Сделай это лучше

Я никак не могу почувствовать себя в себе, себя в своей этой жизни. Наверное, мне нужно еще немного времени, я должен вспомнить, я хочу. Точно ли этого я хочу? Я неумолимо запутываюсь в пустых попытках разобраться. Жизнь течет вокруг, но меня в ней нет. И я никак не могу почувствовать, что Рей и Таку рядом. Это так… странно? Мадараме снял ошейник, а я все еще чувствую его на себе, словно цепь осталась, и она тянет меня к нему. Крючок… То, что Мадараме вдруг отпустил меня, словно потерял интерес, делает меня отчего-то еще более жалким. Бессмысленным. И будь у меня хоть один шанс задуматься, я бы понял, что это просто крючок. Но я лишь заглатываю сладостно-болезненную наживку, насаживаясь на нее всем телом, вспоминая Мадараме в себе, словно здесь и сейчас. И крючок распарывает меня изнутри. Я помню, как выглядела моя жизнь с Мадараме, помню ее в ощущениях, в томительном ожидании его возвращения, в совершенно бессмысленных и пустых часах, когда даже рисовать не получается, я просто жду нового приступа эйфории. Мадараме несет ее за собой, и я хочу все больше. Так что… кто бы мог подумать, что все изменится, что мне вдруг станет настолько легче знать, что он не придет. Я ненормальный? Ведь что-то есть в том, что люди нуждаются во мне, а я в них нет. Они хотят то, что я могу дать, и я даю, наблюдая как их корежит и ломает от удовольствия. Я не пытаюсь удержать или подсадить их на себя. Но Мадараме ловко и как будто бы совершенно честно и прямо формирует мою… привязанность. В прямом смысле, как та цепь, что тянулась от ошейника, звеня всякий раз, когда я двигался, разбивая тишину. И можно быть благодарным, но я… лишь ненавижу. И пытаюсь трепыхаться, уже насаженный на чертов крючок. Всего этого слишком много, и оно туманит рассудок, давит, сминает. Я рисую. Не задумываясь и не выбирая, я рисую и знаю уже, что получится. Его черты вылезают из карандаша, хотя я рисую бездну. И бездна смотрит на меня. Затягивает. Я не могу выкинуть из головы ни Мадараме, ни его чертовы слова. А тут еще Тооно… Он постучал, вошел и позвал: — Това, — и спросил очевидное и невыносимое, — как ты себя чувствуешь? Това не обернулся к нему, напротив, как будто еще яростнее стал водить карандашом по бумаге. Лист был покрыт резкими линиями, они переплетались как в паутине, накладывались друг на друга и образовывали не силуэт даже, а словно матрешка в матрешке: голова, тело, упрямый подбородок, сжатый кулак — и все это был один человек. «Я позволил этому человеку завладеть им, » — Таку ударил себя этой мыслью, как кулаком. Конечно, отношения Таку и Товы предполагали наличие третьего, кого-то, кто будет с Товой — нестареющий сюжет Мольера, с которым Таку смирился раньше, чем обнаружил себя главным героем. И все же… Стоило выйти, но Таку стоял, пронзенный тревогой и собственной беспомощностью. Игнорировать Рея было так легко, он сдался быстро, наверное, обиделся. Но он быстро «отоходит», если вдруг мне это понадобится. Вслед за ним приходит Таку, я слышу его бессмысленный вопрос, но не собираюсь отвечать. Я все еще рисую, и грифель крошится по бумаге, делая картину четче и объёмнее, наполняя ее тенями. У Мадараме нет другой стороны, он сам и есть изнанка себя, а что-то другое… потерялось. И я ненавижу себя даже за то, что рисую его, что уж за то, что я все еще чувствую ошейник, стягивающий горло? Иногда… Его не хватает, словно это необходимо. Но… как бы это не затягивало, я все еще помню о Таку. Чувствую его присутствие, и уже не могу утонуть в своем процессе. Не могу не думать о Таку. И моих вопросов становится все больше. А Таку не собирается сдаваться, он терпит, что я игнорирую его. Он не мешает, он смотрит, как я рисую. Я оборачиваюсь, зная, что Таку будет у меня за спиной. Так, как стоял всегда, чтобы успеть… Я даже не могу определиться, как отношусь к этому сейчас. Таку смотрел на Тову, чувствуя, как внутри что-то рвется, бьется, разлетается осколками. Таку отлично помнил их короткий в общем-то разговор с Мадараме, и можно было сколько угодно знать: он псих, — но его слова впивались