***
Наверное, Рома никогда не думал, что его могут спасти из этого бесконечного цикла. До этого момента. Ему казалось, что он нашел тот самый выход, то, что поможет ему уехать из этого города, уехать от этих людей. Того самого человека. И он был удивлен этому новому чувству свободы, возбуждения и привязанности. Словно от каждого его действия зависит его собственная жизнь, его будущее. И, возможно, даже их будущее. Хотя на счет этого были глубокие сомнения. Покровский не трактовал эти чувства как влюбленность. Но и не пытался сильно это отрицать. Потому что понимал, что это — то, что он никогда не чувствовал по отношению к другим к людям, по отношению к Славе. А значит это — что-то более глубокое, чем дружеская симпатия. Но что самое страшное — что-то глубокое и поверхностное, возникшее из пустоты. Хотя он всегда считал, что не может привязаться к человеку, плохо зная его. Но даже тут жизнь заставила его изменить свое мнение. Потому что любые чувства приходят неожиданно и как-то неправильно. Не в тот момент. И даже если говорить про «тот момент», можно заметить, как усердно Рома игнорировал то, насколько невовремя это происходит. Он всегда думал, что чувства надо отложить на «потом», сначала достичь чего-то стабильного, а потом искать того человека. Но не сейчас. Сейчас он был готов на все. Потому что ему казалось, что лучше уже не будет. Потому что он считал, что ожидание все лишь испортит. Потому что он знал, что не хочет страдать молча. Потому что для него было лучше сказать, чем умереть. И рядом с улыбкой на лице всегда была едкая горечь, которая заполняла сердце еще быстрее. Ведь каждое сообщение, каждый взгляд, каждая фраза оставляла за собой все те же тяжелые мысли. Рома каждый раз думал о том, какой «он» невероятный и шикарный, как сильно подростку хочется умереть, смотря на него. Просто потому что «он» — мечта, эйфория, а у Ромы из-за этого такая сильная тревога, которую он давно не ощущал. Как будто для Покровского появились причины ходить в школу. Как будто это — гиблое место, но пока там есть он, это — Magic City. И пока в голове играла та самая песня Скриптонита, Рома сидел на школьном подоконнике. Он не был сонным, наоборот. Он был более чем взбодренным. Потому что знал — сегодня, особенный день. Сегодня — то, что станет его мотивацией жить дальше. Ну, или он просто надеялся на это. В любом случае, трепет в глубине сознания был, шелестел в каждом уголке мыслей, а значит что-то будет — хорошее или плохое. В этом подросток был уже не уверен. И, пожалуй, единственное, что его отвлекало от плохих мыслей, это то, что так много плохого в жизни у него произойти не может. Белая полоса должна наступить. Потому что не может человек так долго страдать. Потому что он ничего не сделал, чтобы его так наказывал кто-то свыше. Если этот кто-то вообще существует. И даже сейчас, свесив ноги вниз, опустив взгляд в тетрадку, куда упирался карандаш, он лишь мечтал. Мечтал о том, что сейчас произойдет что-то, выходящее за грани возможного. Хотя ему не были свойственны мечты. И он никому не говорил. Молчал. Думал, что ни Слава, ни Полина его не поймут. Особенно Полина. Она странно относилась к этому всему. Как будто считала Рому тем человеком, который не должен влюбляться. И он тоже так считал, но ничего сделать не мог. Ванильно, сопливо, но правдиво. И даже когда текст перед глазами начал расплываться, как границы между полусном и мечтами, Покровский успел поднять свой взгляд на вошедший силуэт. В глазах помутнело, а сам он постарался не застревать на мысли о том, как сильно у него бьется сердце. Словно вот вот выскочит из грудной клетки, разорвет все кости, а потом и кожу. Упадет на кафель и продолжит биться в нем, пока лужица из крови не станет слишком большой, а брызги не попадут на вошедшего. Пока не убьет Рому. Того, кто заставил его так сильно