Игры с тенью

      «Как ты меня себе представляешь? Огромной обезьяной? С клыками во рту?»       Словно движимая механизмом, рука Генри обводит зубы нижней челюсти, считает их кончиком пальца. Анатомически они совершенны, идеальны, ровны и остры, как булавки.       «Я думал, что ты будешь выглядеть лучше, чем сейчас. Или ещё хуже. Как человек может соответствовать обеим крайностям, я не знаю. Но ты ещё не совсем мужчина — я бы сказал, юноша.» Существо издает бледный квакающий смешок, глаза судорожно закрываются от удовольствия. «Ты льстишь себе. Как может только старик.»       Не существо, нет. Это лицо, которое он впервые увидел в этой самой комнате, крадучись перед зеркалом, как ночной вор, чтобы осмотреть свою работу. Оно больше не покрывает его собственный череп и кости, но подогнано к скелету поменьше. В кабинетах других врачей Генри Джекилл видел заспиртованных мёртворожденных младенцев в витринах, их черты смазаны и искажены под давлением стекла. У молодого человека приплюснутые черты лица создания, остановленного в развитии, которого держат в заточении и сдерживают. Если эта форма уже знакома, то Джекилл может изучать её теперь с меньшим удивлением, чем при первом взгляде на свой новый облик в стекле. В неясном свете лампы эта форма всё ещё отчетлива, отливая оттенками газово-жёлтого и дымчато-серого. Но чья рука зажгла лампу?       Вот он, образец. Невысокий, но хорошо сложенный, ростом, пожалуй, в пять футов, размером с мальчика из низших классов. Недоедающий, пресловутый тощий и голодный взгляд. Чёрные волосы, немытые, растрёпанные и слишком длинные. Маленькие тёмные глаза бродячей собаки. Джекил берёт свою челюсть между двумя пальцами и поворачивает голову. Кости его лица мелкие и плоские, цвет лица бледный; глаза глубоко посаженные глаза, а на бледной щеке вырезана ямочка. Он голый, как в день своего рождения, голый, как парни, которые собираются вместе в работных домах Ламбета, с бугристыми запястьями и торчащими костяшками пальцев, с розовыми венами, выделяющимися, как на железнодорожной карте. Только тощая мускулатура его конечностей говорит о том, что он уже явно достиг половой зрелости, анатомически совершенен, а не просто обезображен преждевременным развитием.       Каждый год рождается несколько детей с неправильным развитием телесных процессов — девочки, у которых менструация начинается практически с пелёнок, мальчики в четыре года с вялыми и дряблыми пропорциями взрослых мужчин. Хайд знает жизнь всего несколько скудных дней. Это слишком короткий срок, чтобы называть себя мужчиной, но он полноценен.       В линиях его тела есть какое-то странное убогое изящество; лекарская рука Генри соскальзывает, и парень отворачивает голову. В этих чертах, возвышающихся над худым торсом, есть изысканная целеустремлённость, обезьянья точность и абсолютная животность. Если мальчик и не красив, он остается привлекательным. Наверное, каждый человеческий грех приятен ему, по крайней мере, в момент совершения. Он не похож на одного из тех мальчишек, которые занимаются с мужчинами за деньги: одновременно грубый и изящный, одновременно стройный, как женщина, и волосатый, как троглодит, щетинящийся на грани полноценной мужественности. Такие особи способны на все — грабить мужчин, чтобы заплатить за своих женщин, грабить своих женщин, чтобы заплатить за пару новых ботинок. Задиры в личиночной стадии, субимаго. Генри завидовал их свободе, этим смеющимся мальчишкам, небрежно относящимся к принципам, робким в делах и довольным, когда сделка завершена. В первые годы, возможно, счастливчики получали милостыню богачей — позже, после этого, они получают внимание этих же богатых мужчин.       Как ведут себя эти подпольные юноши, когда остаются одни? Как они ведут себя, когда их не видят? Сидят ли они в съемных комнатах и пересчитывают свои монеты; лежат ли они, согнув руки за голову, мечтая о лучших матрасах и красивых креслах? Невозможно представить, чтобы кто-то из них откладывал деньги по частям, копейка к копейке. Они тратят их сразу же, иначе у них не было бы такой острой нужды в них, чтобы ходить с другими мужчинами. Растрачивают ли они все, что получают, на женщин или теряют в постоянных бедствиях бедности, немного здесь и ещё немного там? Истощение, изнеможение.       