в душу, как и его кулаки в тело. «Хех, просто заботливый доктор? Не смеши меня!» Таку смешно не было. Он знал Тову ребенком, чудесным и чутким, таким сильным и таким печальным, и он любил его как ребенка. И хотел защитить. Но уже много лет перед Таку был молодой мужчина: захватывающий, яркий, соблазнительный, будь ты хоть на тысячу процентов гетеросексуал. И Таку изо всех сил старался не переходить грани, не забываться и оставаться, чтобы защищать. Не больше. Таку смотрит на меня открыто и прямо, глаза его полны странной боли, вперемешку с тревогой, я вижу ее. Но не могу никого пожалеть сейчас. — Ты что-то скрываешь… — Я не спрашиваю, а утверждаю, не желая оставлять ему шанса уйти от ответа. Все еще надеясь на ответ. Может быть Тооно врал? Это так в его духе. Может быть, и Мадараме лишь пытался посеять во мне ненужное сомнение? — О чем ты? — отвечает Таку, и я отлично вижу, что в нем нет удивления. Он тянет время, чтобы придумать правдоподобную ложь. И я наступаю: — Кое-кто сказал мне, что ты обманываешь меня. Таку хмурится и молчит, но я собираюсь поймать его: — Со мной говорил Тооно, и он утверждает, что ты делаешь для него какую-то работу, это правда? Това умел бить словами не хуже Мадараме, но прежде его удары не предназначались Таку, теперь же… Было так много всего, что Таку хотел сказать и объяснить, но он считал должным молчать. То, о чем Това не узнает, не сможет его ранить. Это касалось и прошлого, и уж, конечно, грязных дел Тооно. — Я работаю на Такасато, вот и все. Это было правдой, очень общей, но вроде даже очевидной, просто раньше не было причин это обсуждать. — Черт, как неожиданно играть с тобой в эту игру. В кошки-мышки? Твой ответ не имеет смысла, он ничем не отличается от молчания. Что ты делаешь для Тооно? Таку хмурится, и посередине лба у него пролегает задумчивая морщинка. Хмурится и молчит. — Ты не скажешь, да? Значит, я могу воспринимать твое молчание, как ответ, — я усмехаюсь. Играть с Таку ужасно непривычно, но… может быть, я не подозревал, а он играл со мной всегда? Я собираюсь узнать, я сужаю круги. — Есть еще что-то в чем ты обманул меня, — это снова не вопрос. — Ты обманывал меня раньше? Мой голос кажется спокойным, даже я сам кажусь себе спокойным, что-то дрожит под корочкой льда, дребезжит и проситься на волю, но все же… Я почти ничего не чувствую, как и всегда. Таку на мгновение прикрыл глаза, он ведь отлично понимал о чем речь, но сказать это теперь… Таку не сомневался в своем решении тогда, а потом просто не мог решится, не мог признать Тове, что и правда обманывал его. Молчание тянулось, впиваясь в тело не хуже слов. Таку с трудом выдохнул. — Да. Когда ты потерял память, я… Ты был так напуган, потерян, но ты хотел знать про себя, и я… я придумывал истории о твоем детстве и повторял их тебе… Снова и снова. Но… я просто… я хотел защитить тебя! Таку умоляюще посмотрел на Тову, уже предчувствуя казнь. Таку поддается так легко, признается вдруг, почти подставляясь, демонстрируя в этом вопросе ошеломляющую честность, но… В этот момент внутри что-то трескается и болезненно разлетается на части. Не что-то, а… Я сам. Все то, что я знал и думал о себе, вдруг рассыпается на осколки, и вот… Я стою в руинах и уже не понимаю, где я, а где ложь. Но я все еще почти ничего не чувствую. Лишь слабую, хоть и уловимую тень обиды. Таку создал какого-то меня. Но где же настоящий я? И мне бы расспрашивать его, но… Я решаюсь на еще один вопрос: — Почему ты не сказал мне правду? — мой голос звучит так безжизненно и пусто, и лицо Таку меняется, но мне нет уже дела до того, что… Кажется, ему больно? Не важно. Таку отвел взгляд, потом резко вскинул голову и уставился на Тову: — Это не то, что можно рассказать ребенку, а потом… Това перебил его: — После этого я никогда не поверю ничему. Ничему, что ты говорил в прошлом, говоришь сейчас и скажешь в будущем. Может быть… стоило послушать Таку, ведь я так хорошо это умею. Только вот не получается. Я обрываю все его объяснения, и между нами словно рвется невидимая ткань, она расходиться по швам, как мои чертовы