планы бесполезны. Зачем они нужны, когда у Генри нет ни денег, ни идей, ни возможностей? Он хотел изменить мир. Но изменился только его статус заключения: условно свободный. Это не было проблемой. Или он хотел так думать. Путь до узенького притока реки с незамысловатым названием занимает чуть больше полутора часов, с учетом того, что часть маршрута Генри перепутал и они чуть не заблудились. Всю дорогу оба молчат, и только Первый изредка проверяет наличие сигарет в кармане. От недостатка никотина сосет под ложечкой и сохнет во рту. Он держит Элли за руку — старая привычка: так сложнее потеряться и никогда друг от друга не убежать. Берег, как Генри и ожидал, каменистый — это не нежный калифорнийский песочек. Ветер по ощущениям усиливается. Облака темнеют, но он не придает этому значения. Река пролегает вдоль покатого спуска, и она настолько чистая, что на дне можно было разглядеть забытые в песочном дне коряги. В ширину приток не больше одной длины машины «форд». Рядом, в ярдах двадцати, высится кривоватая дряхлая лачуга, сколоченная наскоро из каких-то потемневших бревен. Ночевка в такой мало будет отличаться от ночевки в мусорном контейнере, и единственное, на что годится этот дом без двери и застеклённых окон — укрытие от ветра и, возможно, если крыша не течет — дождя. Это не лучшее место для принятия душа, но здесь хотя бы нет людей и за это не нужно платить. Ветер дует Генри под воротник, когда он расстегивает первые две пуговицы на мокрой рубашке; треплет волосы, как чужая ладонь, и он думает, что ему нужно будет побриться. Элевен стоит совсем рядом и с подозрением косится на течение реки. — Это… безопасно? Он пожимает плечами, закончив с последней пуговицей. Сложенная вчетверо рубашка ложится на камни, и он потягивается к солнцу, скрытому кучными облаками. — Не знаю. Вероятно, не очень, но я слишком устал чувствовать себя липким. — Раньше ты подходил к таким вещам осторожнее… — Это было давно. Теперь я понимаю, что единственное, чего стоит бояться в этом мире — это нас с тобой. Про правительство он тактично умалчивает. И про то, что они так и не убили ни единого человека. Не угнали ни одной машины. Элевен и сама знает это, но нужно же как-то держать ее в тонусе. Он расстегивает ремень брюк и бросает взгляд на Эл. Камни под ногами трутся о подошву обуви, и один из них утыкается в ногу острым краем. Главное, чтобы не пришлось менять обувь. У него больше нет. В последнее время Элевен много сутулится и совсем не смеется. Смех у нее очаровательный, такой звонкий и непосредственный, что Генри самому хочется смеяться. Но вот уже полгода Элли становится все мрачнее и мрачнее. Генри не знает, с чем это связано. Может с тем, что их чуть не арестовали, а может ей надоело жить нищенкой, разъезжающей по городам в поисках теплой ночлежки. Генри спрашивает: — Ты собираешься?.. Элли с прищуром поглядывает на его торс. Он — худющий, даже, кажется, хуже чем в лаборатории: ребра выпирают, как у мертвеца, и на животе вместо жира или мышц дряблая кожа. После подходит, приподнимает солнцезащитные очки, и с не выявляемой эмоцией проводит вдоль его левого ребра, ближе к спине. От прикосновения Генри пробирает слабый озноб, и он рефлекторно отшатывается — инстинкты из далеко прошлого. Там, где она коснулась — у него рваный шрам длинной дюйма два с половиной. Один из — еще отмечена грудь: целым букетом, линиями, сплетенными между собой, как корнями деревьев. Целая россыпь клеймит спину, правда, не таких заметных, еле выделяющихся белым на коже. — Прости, — она отдергивает руку, — просто… откуда это у тебя? Он поджимает зубы, язык липнет к небу, и холод на секунду сменяет циркулирующую по телу жару. — Разве я не рассказывал, что в твоем возрасте ко мне