Юноша невелик, но хорошо сложен. Хайд наблюдает за тем, как он опускает глаза и скрещивает ноги, покачивая небрежно лодыжкой. Словно прочитав его мысли, Хайд говорит:       «Если я и мал, то это не от недостатка физических упражнений. Ты лелеешь свои привычки, старик; тебе не нужно больше беспокоиться о моих.»       «Я дисциплинирован как в своих пороках, так и в своих добродетелях.»       «Ты старый лицемер», — отвечает молодой человек. — «Я, пожалуй, возьму костюм. И пальто, цилиндр тоже.»       В точности как ребёнок, как девочка, играющая с шёлковыми платками и стеклянными бусами, воображающая себя великой герцогиней, Хайд стремится наряжаться, как любой городской щёголь. Его другое «я» сплетает пальцы вместе на коленке, явно довольный своим новым приказом. Его широкая грубая руки связаны с животной жизненной силой. Его широкие грубые руки сплетены с животной силой. Как много мужчин имели привилегию общения со своими подавленными сущностями, вести короткую неприличную беседу со сметённым шлаком своей собственной Христианской морали? Христос не принимает никакого участия в отношениях между Генри и этим низшим человеком. Хайд — это лишь накипь от более трезвой жизни, как и вся эта елейная живость, поднявшаяся на вершину характера Генри. Хорошо бы от него избавиться.       Ранее, в момент безумия, Генри был готов к худшему, он полностью осознавал вероятность судорожных родовых схваток и скрежетания костей о кости — или более серьёзные пароксизмы, если его химические соли окажутся совсем ядовитыми. Но когда утих этот ужас, а вместе с ним и телесное землетрясение, Генри был ошеломлён искренней радостью от своего нового тела и от того, что в нем начала биться новая, молодая жизнь. Это было похоже на лихорадку, но после только лёгкость, сладость, непринуждённость в каждом шаге и жесте. Вот что представляет из себя этот человек — лёгкость, которая приходит без ограничений. В этом заключается животное удовольствие в жизни Хайда и в самом Хайде.       Это предельный успех — отделить добро от зла. Превратиться из одного человека в другого — только детская игра. Но столкнуться со своим преображенным «я», как один человек с другим, — это чудо, превосходящее все чудеса. Этот парень со всей своей хвалёной порочностью безобиден — безобиден, пока он ограждён от репутации Генри. Какой бы вред он ни причинил, его можно удерживать в стороне от всего, что авторитетный профессор Генри Джекил добыл своим трудом.       Это и есть величайший успех Генри, во всей этой честной безнравственности? Его триумф только ждал идеального времени, чтобы проявить себя; это запоздалый расцвет всего его великого дела. Возможно, в каком-то более позднем году биограф будет презирать его за моральную трусость, когда этот процесс будет доведён до совершенства и его достижения станут общеизвестны, но никто другой не может судить об истинных причинах поступков человека, даже самый терпеливый из Босуэллов — никто, никогда.       Его высшие намерения всегда были только искренними. Он стремился к самоочищению. Возможно, он только выпустил дьявола. Это чудо, о котором все последователи Платона и священнослужители могут только мечтать. Разделение аспектов на дискретные формы — достаточно ли этого, чтобы отделить тень от формы, которая её отбрасывает, или можно достичь большего? Хайд на четверти; Хайд in octavo.       Генри знает этого человека или лишь его облик. Есть что-то знакомое в выступающем подбородке и бескровных щеках, в кривом рте — дерзкая свежесть. Это сходство с первым юношей — юношей, которого он когда-то знал, каким-то жёлто-дымным вечером на прогулке в одном из городских парков. Это был не один промах, совершенный по пьянке, как часто утверждают о своих грехах люди, оказавшиеся на скамье подсудимых. Нет, это была целая череда просчитанных ошибок, от первого до последнего взгляда, брошенного через плечо при позорном отступлении с кошельком на два шиллинга легче и неясным чувством сексуальной разрядки, пробиращим до костей. Если не его намерения, которые не были достаточно чистыми, если не его мотивы, которые были не столь благородны, как могли бы быть, то это были последствия истощения морального чувства, которое привело его туда — невыносимое напряжение быть все время чертовски хорошим. Не первый юноша и не последний. Этот порок разрастается в нем, как раковая опухоль, и время от времени он вынужден вырезать его, бросать в огонь.       