шрамы, которые, кажется, не только снаружи, но и внутри? Кто бы мог подумать… Я снова усмехаюсь. И даже не успеваю понять, так ли уж я хочу знать блядскую правду, не подходящую ребенку. По крайней мере недостаточно, чтобы начать расспрашивать. Таку создал того мальчика, каким я помнил себя. Мало и смутно, но все же. А этого мальчика, выходит, никогда и не существовало. Мадараме не лгал. И был прав. Таку принимает мой ответ стойко, я знаю это его лицо: напряженное, но уверенное. Таку из тех людей, что делают то, что должно, и будь что будет. — Это все? — спрашивает он удивительно спокойно, даже не пробуя оправдаться и объяснить. — Все, — отвечаю я тихо. И с трудом не добавляю едкое: «Ты свободен.» Мне так безумно дерьмово, и это слово характеризует сразу все мысли и все чувства. Я теряю себя из этой жизни и все больше чувствую себя в той. Это, признаться, страшно, но я не боюсь. Таку выдыхает и выходит. Так словно это я вдруг разрушил всю его жизнь, и мне бы сказать ему вслед: «Иди к черту, » — но я только молчу, собирая себя по песчинкам. Я не смотрю в его спину, но, вообще-то, знаю ее наизусть. И где-то в глубине души я не могу простить, что Таку не взвелся, не возражал, не попытался все же объяснить. Значит, не хотел и не считал нужным. Все. Мое сердце странно ускоряется, словно для острастки, и я решаю покурить. Красная зажигалка выпадает из пачки и падает к мои ногам, я сжимаю ее в ладони, чувствую пальцами ребристый серебряный рисунок. Она настоящая, в отличие от всего, что меня окружает. Это решает исход. Если только мне удастся вернуть себе интерес Мадараме. По крайней мере, именно это то, чего я заслуживаю? Я не то, чтобы что-то решаю, но оставаться в клинике больше не могу. Я теряю этот свой дом, он принадлежал тому мальчику, с прошлым, которое выдумал Таку. Я знаю это наверняка и ухожу шляться по городу. А что было бы, если бы Таку все же остался? Он не мог работать, просто смотрел в свои записи и мучительно прокручивал в голове разговор с Товой. Таку не стал оправдываться перед ним, потому что боялся услышать требование все же все рассказать. Рассказать ту правду маленькому ребенку было немыслимо, но и сейчас… Таку не знал, как сам бы справился с этим знанием о себе, он не хотел, чтобы Тове пришлось попробовать. Было ли это малодушием? Скорее всего, но Таку готов был оказаться любым, если бы это помогло. Внутри болезненно скреблось сомнение: а что, если это и подтолкнет Тову верить Мадараме? Но все же правда… Правда убивала Таку, и он не хотел позволить ей дойти до Товы. Даже чертов Мадараме не рискнул обратить свое знание о детстве Товы в слова. Таку оперся локтями о стол и запустил пальцы в волосы, сжимая так сильно, как мог. А потом в его сознание ворвался Рей и его душераздирающий крик: — Он опять ушел! Рей полыхал и переливался, его тревога выходила далеко за края: — Нет, ну ты представляешь! Това! Он словно сходит с ума, и… Таку, мы же не можем этого позволить! Одно дело, когда Това просто обычно шляется, но… мне ведь не кажется, сейчас это другое. Его слова не звучали капризно, как иногда бывало, наоборот, словно вся его забота вдруг сконцентрировалась на Тове, и Рей никак не мог отпустить его и, конечно, точно знал: Таку не отпустит тоже. Сейчас это все не было развлечением или ступенькой к новой картине. Това таял, исчезал, Това совершенно не замечал ни тревоги Рея, ни заботы Таку, а словно погружался куда-то. И там было страшно, Рей понял это сразу. Сразу как встретил их в переулке, и… ему показалось, что Това следует за Мадараме совершенно не в себе. И следы на шее Товы подтверждали — Мадараме настоящий псих! — Таку! — позвал Рей требовательно, внутри него уже кипела деятельность, и Рей не смог бы усидеть на месте, даже если бы старался. Но Рей не собирался медлить, не хотел бросать своего друга. Телефонная трубка отзывалась густыми гудками, Рей не оставлял попыток дозвониться, и уже не мог подождать: — Мы должны найти его. Остановить его, — Рей лишь чуть замялся и посмотрел на Таку, ища поддержки, потому что, как удержать Тову, Рей не имел ни малейшего