биться. Рома продолжил смотреть. Равнодушно и молча. Опять лживо. Наблюдает, как его знакомый моет руки, хочет что-то сказать, но нечего. А тишина давит на барабанные перепонки сильнее, чем самая сильная колонка в мире. И, кажется, надо ее прервать, но из Покровского не вырывается ничего, кроме дрожащего выдоха. Негромкого, но достаточного, чтобы его услышали. Карандаш еще сильнее давит на листы тетради. — Как дела? — Спрашивают у него. — Хорошо, — спокойно отвечает он. Как обычно, — а ты как? Собеседник молча пожимает плечами, становится спиной к раковине. Смотрит на Рому. — Что-то не так? — Покровский выдавливает спокойное «нет», слышит в ответ усмешку, — тогда ладно. Начинает уходить. Кажется, разговор закончен. Но Рома окликает уходящего. Просит подождать. А потом понимает, насколько он придурок. Но это уже именно тот момент, когда сердце замирает, а адреналин подскакивает так, что уже вызубренная фраза выскакивает сама, пока руки дрожат. И ты выглядишь как придурок, но на самом деле тебя это беспокоит меньше всего. Лишь бы сказать. Лишь бы не убежать, испугавшись. Он наблюдает, как к нему подходят. Слышит не раздраженное, но все равно странно холодное «что?». — Вы же с Полиной встречались? Карандаш проткнул бумагу насквозь. — Нет. — А. — Рома нахмурился, — она говорила, что да. — Значит она сама что-то надумала. Я таких как она не люблю, — парень развернулся в сторону двери. — Каких «таких»? — Сам понимаешь. — Нет, — Рома отложил в сторону тетрадь с карандашом и спрыгнул с подоконника, — не понимаю. — Да ладно. Она тебе нравится? — в ответ — молчание, — она просто шлюха. Я не знаю ни одного знакомого, с которым она бы не успела поебаться. С ней ужасно скучно, она как будто, знаешь. Пытается заполнить собой каждую щель. А это пиздец утомительно. — Но зачем тогда ты с ней общался? Рома нахмурился. Он ничего не понимал. Руки уже не дрожали, скорее стали ватными. Юра повернулся к нему и подошел ближе. — Да какая тебе разница? С каких пор ты пытаешься выяснить что-то у меня, а не у нее, например? Если она тебе понравилась, то я тебе не советчик. Он выглядел действительно равнодушным, а Покровский понимал, что если сейчас перегнет палку — разрушит все. Но он не хотел оставлять это так. — Не понравилась. Мне в целом не нравятся такие люди. Раевский пожал плечами. — Теперь мой вопрос задавать вопрос? Какие — «такие»? — Девушки. Юра помедлил. А Рома, кажется, сам этого не особо ожидал. Хотя нет, наверное, нет. Он знал, что это случится. Но надеялся, что по-другому, что красиво и как в кино. Но опять мимо: в ответ был только хмурый взгляд. Все еще холодный. И, в целом, он не был удивлен, потому что ожидать от такого человека чего-то другого нельзя было, но все равно руки неприятно сжались в кулаках. — Шутить у тебя не получается, — вздохнул блондин так, как вздыхал отец Ромы каждый раз, когда разочаровывался в нем вновь и вновь. Холодно, строго, недовольно, — Не будь придурком. Еще увидимся. — Когда? — Сегодня, — Рома проводил взглядом уходящую фигуру и уже открыл рот, чтобы что-то возразить, но вновь не решился. Лишь увидел, как дверь захлопнулась. Он сел на раковину и закрыл лицо руками, разлохмачивая волосы. Ему было неприятно и скользко, мерзко. Словно он потратил уйму своего времени на что-то, что не имело смысло, и узнал об этом только сейчас. Но больше всего ему было стыдно. Как будто это имело значение — всем было насрать. Это забудется через день. Но стыд все равно был настолько сильным, что вновь и вновь охватывал все тело с головы до ног. Потому что он опять солгал. Потому что он, блять, не шутил. Он почувствовал позывы рвоты, почувствовал, как ему хочется пойти домой, хотя осталось еще несколько уроков. Тошнота разрывала живот, словно кислота разъедает изнутри, а Рома лишь сильнее жмурился, пытаясь не заплакать. Сделать вид, что все хорошо. Что он действительно не виноват. Что это не он опозорился. И вообще не позорился он, лишь попытался. А попытки не возбраняются, да? Наверное. И все же, сглотнув очередной рвотный позыв и почувствовав горечь в горле из-за этого, Рома пошел на урок. Игнорируя ноющую, неприятно трепетную боль в животе от волнения. Игнорируя дрожь в руках и свои мысли. Как обычно.***