относились, как к безвольному скоту? Хуже, чем к безродной дворняжке. Она отрицательно мотает головой. — Какое допущение. Что ж, теперь ты знаешь, — он переводит разговор в иное русло, — так ты собираешься смывать с себя грязь? Конечно, она говорит да. Не он один весь этот день страдал от жары. Он помогает ей снять платье. Развязать воротник (она так и не научилась с ним нормально обращаться. Если бы была чьей-нибудь женой, даже не смогла бы повязать мужу галстук), потянуть вниз застежку на спине и оголить плечи. Дальше Элли может сама, но Генри упорно продолжает — просто потому что может и просто потому что знает, что она тает от любого проявления заботы и любви. Проходится горячими пальцами вдоль ключиц, дышит в лицо остатками запаха мальборо. Ей тоже не хватает веса, но она все равно выглядит замечательно: опущенные тонкие плечи цвета паучьего кокона, выделяющиеся острые ключицы, дрожащая длинная шея, ребра, мерно вздымающиеся при каждом ее вдохе. — Ты стала очень красивой женщиной, Элли, — слова вырываются случайно, вместо воздуха; фраза — с придыханием, как в эротических фильмах. Элевен рдеет под облаками, отступая на шаг. В прошлом месяце — за билет два с половиной доллара — они, по ее просьбе, ходили на фильм «Голод» с Дэвидом Боуи в главной роли. Выбрала она этот фильм совершенно случайно, просто ей подумалось, что актер на постере слегка напоминает Первого. В кинозале половину фильма она закрывала лицо руками и пыталась не слушать эти будоражащие реплики, произносимые актером, так похожим на ее верного партнера. Весь сеанс Генри сидел молча, придерживая Элевен за руку. И даже после ничего не сказал. Будь ей двенадцать, ему бы пришлось весь фильм закрывать ей глаза и уши. Но она уже взрослая — и пусть сама решает, что смотреть. Будь это целиком эротический фильм — он бы тоже и глазом не повел. Правда, от ее реакции на некоторые сцены у него сохло в горле. Все еще жарко — даже голое тело потеет, но ветер теперь гораздо сильнее, и солнце в глаза совсем не бьет. Вода течет, бурлит, искрится на еле проглядывающем солнышке, и прилипшие ко лбу волосы Генри развевает ветер. В воздухе пахнет хвоей — так, если затянуться полной грудью, будет ощущение, что куришь ментоловую сигарету (правда, они таких не курили). Это гораздо лучше запаха подпаленного битума. Он снимает обувь и штаны, носки и наручные часы. Все складывает в аккуратный ряд на выглядящие чистыми сероватые камни. Пальцами касается своего же подбородка и понимает, что ему точно нужно выбриться. Он похож на бездомного. И пахнет от него соответствующе. Хотя, он и есть бездомный. Элевен любуется течением и приобнимает себя за голые плечи. Ветер дует ей в затылок, и волосы липнут к ее лицу. Генри внезапно понимает, что для такого душа им нужно раздеться догола. Подобные нелепые оплошности он совершает, он уверен, только потому что не курил уже несколько часов. Никотиновая палочка для него стимулятор. Чтобы одежду не унес ветер, приходится фиксировать ее камнями. К счастью, их тут много. Острые оставляют на ступнях красные следы, но это далеко не лезвия, и угрозы они не представляют. Генри думает с минуту, а потом тянет Элевен за запястье в воду. Нет ничего такого, если они просто постоят вместе по щиколотку в течении. Это не слишком похоже на душ, но у него ужасное искушение сделать какую-нибудь глупую подростковую вещь. Вроде такого. Вода — холодная. Тело покрывается ознобом с пят и до затылка, но в такую погоду это то, что нужно. Генри. А Элевен — не слишком. От холода она дрожит, и обнимает себя свободной рукой за плечо. Он мягко ухмыляется и, бросив взгляд на соседний берег, сразу за которым продолжается бесконечный хвойный лес, тянет Элли на себя. — Холодно? Она податливо