Генри смеётся. «Пальто и цилиндр. Этого достаточно — думаю, могу дать это тебе.»       Молодой человек делает нетерпеливый жест в сторону своей гордости. «Как же, по-твоему, я буду ходить по твоим делам, если не в твоём костюме? Или ты хочешь, чтобы я бродил по улицам голый, как проклятая барбарийская обезьяна?»       Генрих приподнимается под одеялом, убирает ноги — он изменяет своим привычкам чтобы оставить этому фантому нелепое свободное место. Что с ним стало? Что изменилось в изгнании его желаний?       Когда-то этот мальчик в Гайд-парке был невинен. У него были отец и мать, у него были перспективы, не связанные с обменом красоты на корысть. С тех пор Генри расплачивается за свое слабое сердце благотворительностью. Не прошло и трёх недель, как он уже подписался под благочестивой инициативой по спасению несчастных детей и бездомных, прежде чем эти несчастных приведут в тюрьму, на виселицу или на хирургический стол. Когда шантажист доводит респектабельного человека до таких крайностей, что он может только действовать, даже опрометчиво, это — чёрная и ужасная крайность, которой Генри избегал, но ужас одного греха вовлекал человека в другую ошибку, ещё более глубокую и фатальную. Сколько жертвенных тел прошло через стол хирурга со стигматами жестокого обращения со стороны людей? Сколько странных случаев уродств, возникших в результате долгой жизни впустую, наблюдала его собственная операционная?       По крайней мере, этот человек, его Хайд, никогда не был невинным. Об этом говорят и ямочка на щеке, и губы, подобные лепесткам розы, и его глаза. Однажды Генри пригласили посмотреть коллекцию фотографий, сделанных его бывшим школьным другом — изысканные композиции сицилийских мальчиков на фоне дикого великолепия природы, выполненные в самом лучшем вкусе. Он вспоминает одного смуглого мальчика с деревянной лирой в руке, который с открытым отвращением смотрел в камеру. Этот же мрачный вопросительный взгляд, который сейчас пронзает его, как сапожное шило. Именно эти глаза зацепили его.       Это лишь мечта. Это всего лишь химический фантом, такой же бесплотный, как луч на стекле. Генри должен подняться с постели и стряхнуть с себя это видение. Если он сможет подняться, он обнаружит, что этот фантом нематериален, как воздух, он может распахнуть створки окна и холодный воздух приведёт его в чувство.       «Мы достаточно насмотрелись друг на друга для одной ночи», — говорит Генри с шутливой лёгкостью, которая никак не касается его сердца. — «Завтра получишь свои упражнения, но сегодня я намерен отдохнуть.»       «Ты старый ублюдок», — говорит Хайд. — «Я должен перерезать тебе глотку за это. Ты думаешь, что можешь отослать меня, как какого-то ублюдка. Я должен трахнуть тебя, как собаку.» В его нецензурной лексике присутствует нервная готовность, как будто речь сама по себе находится на грани срыва, а его поза принимает безошибочно угрожающий вид. Его небольшие руки судорожно сжимаются в кулаки.       Что мог сделать Генри Джекилл, полностью поверив противоположному впечатлению? Ничего, что ему понравилось бы. Ночные подвиги привели его нервы в расстройство, но ложный образ, созданный нервным импульсом, — это только образ, он не имеет веса, он не может прикоснуться. Ложный образ может быть создан ограничением других органов чувств — длительный отдых в затемнённой комнате может породить очертания пейзажей или людей, отпечатанных в сознании. Он испытывает нравственные галлюцинации.       Генри отбрасывает постельное бельё, и прохладный воздух резко потрясает его тело, но через мгновение Хайд наваливается на него — Генри уже телом знает, что его сейчас задушат, что эти паучьи пальцы сомкнутся на его горле. Но тут острое колено Хайда упирается ему между ног, и его небольшой вес с толчком упирается на туловище Генри. При такой тощей фигуре он обладает огромной силой — очень похожей на вес крупного человека, спрессованный и направленный в узкую точку. Генри казалось, что его одинокие пороки — это уродливые, но всё же маленькие вещи; даже в глубине своего отвращения к самому себе он наполовину воображал, что преувеличивает их масштаб и значение. Теперь, когда перед ним доказательство его греховности, он уже не так уверен.       «Нет необходимости что-то от меня требовать», — говорит Генри, и кажется удивительным, что он не хрипит под этим приятным дьявольским давлением.       «Я буду требовать, чёрт возьми, и ты будешь их выполнять, если знаешь, что лучше для тебя. Без моего жалкого существования ты не сможешь устроить свою роскошную жизнь. Этот дом, который ты построил для себя, развалится на куски, если ты позволишь себе сделать хотя бы половину того, что хочешь. Я твоя свобода, Гарри. Ты дорожишь мной, но именно ты держишь меня в цепях.»       «Не я заключил тебя. Это дорогое лицемерие самого общества. Мы оба его пленники; я пытался освободить тебя.»       «А что такое общество, если не толпа ханжей, умывающих руки от своих деяний и сваливающих вину на другого? Я — твой слуга, а ты — мой хозяин. Лишь дай слабину, и я сделаю всё, что ты пожелаешь. Я знаю, чего ты хочешь.»       Хайд — это его желание, воплощённое в плоть. Животный инстинкт — это вещь, в которой Джекил никогда себе не признавался. Однако даже в зрелом возрасте, когда, как принято считать, подобные интересы ослабевают и затухают, он, как и прежде, мучился телесными желаниями. Даже во сне он отвлекает себя на какой-то несуществующий предмет и всё равно просыпается с достоинством, похожим на железный прут, в таком состоянии, о котором приличия не позволят ему упомянуть даже собственному врачу — грязный, испорченный и всё ещё горячий от желания худших вещей.       Рука Хайда ложится на таз доктора, обводит его член –оттягивает крайнюю плоть, пока он встает на всю длину. Сухость его руки доставляет неимоверную боль, и когда Генри вскрикивает, проклятый бес только забавляется, но не успокаивается. Не резкие короткие удары по вине и рациональности, а долгие и оттягивающие ласки. Существо плюет в ладонь и вдавливает кончик большого пальца на головку члена Генри. Его лицо отливает диким светом, и, несмотря на то, что Генри вздрагивает и стонет, когда эта небольшая рука двигается на нём, Хайд рычит сквозь стиснутые зубы:       «Ты живёшь во мне, но что я получаю от тебя? Что ты мне даёшь взамен за твои проблемы? Почему я должен соглашаться быть Генри Джекилом на полдня?»       «Я предаю тебе форму. Если бы не я, у тебя не было бы формы, о которой можно было бы говорить». Генри задыхается в смятении; пот выступает на его лбу, от него веет страхом.       «Когда-нибудь я обращусь к тебе, доктор, не только за этим.»       Он доводит его до края экстаза, а затем удерживает там, где он остаётся совершенно разочарованным отказом в удовлетворении. Хайд доводит его до крайней точки разрядки снова и снова, сжимая головку члена жестокой рукой.       В конце концов, Генри бьется в агонии, выплёскивая всю свою сущность в изрядном потоке спермы — на мгновение он как будто теряет сознание. В его конечностях нет никаких ощущений, кровь превратилась в воду, он совершенно измождён. И вместе с изнеможением Генри, освежается Хайд; в его бледных щеках появляется цвет, и злая радость вырисовывается в его чертах. Он вытирает руки о постельное белье со злобным наслаждением и откидывается на локоть, выгибая волосатые колени.       Это плата за их дьявольскую сделку. Что он может дать Хайду, к чему у него уже нет доступа? Вряд ли он сможет унять его и отослать с позолоченным портсигаром, и было бы действительно неудобно, если бы альтер-эго появилось вновь, периодично требуя новых уступок. Он должен поместить его в отдельную зону для его пороков, он должен изолировать его на арене, предназначенной для эгоистичных занятий — распутство составляет лишь малую толику несметных грехов человека. Разобранный Джекил нетерпелив, жаден, гневлив, ревнив и к тому же ленив. Его альтер эго будет всем этим и даже больше, но у него должен быть свой досуг.       «Как ты смотришь на то, чтобы у тебя была своя комната?», — спрашивает Генри, всё ещё задыхаясь. — «Целый ряд комнат, оформленных по самому лучшему вкусу. Тебя это устроит?»       Они делятся секретом, и это приводит их к головокружительной близости друг с другом. Насколько ближе могут быть два человека, чем действительно одно целое?       Краем глаза он видит, как Хайд судорожно улыбается, наклоняя голову, как школьник.       «Это бы меня устроило.»       Хайду понадобится укромное место для совершения своих мрачных деяний. Даже у крысы есть нора, а у собаки конура. Генри Джекилл закрывает глаза и позволяет бескровной тьме окутать его.