Дождь капал с неба все сильнее и сильнее. Из-за туч и без того мрачные улицы были еще темнее, а школьники не казались такими уж и веселыми, идя домой. Все понимали, что их ждет еще полгода такого бесконечного, дождливого и мрачного цикла: школа, дом, сон, школа и так далее. От этого никому не хотелось радоваться. Рома вставил в уши проводные наушники и включил свой плейлист. Кажется, он абсолютно не знал, куда едет, потому что Юра сказал только адрес. Но он решил, что если ему все же просто надо отдасть наркотики или что-то вроде того, то это не так плохо. Ему показалось, что это не так плохо. Он накинул капюшон на голову, засунул замерзшие руки в карманы. Кажется, на душе впервые за долгое время бяло не так уж и пусто. Но теперь Рома считал, что пустота лучше всего этого. Покровский вновь погрузился в свои мысли. Славы сегодня не было в школе. Рома не знал, почему, но интересоваться пока не хотел: ему не хотелось рассказывать, что сегодня произошло, пока друга не было в школе. Потому что ответ «ничего» никого не устроит. А рассказывать о своих чувствах — самоубийство, ведь он действительно не должен что-либо чувствовать. Должен продолжать быть человеком, которому никто не нужен. Тем более для Славы — человека, мнение которого ему было особенно важным. Покровский подошел к дому, адрес которого был указан в сообщении. Обычная многоэтажка. Нашел нужный подъезд. Ввел код от домофона, зашел внутрь. Вновь посмотрел в телефон, чтобы вспомнить этаж и квартиру. Наверное, приходить вот так вот, не зная, что нужно будет сделать, не очень этично, но Рома надеялся, что все же это просто вписка, где надо будет потолкать наркоту. И даже когда он стоял у входной двери и осознавал, что оттуда не слышно ни музыки, ни шума, ни одной задней мысли все равно не возникало: ничего плохого случится не может. Дверь открыл Юра. Покровский немного замешкался, не понимая, что происходит, но все равно зашел в тихую квартиру. Обычную, типичную квартиру в одной из серых многоэтажек — мрачную, скучную и тяжелую. Рома остановился, нахмурившись. Не было людей, стояла гробовая тишина, и, кажется, он должен был что-то сделать, но он абсолютно не знал, что конкретно. — Зачем ты меня позвал? — холодно. Без интереса, но настороженно. И очевидно без доверия. — Просто поговорить, — кажется, он увидел это мрачное недоверие, — через час тут будет куча людей, так что не ссы, я просто хочу обменяться парой слов. А потом можешь делать все, что захочешь — остаться, или пойти домой. Рома вздохнул, но кивнул. Ему не нравилась вся эта ситуация. Атомсфера чего-то плохого. Чего-то, что ему явно не понравится. Но интерес брал свое. Он прошел на кухню и сел на стул. — Ты же не просто так спрашивал про Полину? Настороженность, взгляд надежды, надежды на лучшее, страх. — Я же сказал, мне просто было интересно. — Не ври. Дрожь. Тошнота. Отвращение к себе, к своей личности. — Может быть. — Ты не пошутил. — По поводу чего? — По поводу твоих вкусов на людей. Сердце сжалось. Пугающе. — Пошутил. — Понятно. Тишина. Молчание. Кажется, Рома хочет уйти. Он начинает вставать, но чувствует, что это не конец, а только начало. И что продолжить должен уже он. Иначе спектакль не понравится ни одному из зрителей. — А ты? — Спрашивает он, стараясь следить за голосом, который наровит сломаться. — Что? — Тебе нравятся парни? — Нет. Покровский молчит. Его собеседник — тоже. Это не выглядит, как неловкое молчание, скорее как просто пауза. И