прижимается к его груди, и слава богу, что этого никто не видит. Генри проводит пальцами вдоль ее позвоночника с легким усилием и думает, что им нужно тратить больше денег на сытную еду. У них у обоих кожа горячая, как кипяток, и они жмутся друг к другу, как сиротливые щенки на морозе. Ветер испаряет влагу на коже, и тело покрывается холодком. Здесь совсем неглубоко, и вода такая чистая, что можно разглядеть их расплывчатое отражение на тонкой зеркальной пленке. Может, стоило позабавиться, как подросток, и толкнуть Элли в воду. Но Генри в очередной раз немного лгал, когда говорил, что больше не относится с осторожностью к повседневным, обыденным вещам. Все еще, каждое действие Первого выверено, и даже если не соответствует начальному плану, точно не будет растоптано импульсивным побуждением. В данный момент у Генри в голове столько импульсивных побуждений, что он думает, что из-за отсутствия сигарет он становится неразумным животным. Он льнет к гладкому животу Элевен ладонью, и она вздрагивает. Еще с четверть часа они, разморенные, пытаются не уснуть, лежа на каменистом береге. Это не так приятно, как на горячем мягком песке Калифорнии, но тоже неплохо. После воды почти совсем не жарко, и горячий воздух прогревает их успевшие заледенеть тела. Элевен лежит, приткнувшись ему затылком к груди. Она закрывает глаза, и ей уже чудятся силуэты красных снов, как вдруг Генри начинает говорить: — В девятнадцать, — он делает размеренные паузы между словами, будто судорожно подбирает реплики, — ровно через год после установки сотерии, меня публично, по приказу доктора Бреннера, исполосовали металлическими хлыстами. Это продолжалось меньше пяти минут, гораздо меньше, но до сих пор тот день чудится мне адом. Все из-за того, что препарат, который мне нужно было принимать для стабилизации сотерии в организме, я никогда, ни разу, не пил как положено. Когда получалось — смывал в слив раковины, а когда нет и было поздно — лез в горло двумя пальцами. Возможно, тогда я первый раз узнал, что такое настоящая боль. Он молчит минуту. Элевен поворачивает голову; пытается распознать его эмоции. — Еще, кажется, через два года, на мне испытывали повышенное напряжение во время электрошоковой терапии. Это закончилось шрамами, похожими на кроны деревьев на моей груди. Вспоминать это неприятно, но Генри думает, что скрывать от Элевен что-то из далеко прошлого неправильно. — Через три месяца я предпринял первую попытку сбежать. Как видишь, вышло неудачно, но мне повезло — охранник распорол мне живот, и Бреннер решил, что этого достаточно. Больше меня не били, но пришлось провести в одиночной, темной камере порядка двух месяцев. Остальное я уже почти и не помню. С каждым годом ненависть Бреннера ко мне слабела, уступала место безразличию, — он вымученно улыбается, — думаю, если бы я оставался его любимой подопытной крысой, меня бы растоптали к тридцати годам. Единственное, что Элевен может сделать — найти его ладонь и сжать в своей. Боль она ненавидит, и его боль ощущает так же явственно, как свою. Даже если это просто слова. Воспоминания. Он повторяет за ней. Их пальцы сплетаются у него на груди, и он, едва слышно что-то бормочет. Что — Элли так и не расслышала. Моются они по очереди — полностью обнаженными. Пока один пытается выжечь огонек из мертвой зажигалки в темной и пустой прибрежной лачуге, другая смывает с тела пот, грязь и прикосновения. И наоборот. Одевшись — Генри опять помогает Эл с платьем, — они уже собираются идти обратно, ждать машину, которая довезет их до города. На часах чуть больше четырех дня — все именно так, как Генри и хотел. Всполохи молнии с границы горизонта, потемневшие, как пропитанные чернилами, облака и почти мгновенный проливной дождь