понятия. Това часто бывал ко многому безучастен, но если уж что-то втемяшивалось ему в голову, то пиши-пропало. И… один лишь Таку иногда мог… уговорить Тову остановиться. Рей очень надеялся, что это сработает и сейчас. Таку вскочил и слушал причитания Рея, уже срывая с себя халат. — Идем! — только и бросил он, устремляясь к выходу. Ему едва хватило концентрации объяснить что-то Аримуре, а потом они уже оказались в машине. Таку не сомневался в том, куда ехать, Рей же не спрашивал, только один раз высказал: — Я не могу поверить, что он пойдет к нему. Таку не ответил, только нажал на газ. Шансов натолкнуться на Тову в зоне смертельных боев было, признаться, мало, не ничтожно, но… Рей уверенно повел Таку к тому месту, где встретился с Товой… всего лишь вчера? Не верилось. А потом они заметили его. — Това! Рей пробежал последние шаги до него и застыл. — Куда ты идешь? Таку подходил медленнее, запоминая, забирая себе то, как выглядел Това сейчас. Он снял все до одной повязки, и след на шее горел, полыхал, бил Таку, лишая воздуха. Я смотрю на них. Голос Рея пронзителен и жарок, его отчаяние и недоумение так сильны, что добивают до меня и на расстоянии. Мне… очень жаль. Но: — Я гуляю, — поясняю я спокойно, чтобы они могли в полной мере осмыслить мой выбор и ужаснуться. Может быть, даже отвернуться… Рей хочет остановить меня… а Таку. Таку смотрит на меня так, как можно только на картины. — Ты что… Ты же ненавидишь зону смертельных матчей… Ты пойдешь к нему? К Мадараме?! — Рей говорит и дыхание его замирает. А мне совершенно нечего сказать, и вдаваться в объяснения я не намерен. Было бы так классно сейчас оглохнуть, но у меня, как назло, обостряются все чувства. Мадараме, видимо, сумел впечатлить Рея и за пять минут. Я помню, как… Я тогда пошел за Мадараме лишь для того, чтобы Рей оставался в безопасности. Лишь для того, чтобы Мадараме не рассердился. Он был непредсказуем, и я подстраховался, давая Рею свободно уйти. Потому что даже не ясно, что Рей делает в Шинкоми, ему гораздо больше подошел бы мир пони и единорогов. Но никак не я. Меня в этом его мире нет. Слова Рея вибрируют в моей голове болезненно, но я… лишь больше думаю о Мадараме. Рей наводит меня на эти мысли, сам того не понимая… Их с Таку пара выглядит так забавно, что мне трудно развидеть образы: — Вы можете уже выбросить из головы идею о мамочке и папочке? Я… просто… вырос. Я не знаю, кто я, но все сильнее осознаю, что мне не место рядом с ними. Я слишком легко могу разрушить этот мир, и моя решимость крепнет. Кажется, я знаю, где мне следует быть. И я просто отворачиваюсь, чтобы их взгляды, их ожидания, их внезапное… горе… не могли достигнуть меня. — Това! Таку выступил вперед, уже не думая, просто зовя его. И в груди билось то, другое имя, то которое Това не помнил, и Таку не хотел, чтобы вспомнил, а вместе с ним узнал все то, что на самом деле было в его детстве. Все то, что так уверенно, без сожаления и сострадания повторял с ним Мадараме. Неужели Таку стоило рассказать? Обрушить это на Тову? На его мальчика… Таку сумел ухватить Тову за руку и дернуть к себе. Таку хотел бы его обнять, прижать к себе, сказать: «Я не отпущу тебя,» - но у него не было никакого права, и Таку просто держал Тову за руку, сжимая холодные тонкие пальцы. От прикосновения странно идет ток, также как и от их слов. От их чувств под ногами ходуном ходит земля. Я замираю на секунду, не в силах отнять свою руку, чувствуя холод и хватку Таку, глядя, как по его горлу двигается кадык. Но я не могу. Я опускаю глаза в пол, а потом поднимаю их и опаляю Таку решительным взглядом. — Пусти, ты не мой отец. Таку бледнеет и… медленно разжимает пальцы, захлебываясь несказанными словами, которые больше мне не нужны. Я же обещал ему, что не поверю. Я возвращаю свою руку себе и делаю вдох прежде, чем отшагиваю назад, отворачиваюсь и… ухожу так быстро, как могу, и не бегу лишь для того, чтобы все это не выглядело бегством. Но… если бы Таку не отпустил меня? Таку всегда предоставляет мне свободу. Сейчас я выбираю свободу уйти от него, и Таку мне ее дает. Я