Рома понимает, что не выдерживает этой паузы. Ему противно из-за себя, из-за своей глупости, из-за того, где он сейчас находится и из-за окружающих его друзей. Он делает шаг в сторону выхода из комнаты. Шаг, который кажется ему ужасно медленным. И вот, еще один, и... Его запястье вновь перехватывает другая рука. Не романтично, не красиво, не банально мило. Скорее больно и с пренебрежением, с ноткой приказа. Но он слушается. Чувствует, как его губы накрывают чужие. И он отвечает. Не смотря на ноющую боль в животе и на то, как сильно болит его запястье, которое все еще держит чужая рука. Не смотря на то, что он не хотел этого. Он решил просто отдаться моменту, пока можно. Пока нужно. Раевский резко отстранился. Его глаза источали холод, который стал еще сильнее, нежели раньше. Молчание стало неловким, как будто это все — случайность, не более. Может быть так и есть. — Никому не говори. Это просто подарок. — В честь чего? — Всего. Рома промолчал. Лишь выдернул свою руку, а после пошел к входной двери. Он хотел уйти как можно быстрее. Ему было противно, неприятно, как будто его использовали. Он не хотел, чтобы все происходило так. Это было так, будто он — мальчик с раком, а Юра — такой себе волонтер. Юре насрать на него, он просто хочет сделать вид, что хороший. А Рома продолжает мучаться от своей болезни, продолжает страдать, но всем сердцем любит таких волонтеров, потому что они хотя бы пытаются что-то сделать. Хотя бы что-то. Выходя из квартиры, Покровский успел заметить, как странно на него смотрит его знакомый. Не холодно, но и не тепло. Пусто. И опять разочарованно. Но Рома не хотел выяснять. Ему хватило вечных криков, споров, выяснений отношений. Он просто хотел лечь где-нибудь на траве и смотреть на небо. Ни о чем не думая. Попросить Славу, чтобы, когда Рома умрет в этой траве, он просто накрыл его какой-нибудь деревяшкой. Потому что большего подросток не заслужил. Но приходилось отбрасывать такие желания. Приходилось жить. На улице все еще лил дождь, уже сильнее, а Рома шел все быстрее и быстрее. Он мочил кеды, на джинсах отпечатывались грязные капли с луж, а волосы неприятно липли к лицу. Но вместо того, чтобы идти домой, он шел туда, где можно было почувствовать хотя бы каплю тепла. Того тепла, которого в его жизни было максимально мало. И уже встав до дрожи знакомой входной двери, позвонив в звонок, Покровский понимал, что должен рассказать. Потому что вся эта ложь — бред. Потому что так, блять, нельзя. Потому что друзья не врут. И дверь открылась. Маленькая девочка, которую Рома знал уже очень давно, улыбнулась ему. Напуганно, но привычно. Он услышал, как знакомый голос спрашивает, кто пришел, но продолжил стоять, размышляя, пустят ли его на этот раз. Опять измученного и опять не понимающего ничего. — Это Рома! — радостно отозвалась девочка. Покровский устало улыбнулся. Он прошел в прихожую и снял кеды. Кажется, он был насквозь мокрым, но, видимо, это никого не утверждало. Из одной из комнат вышел Слава. Потрепанный, домашний, с мешками под глазами и хмурый. Рома вздохнул, сжав губы. — Что случилось? Покровский задумался. Много чего. Но он лишь подошел к Славе и обнял его. Вжался в его худое бледное тело так, словно оно сможет его защитить от чего-то. Словно это все расстворится, если он всего лишь прижмется к другу как можно сильнее. Кажется, он почувствовал, как Потемкин испугался, но все равно обнял его в ответ, погладив по спине. Не смотря на то, что вся одежда Ромы была мокрой насквозь. Не смотря на то, что его одежда теперь тоже стала неприятно мокрой. — Я ебанный придурок, — прошептал Покровский. — Я знаю, Ром. — Нет, не знаешь. Я просто, блять… — Я понял, — сжал губы Слава. Это не звучало так, как будто он пытался заткнуть его. Скорее как попытка успокоить. Лучшая попытка. Самая теплая из всех, которых только Рома слышал.