оставляют их в мокрой одежде. Насквозь. Негодная ни на что лачуга оказывается их новым местом пребывания. Генри уже говорил, что планы — бесполезны? Одежда — вымочена, будто он окунулся в океан с головой. Волосы спутались, и он выглядит как мокрый лохматый пес; грейхаунд на боковине междугороднего автобуса . — Значит мы остались без сигарет? — гром за стеной отвечает на упаднический вопрос Элли утвердительно. Впервые за долгое время Генри слышит в ее интонациях столько тоски. Эл ничем не лучше — у нее платье мокрое, и теперь липнет к телу, как обтягивающий купальник. Они раздеваются до нижнего белья, и выбирают для сушки одежды самый теплый угол. Если тут вообще есть теплые углы — здание напоминает собачью будку: продувает со всех сторон и крыша, кажется, все-таки протекает. С них обоих, уже даже раздетых, капает на пол. Старые гнилые доски впитывают влагу. Здесь холодно и пахнет мокрым, застарелым деревом. На улице — почти настоящий ураган, и Генри думается, что их ветхую лачугу может снести ветром. Дождь барабанит по крыше, и это ощущается психологической пыткой. Они сидят в самом углу, возле своей одежды. Здесь не так сильно задувает ветер и крыша не протекает. Правда, гром настолько яростный, что Элевен в страхе жмется к Генри боком. Грома она боялась в детстве, сейчас — не то чтобы, но громкие звуки, напоминающие крики, ее очень нервировали. — Я так сильно хочу курить, что мне кажется, будто без дыма я задохнусь. Он поворачивается и мокрым лбом льнет к ее шее. — От тебя еще пахнет мальборо. Так слабо, но, может, этого хватит. Она ничего не отвечает. Его дыхание согревает. Руки обвивают ее плечи, и Элевен подобная близость совсем не смущает. Впервые курить Генри начал через три месяца после освобождения. Еще юная Элевен не отличалась послушанием, а воспитывать детей он не умел. Новый-старый мир обрушился на него тонной информации, которую ему не хотелось принимать; новые технологии, наркотики, повсеместный алкоголь и сигареты, подростки, выглядящие как ряженые попугаи. Он не собирался с этим мириться, но чтобы мир разрушить, нужно сначала в него влиться. Хотя бы чуть-чуть, потому что разрушить мир возможно только изнутри. Это было так тяжело, и единственное, что останавливало его от импульсивных действий — запах свободы — не хлора и медицинских препаратов, а запах моря, запах свежей травы, запах хвои; бескрайнее небо, заполненное звездами, как хлопья в молоке; пологие склоны, величественные каменистые утесы и горы, высотой до самых облаков; гордые звери, не стесняющиеся своей сущности. Этот мир безбожно испорчен человеком, но он продолжает отчаянно отбиваться, пробиваться сквозь асфальт цветами пропитанных кровью роз. Пьянило ощущение, что он, спустя столько лет, волен идти куда угодно. Правда делать можно было далеко не все. И он начал курить. Сначала, доверившись людям, используя как средство от стресса. Это помогало поначалу — дым расслаблял, глаза слипались, спалось гораздо легче, без кошмаров. А потом… Первый месяц…. Второй… Год. И вот он уже понимает, что жить не может без красно-белого мальборо за два доллара двадцать пять центов. А Эл… Что ж. Урок воспитания номер один: если не хотите, что дети повторяли за вами вредные привычки, избавляйтесь от вредных привычек. Она так привыкла к запаху табака, так пропиталась им, что начала свою пагубную привычку еще в шестнадцать. Ему бы впору было ее остановить, да только он ужасно воспитывает детей. И он никогда не собирался быть ей отцом. Напарником. А напарник, в отличие отца, сигаретами делится, а не отбирает. Здесь, в этой будке, все так же холодно. Они жмутся друг к другу и пытаются в объятиях согреться. На самом деле это почти не помогает, но спится им так все равно гораздо