Сделай это лучше

Уходить от Мадараме всегда было невыносимо трудно. Я плохо понимаю, почему. Особенно сейчас, когда точно знаю, что не хочу оставаться, когда все еще почти чувствую ошейник на своей шее и… ненавижу. Мадараме всегда легко мог спровоцировать меня на… все что угодно. А он сам словно не чувствовал ничего, и я терялся, запутываясь, не понимая его. Но велся снова и снова, вскипал, бросал себя вперед… Пусть это и было совершенно бессмысленно. Лишь давало Мадараме возможность снова и снова одерживать надо мной верх. А я рассыпался в этих ощущениях, плыл, тек, как расплавленный воск, который расползается потеками, обволакивая Мадараме, стекает вниз, формируя у его ног бесформенную и жалкую кучку абсолютного ничто. Я, в общем-то, и был этим ничто — этим ничтожеством. Но Мадараме отчего-то не отказывался от меня такого, наоборот. Он забирал, и я, сжимая зубы и терпя боль, чувствовал невыразимый восторг. И ненавидел себя за это. Я хотел бы никогда не позволять этого Мадараме, но не справлялся снова и снова. И все же вот сейчас я ухожу от Мадараме. Не куда-то и не к кому-то, просто ухожу прочь, шатаясь по переулкам больного серого города, который в этой части выглядит пустым и разрушенным. Жизнь вокруг и воспоминания последних лет, кажутся ненастоящими, иллюзорными, чужими. Словно я все это время подглядывал за чьей-то чужой жизнью сквозь гладь мутного стекла. Тело болит все, каждая клеточка кожи помнит Мадараме, а шея так отекла, словно ошейник был строгим. Я дергался на нем, а шипы впивались в горло, затягивая сильнее, утягивая назад. Это было само по себе ужасно мучительно. Я вовсе не уверен, что поступаю правильно. Но все же знаю, что оставаться с Мадараме не хочу. Как ни странно… Жить было гораздо проще, пока я так странно и глупо, но спасительно думал, что Мадараме больше нет. Я не грустил по нему, хотя сам подозревал, что буду. Я помнил его, знал, но хотел бы — нет. Я понятия не имею, что заставляет меня снова и снова выбирать этого человека. Я пытался разгадать его загадку, разглядеть его, но лишь терялся в себе. Появляясь, Мадараме схлопывал мой мир, и тот вращался лишь вокруг одной точки — вокруг него. И сейчас Мадараме в воспоминаниях был гораздо более реалистичным и ярким, чем весь чертов мир. Я иду, то ускоряясь, сбегая от Мадараме, то почти останавливаюсь, задохнувшись. А потом просто оказываюсь возле клиники, усмехаясь горько и странно. Я не выбирал прийти сюда, просто так получилось. А силы вдруг почти оставляют меня, и так хочется просто… остановиться? Я открываю дверь. Клиника, конечно, пуста. Темная и… не родная. Меня никто не ждал, да и… я, в общем-то, не рассчитывал? Я нахожу свою комнату такой странной, такой… нежилой и неожиданно чистой, словно в ней снова убрались, пока меня не было. Я вспоминаю себя в ней и не узнаю. Не замечая, сжимаю зубы так, что сводит челюсти. Говорить ни с кем не хочется, но… Они же волновались? Я помню голос Рея в переулке, и… Набираю его номер. Я могу хотя бы так исполнить желание Рея — найтись. Он рад. А в тот момент, когда я готовлюсь набрать номер Таку, он звонит сам, и я прикрываю глаз. Слова Мадараме о Таку бьют в уши и не дают расслабиться. Я не хочу, но отвечаю. И от голоса Таку становится отчего-то больнее внутри. Такую боль я не люблю и не терплю. Пора заканчивать. Я не велю никому из них приезжать. И не включаю телевизор, не останавливая теперь пытку тишиной. Она кажется столь незначительной по сравнению с Мадараме и кучей вопросов. Один из которых: «Что я здесь делаю?» Тем более, что они… легко уступили мне, как всегда. Я желаю знать, что на самом деле хотел бы, чтоб они приехали. Я потягиваю из бутылки саке и курю. А потом сознание спасительно мутится, я не засыпаю, скорее проваливаюсь в небытие. Повесив трубку, он закрыл глаза. Таку чувствовал себя настолько измученным, что не мог даже порадоваться в полную силу. А может, просто не верил до конца. В голове словно еще звучал голос Товы, хриплый, надломленный. Таку слышал его