едва ли могу понять, что в этот момент он много-много честнее Мадараме. Но я чувствую только отзвук и отблеск странной боли и обиды и иду прочь все быстрее, отдаляясь, отгоняя от себя эхо их отчаяния. Рей все еще кричит что-то вслед, но я его не слышу. Я знаю, где мое место. Мадараме знал наперед, что я приду. Он ничуть не удивлен, и это бесит снова и снова, ярость змеиными кольцами сворачивается внутри, чтобы выстрелить через секунду разжавшейся пружиной и занесенным кулаком, от которого Мадараме уходит с такой легкостью, что в пору сдаваться сразу, но я не сдаюсь. Наоборот. Запал лишь сильнее. Рядом с Мадараме нет ни какого смысла сдерживаться. Он может читать меня, как открытую книгу. Это так патетично. Он выворачивает меня наизнанку, снимает кожу, выпуская, вынимая наружу все, что я так успешно контролировал, пока его не было рядом. А что не достает он, то я сам готов выблевать ему под ноги, жаль что не прямо на его рубашку. Если Мадараме есть, и я знаю об этом, то что-то — нет все — с завидным постоянством тянет меня к нему. Повторить эту пытку еще раз и расшибиться. Мадараме забирает мои мысли, мое дыхание, мое тело — меня. Он обесценивает все, кроме. И прошлое, и будущее не имеют значения. Мадараме не верит в привязанности, но привязывает меня к себе. Он так и говорит, искренне, честно и убийственно: «ошейник больше не нужен». Точно… Я не нуждаюсь в привязи, ошейник и без того все еще на мне. Я на него согласился. И Мадараме не лжет. Но бесит меня тем, что я чувствую это, и вообще… бесит, заставляя снова и снова хотеть дать отпор, хотеть доказать, что… я хоть что-то да значу, но я лишь умираю от его рук, лишь кончаю с его хуем во мне, который и изнутри выбивает из меня всю дурь, снова и снова. Это совсем нестрашно. И чарующе неминуемо больно. Боль от того, как кулаки Мадараме врезаются в мое тело, затмевает любую другую боль, и я чувствую себя почти счастливым. И легким, как перышко, пусть тело мое и готово испустить дух. Его удары, его руки на шее, его член, врывающийся в меня, почти разрывая и не думая меня жалеть, вызывают почти панику, пока… мне не становится все равно, потому что остается лишь ошеломительная боль, внезапное желание и… Удовольствие. Именно его я в себе и ненавижу, оно так похоже на сумасшествие, ему нет места ни в одном другом мире, нет места ни с кем… кроме чертова Мадараме. Потребность, страсть, удовольствие, которое взрывается внутри, и я почти умираю, но это не имеет никакого значения. Я теряю все опоры и всю память, ничто не имеет значения, только то, что Мадараме делает со мной здесь и сейчас, и я вдруг обрываю сопротивление, становясь чертовски, до неприличия послушным и жаждущим. Я не контролирую ничего, но почти прошу большего. Я знаю, что провоцирую его быть жестче, и это тот единственный миг в наших отношениях, когда он ведется. Я почти не чувствую оргазма, лишь знаю, что он есть. Я веду себя как ничтожество, я теряю так много, я не знаю, где верх и низ, где право и лево, я вообще не понимаю, где я, но мои чувства, запертые обычно внутри, вдруг получают право неконтролируемо звучать, переливаясь через край, и я захлебываюсь свободой. Мне это вовсе не нравится, но моему ебанному телу все равно, оно шалеет и не может сдерживать стоны. От боли, но она сливается с удовольствием, и я перестаю видеть и различать цвета. Мадараме говорит мне вслух лишь то, что я сам о себе знаю. Пока его не было рядом, у меня просто выходило не помнить об этом. Но, вспомнив, я не могу забыть, тем более что Мадараме постоянно и умело напоминает мне обо всем, что нужно. Я — его собственность. И в его словах нет ни капли заботливой лжи, оттого, наверное, это и сводит с ума, и манит. Словно у меня есть шанс найти себя, хотя Мадараме на это посрать. Он просто хочет здесь и сейчас. И меня он хочет чаще и больше, чем можно было рассчитывать. Может, мне даже стоит быть польщенным? Мадараме и выглядит, и звучит очень откровенно. Он расточает мне откровения обо мне, делает то, что обычно я сам делаю рядом с людьми, только с ним не могу. И я ему верю. Вот и все.