лучше. Даже почти без кошмаров. Утром одежда закономерно остается влажной. Другой у них нет уже месяца четыре точно — и, похоже, у них наконец появился повод ее сменить. Правда в рюкзаке всего двадцать пять долларов и один цент, и правда это они собираются потратить на сигареты, а еще мотель, возможно. Такое нерациональное использование средств из-за одной привычки. Погода на улице им благоволит. Солнце в восемь утра только поднимается над головами, но уже жжет так, что за час можно полностью утонуть в поту. Однако сегодня им это только на руку. Влажная одежда за час ходьбы под зноем должна подсохнуть. Хотя бы чуть-чуть. В попутчики водители не любят брать странных людей. После дождя земля еще влажная, и в легких стоит запах озона. Машину они ловят мокрые, но чистые. С них продолжает капать на обочину. Генри надеется, что им попадется водитель с плохим зрением, невнимательный и не самый умный; только глупец будет пускать себе в салон мокрых людей. На трассе за полчаса появилась лишь одна машина, которая их, кажется, и не заметила. Еще есть шанс поймать междугородний автобус, но денег на билеты у них не хватит, даже если умолять водителя на коленях. Элевен Первый обнимает за спину, и они просто ждут, даже не разговаривая. Генри уверен, что как только они доберутся хотя бы до мотеля, он проведет в одиночестве, тишине и холоде минимум двадцать часов. Он устал. Он измотан. Ему жарко. И он почти ничего не делал. Он ненавидит лето. Все-таки как несправедливо: имея такой потенциал, скитаться по трассам и благотворительным организациям в поисках крова и пищи. Иногда ему кажется, что его излишняя осторожность только вредит. Что, если они угонят машину? Разумно, что попадут в розыск. А попасть в розыск — значит добровольно прыгнуть в объятия Папы. А если нет? А если хозяина убить и от трупа избавиться? Или он, глупый водитель, просто не запомнит их лиц? Ну, это бессмысленные рассуждения: водить Генри все равно так и не научился. Поэтому им нужно убить всех, кто о них помнит. В первую очередь — недобитого Бреннера. Может уже поздно — может о них знает вся правительственная сеть. С другой стороны они все еще на свободе, так что маловероятно. Боже, он так хочет курить. Не слишком умный водитель останавливается только часа полтора спустя. К этому времени одежда почти успела высохнуть, но все же брать таких попутчиков в дорогу большинство не осмелилось бы. Этот — подозрительный улыбчивый тип на серой «Ауди 5000» в очках на половину лица. Им оказывается по пути, и мужчина даже не собирается брать с них деньги. Генри думает, что перед тем, как садиться, стоило «обручиться» фальшивыми кольцами на дне рюкзака, потому что этот парень очень однозначно поглядывает на Эл. Ехать с ним часа два минимум. Своими разговорами и постоянными взглядами на Элевен он успел надоесть Генри в первые пятнадцать минут. Элевен в разговорах не заинтересована. На каждый комплимент мужчины она отвечает дежурной улыбкой. Ни слова. Говорит Генри. И то — говорит лишь потому что уверен: не будет поддерживать диалог, и мужчина без объяснений выкинет их из пахнущего мятой салона на грязную обочину. Все же жаль, что он не может просто свернуть ему шею. Без последствий. Они сидят на задних сиденьях, и Элевен, вечно плохо спящая из-за кошмаров, пытается заснуть на плече Генри. Ее глаза в очередной раз покрывают темные очки. Неумолкающий водитель не упускает возможность на это отреагировать. Он спрашивает, кем они приходятся друг другу, и Генри задумавшись лишь на миг, отвечает, что они помолвлены. В машине, даже несмотря на открытые настежь окна, становится душно — потому что одновременно с его ответом, Эл сквозь дрему мурлычет: — «он мой родной брат». Водитель настороженно посмеивается, и