таким не раз, но как будто отвык… Но если уж Мадараме вернулся… Таку не пытался понять, что выматывает его сильнее: Тооно с его требованиями и давлением, сам по себе недосып, постоянное самоедство насчет нового препарата и его побочек или все же вся эта ситуация. В которой он опять не справлялся защитить Тову. У Таку и правда не было сил говорить с ним сейчас, признаться, у него не было сил даже просто встать и пойти спать, что последнее время, в общем-то, перестало быть редкостью, и все же Таку поднялся с дивана и сделал шаг к двери. Он так и не снял куртку с тех пор, как вошел в квартиру, и теперь просто захлопнул за собой дверь и пошел к машине. У него не было сил говорить, а у Товы, наверное, слушать, но посмотреть-то Таку мог. Он доехал довольно быстро, но поднялся не сразу. Сначала надел халат и распихал по карманам то, что посчитал самым нужным сейчас. Каждая ступенька стоила какого-то особого, не физического усилия, и Таку специально не поехал на лифте — он тянул время. Он хотел видеть Тову, и вроде возвращение того говорило, что это взаимно, но Таку знал Мадараме. Точнее знал, что тот думал о нем в контексте Товы, это они успели… обсудить за время до пятого удара, который вырубил Таку. В мастерской было так же тихо, как всю последнюю неделю, и это почти напугало его, Таку даже ускорил шаг и распахнул дверь. Его встретили те же темнота и тишина, но он заметил на полу очертания бутылки и смог выдохнуть. Видно, достаточно шумно, чтобы разбудить Тову, потому что темнота вокруг дивана вдруг оказалась немного более полной и подвижной, Таку шагнул вперед и сказал тихо: — Това. Глаза постепенно привыкали к темноте, а внутри просыпалось яркое, едва удержимое желание немедленно броситься к нему и обнять, но Таку медленно подошел и присел на корточки, проверяя точно ли Това проснулся. От щелчка открывающейся двери, я очнулся. Этот звук, как выстрел, и он странно пронзает меня насквозь. И первая мысль: это вернулся Мадараме. И ужас напополам с отвращением падает на меня сверху, заставляя распахнуть глаза, чувствуя боль в пустой глазнице. Там нечему болеть, но фантомная боль никуда от этого знания не исчезает. Я не вздрагиваю и даже не моргаю, а потом узнаю шаги. Шаги Таку всегда были такими… уверенными, быстрыми, осторожными и… внимательными? И хотя я думаю только: «Ну, зачем ты?» — на лицо наползает болезненная улыбка. Я поворачиваюсь к Таку и даже легко могу разглядеть его лицо в темноте. Таку так близко, что можно слышать уже и его дыхание. Я чувствую так много, но понятия не имею, что именно и как это называется, словно… Эти чувства тоже чужие, не мои, не настоящие, они слабо мерцают из-под воды, давая о себе знать, но… Я не могу ни выразить это, ни даже сообразить, о чем. Будто не чувствую почти ничего. Я как всегда неадекватно холоден, так неподходяще случаю. Но Таку вроде привык с этим мириться? И я говорю просто и привычно: — Таку… Я не спрашиваю, а утверждаю. Он же всегда приходит? Пришел и в этот раз. И я воспринимаю это, как должное? Выглядит отвратительно. Но… Я помню, как… как рядом с ним всегда, не понятно почему становится так… безопасно, так просто. Если Таку появлялся в моих снах, даже в самых больных кошмарах, то кошмар почти заканчивался. Наверное, это что-то значило? Но сейчас и это чувство кажется мне нереальным, не то чтобы надуманным, но таким… зыбким и обманчивым? Между нами висит все это и мои странные незаданные вопросы, и это мешает. Я сглатываю и тянусь за сигаретой. Глаза Таку так близко, и я то ли хочу, чтобы он отвел уже взгляд, то ли чтобы… Я чиркаю зажигалкой, не глядя на нее, но чувствуя ребристый рисунок, и выпускаю дым в потолок. Мне никогда не нравилось быть самым любимым пациентом Таку, но все же… Я не могу от этого отказаться? Таку вздохнул, рука потянулась к волосам Товы и упала, едва поднявшись. — Я зажгу свет? — спросил Таку тихо. — Как ты… Это не было в полном смысле вопросом. Това чувствовал себя плохо, но ответил бы, что он в порядке. Поэтому Таку давно перестал ориентироваться на его слова, только на то, что он видел в его взгляде, угадывал в привычной усмешке. Таку включил неяркую лампу у дивана, но даже этот слабый свет чуть слепил. Таку смотрел на ссадины и кровоподтеки Товы с привычным… привычной тоской и разочарованием в себе. Он чуть дольше задержался взглядом на шее Товы, и зубы сжались, как и рука. — Позволишь? Таку все же протянул руку к Тове. Ему было важно обработать эти ссадины, хотя он знал: они мало Тову беспокоят, он с успехом не замечает их. Това похудел еще сильнее и был не просто истощен, но обезвожен, словно Мадараме морил его голодом. Таку понятия не имел, насколько это реалистично, но Мадараме был способен… на все? В этом человеке словно не было самых обычных человеческих чувств, вроде страха или сострадания, только страсть. Яркая страсть и жажда к жизни, такая, что и захлебнуться недолго, вероятно от того Мадараме расплескивал ее вокруг себя, заставляя захлебываться всех остальных. Таку не сказать, что ждал ответа. Он выпрямился и стал доставать из карманов бинты и остальные лекарства. — Вот обезболивающие, — Таку подвинул к Тове блистер, зная, что от них он, скорее всего, не откажется. Таку всегда был таким… Он спрашивал разрешения дотронуться, словно не всегда получал согласие. И это могло бы быть смешно, но я не смеюсь. — Делай, что нужно, — отвечаю я. Хотя взгляд Таку на свою шею запоминаю. Странный и такой… горячий? Полный чем-то, и дым вокруг Таку чуть дрожит. Но сил подумать об этом нет. Я беру обезболивающее и глотаю две таблетки, запивая их алкоголем. Таку не возражает, Таку вообще почти никогда не возражает мне. Стоит чуть надавить, как можно все. Таку дает полную свободу, но неизменно оставляет мне свою заботу. И сейчас это вдруг кажется ужасно неестественным. — Не напрягайся так, я в порядке, — говорю я тихо, уже чувствуя легкие прикосновения Таку. Я никогда не хотел быть ни чьей проблемой, но, кажется, с Таку так не получается. И стоит послать его домой, спать, но я, молча, принимаю его заботу. Со стороны это выглядит безучастно, но… я знаю, что чувства всего лишь очень глубоко, они лежат на дне жемчужинами и их не рассмотреть. Пусть там и остаются. Голые чувства проступают, подступают и заполняют собой все без остатка, они опасны и… ладно бы только для меня, но они отравляют собой все и оттого живут лишь в Эйфории. А еще с Мадараме. Это как найти идеальную модель для Эйфории, как наркотик, и повторить не хочется, но не получается остановиться. Мадараме уничтожает мой контроль снова и снова, не оставляя выбора, но… Я не то, чтобы стою того, чтобы кто-то касался меня так, как Таку сейчас. Это не самокритика, это просто факт. Но Таку на самом деле ужасно упрямый, если он по-настоящему во что-то верит. И в желании спасать меня он непоколебим. Я бы хотел думать, что терплю это, но на самом деле… Что бы ни было, привычный эффект Таку все же наступает. Я выдыхаю, и мне становится вот сейчас не страшно, и эта жизнь, чуть проступает, делая Мадараме сном. Кошмарным сном. Я помню это все то время, что Таку лечит меня. Таку работал, стараясь не задумываться и не представлять, как были получены эти повреждения, особенно кривой порез на шее. Това никогда не делился деталями своих похождений, и Таку даже не был уверен, что хотел бы знать, что раньше, что прямо сейчас. Ему было достаточно того, что Това жив, что он вернулся, что можно сейчас быть рядом с ним. В этом и была главная слабость Таку: Това не был просто его пациентом, просто еще одним пострадавшим, он был… Таку предпочитал никак это не называть. — Ты очень истощен, и полагаю, Рей завтра притащит тебе еды, но у меня есть только капельница с глюкозой. Таку вздохнул и тяжело опустился на край дивана. — Ты должно быть устал? Все слова звучали сейчас глупо и неестественно, Таку хотел бы просто обнять Тову и все же сказать, как он испугался потерять его. Он знал, что Мадараме не попытается убить Тову, по крайней мере в простом смысле этого слова, но знал и то, что