в очередной раз отвлекаясь от дороги, оборачивается к ним. — Это у вас шутки такие, ребятки? Автомобильный ароматизатор с запахом мяты бьется с глухим стуком о водительское стекло; машина заезжает одним колесом в неглубокую рытвину. Генри сглаживает ситуацию натянутой улыбкой. — Прошу, не обращайте внимания, просто иногда моя Джейн разговаривает во сне. Это наследственное, передалось ей, кажется, от матери. Для подтверждения он слабо треплет Эл по плечу. Она не реагирует, но Генри уверен, что она не спит. Хорошо, что за столько лет она хотя бы научилась подыгрывать. — Видите, очень крепко спит. Иногда и холодной водой не разбудить. Водитель кивает и возвращается к дороге. По пути он продолжает что-то говорить, и Генри отвечает вяло, почти не вслушиваясь. Он играет роль самого дружелюбного человека на планете, и эта роль — одна из самых ненавистных. Они в Гленвуд-Спрингс уже к одиннадцати. Как оказалось, Элевен действительно уснула в машине, и когда Генри пытался заставить ее проснуться, водитель с дотошностью творца рассматривал каждый изгиб ее спящего тела. Даже Генри от этих сальных взглядов стало мерзко, будто действительно ее раздевают догола глазами, причем прямо при нем. Водитель прощается, и Ауди медленно уезжает в сторону города. Генри спрашивает у сонной Эл, оглядев въезд в Гленвуд-Спрингс. — Как тебе водитель? Элевен зевает и тянется к небу. — Не знаю, — она ловко хватает Генри за руку, подтянув на глаза снятые им солнечные очки, — обычный. Только… Шумный. Он нервно хмыкает, «действительно шумный», и думает, что обращает на вещи, связанные с Эл слишком много внимания. Какое ему вообще дело до того, как на нее смотрел очередной полезный незнакомец на пару часов? Он не знает, но пальцы рефлекторно сжимает, чтобы держать Эл крепче. Мотель прямо перед ними. Погасшая вывеска во всю крышу, которая ночью точно-точно светится красным на всю округу, парковка подле здания и несколько машин. Он еще раз проверяет украденные деньги. Двадцать пять долларов и цент. Одна ночь в мотеле и пачка сигарет мальборо. На двоих. В этом городе они задержатся на пару недель, и тратить такие деньги на мотель далеко не самое умное решение. Впрочем, без разницы. Элевен ведет его к магазинчику рядом с мотелем. Самый ходовой товар — сигареты, стоят прямо перед лицами покупателей. Их здесь немного, но вожделенный Эл «вирджиния слимс» есть. Элли спрашивает, оглядев бело-цветный ряд блестящих упаковок. — Одна пачка мальборо на двоих, и мы ночуем в мотеле? Генри кивает. — На тесной одноместной кровати в грязном номере. — Две пачки вирджинии и мы идем в благотворительный дом? — Верно. В чистый дом с едой и водой. Решай, что больше нравится. У Генри уже, кажется, слюна течет от вида сигарет. Ему все равно, что Элевен сейчас выберет, главное затянуться. Так низко. Она почти не думает. — Мальборо и мотель. Делим ровно пополам. Генри скалится половиной острых зубов. — Как скажешь, моя дорогая Элли. После покупки новой пачки, — в пленочке с позолоченной ленточкой по обрыву — и коробки спичек, у них остается еще целых девятнадцать долларов. Цены в этом мотеле космические, но у них даже будет пара долларов на еду. Стоя на одинокой парковке под негорящей вывеской «мотель», прикрывающей их от солнца, они наконец открывают пачку свежего мальборо и достают первую сигарету. — Поделишься? — Элевен выпаливает по привычке, как по условному рефлексу при виде сигареты мальборо. Генри закатывает глаза, растягиваясь в улыбке. — Всенепременно. Мы же всё делим пополам. Петлю они тоже в случае чего поделят на двоих. Или уже делят. Вместе на одном электрическом стуле. Спичка чиркает о боковину коробка, и мгновения спустя сигарета начинает тлеть, пеплом осыпаясь на горячий асфальт.