Мадараме был убийственным для любого. Но не знал, как поговорить с Товой об этом, как объяснить, что все это неправильно, не так, что Това не должен… Просто не должен быть с таким человеком, как Мадараме. И никто, если честно, не должен. Мадараме был психом в самом клиническом смысле этого слова — антисоциальным психопатом. — Я не хочу есть, — отзываюсь я, пожимая плечами, хотя понимаю, что это звучит глупо и болезненно, добавляю: — Да, устал, — потому что собраться достаточно, чтобы поговорить сейчас, все равно не могу. — Хорошо, — Таку болезненно улыбается, — тогда засыпай. Я посижу с тобой. Включить телевизор? Я поворачиваюсь к Таку и смотрю на него, в очередной раз не находя его взгляда. Это… тяжело, чертовски трудно сейчас. И надо сказать Таку: «Иди домой, » — но я знаю, что доктор в Таку никогда не спит, поэтому просто мотаю головой: — Не надо телевизор. Дыхания Таку, в общем-то, вполне достаточно, чтобы пустота тишины не сожрала меня. Хотя я странно готов отдаться ей, упасть в нее. Она уже не кажется такой пугающей. Зная, что Таку уйдет, как только его тревога уляжется, как только он убедится, что я уже сплю, остается совсем немного — притвориться спящим. Я могу это сделать, владею в совершенстве и поэтому прикрываю глаз, разрывая наш… странный контакт, и стараюсь дышать так, чтобы дыхание выровнялось и зазвучало ровно, глубоко. Тогда Таку уйдет, всегда уходит… Я не усмехаюсь усилием воли, мне очень хочется снять с Таку эту дерьмовую ответственность за себя, и… было бы проще, если бы Таку был хоть немного менее трудолюбив. Хотя достаточно и того, что он не задает лишних вопросов. И уходит. Всегда. Таку кивнул, оперся рукой о спинку дивана, чтобы не поддаться соблазну положить ее Тове на грудь. Он слушал его дыхание и думал о пробирках в подвале, о работе, о том, что ждет их завтра. Он гнал мысли о синяках Товы, о тишине, о том, что действительно дальше, в большом смысле, чуть дальше, чем суета Рея и пациенты. Когда он снова взглянул на Тову, с губ сорвалось тихое, едва ли слышнее дыхания: — Прости. Таку точно знал, в чем виноват. И ложь, в которой винил его Мадараме, вовсе не была самым главным. Таку не удержался: коснулся пальцами лба Товы, тяжело вздохнул, а потом встал. Я слушаю, как Таку уходит, стараясь ничем не выдать себя, чтобы не давать Таку новых поводов для тревоги и не напрягать его еще немного. С него явно хватит. Таку закрывает дверь так осторожно, но… Это не имеет значения. Только сейчас все вокруг наполняется тишиной. Я остаюсь в ней усталый, раздавленный и… напряженный. В тишине невозможно перестать думать, в тишине я слышу отзвук своих чувств, запертых где-то очень глубоко, и… они пугают меня. Я Их Не Хочу. Вот и все… Я успешно не встречаюсь с ними, но… рядом с Мадараме это не выходит. И, как только дыхание Таку и его прикосновение перестают заполнять собой пространство, я падаю. На самое дно темных глаз Мадараме. И слышу только себя. Я задаю себе вопрос: «Что я здесь делаю?» Зачем я вплетаю себя в эту реальность, когда та всегда стоит у меня за спиной и зовет обратно, словно в старый и опустевший дом? В замкнутую комнату без конца и начала, но когда в нее входит Мадараме, наступает эйфория. В ней размещается сразу все, что я чувствую. Так много, что я все еще могу ничего не понимать. Там дно, и я достигаю его стремительно, ну и что? Мне не нравится думать об этом и чувствовать, а раны чуть щиплет, напоминая мне, что я почему-то жив. Я никогда не остаюсь в одиночестве, всегда только наедине с собой. И мне не нравится. Даже не знаю, как другие это делают. Во мне спит столько воспоминаний. Какие из них настоящие, а какие выдумал для меня Таку? Я усмехаюсь и снова курю, дым обволакивает, давая немного анестезии. А потом мое измученное тело успевает выключить меня, чуть раньше, чем я успеваю сойти с ума и написать Таку прямо сейчас «За что ты извиняешься?» И я благодарен, что все так. Я не успеваю задуматься больше ни о чем, особенно о том, что было бы, если бы Таку остался…