Сделай это лучше

Отпустить невозможно, оргазм длится, вбирая в себя Таку и его удовольствие. Я не представляю, как дать ему выйти из меня. Мне еще так много предстоит ему сказать, но я лишь беспорядочно и непривычно целую его плечи. Для того, чтобы остановиться требуется усилие. Делая его, я приподнимаюсь, выпуская Таку, и просто ложусь рядом, глядя только на него — не в потолок и не по сторонам. Мне трудно вот так смотреть на него, и слова не идут, остается только выдыхать, затягивая момент: — Я хочу курить, — признаюсь я, — и выпить. Это правда, это я. Немного привычного допинга сделало бы наш разговор гораздо более простым для меня. Таку невольно усмехнулся между вздохами, поворачиваясь к Тове. — Я очень испугался, малыш, — тихо ответил он. — Может, сперва я обработаю порезы? Таку слабо улыбнулся и потянулся поцеловать Тову в висок, ласково перебирая его волосы на затылке, не в силах отвести взгляд. — К тому же… Если шанс найти здесь пиво еще есть, то сигареты… Если только у тебя остались в пальто… Но за три дня вряд ли. Таку вздохнул, сейчас, когда Това привычно чуть капризно требовал, вроде можно было расслабиться, но что-то в том, как выглядел Това, в его напряжении не давало покоя. И Таку точно знал: для Товы проблема не в ранах. — Нет… — качая головой, я поворачиваю к Таку лицо так, что теперь он касается не затылка, а щеки, и я на миг прикрываю глаз, — Порезы потом… «Если все еще захочешь.» Мне очень трудно молчать, почти так же трудно, как начать чертов разговор. — Пиво пойдет, хотя лучше что-то покрепче — может спирт? — сомневаюсь, что Таку согласиться, но не могу не попробовать, я готов даже настаивать. — Мне очень надо, — объясняю я кратко, — а… сигареты… Готов спорить, что моя мать не курила. И пока я верил, что она заняла мое тело, я не курил тоже. По-честному. Пусть хотелось адски, до дрожи и скрипа стиснутых зубов — казалось, что это она снова мучает меня. Сейчас я понимаю, что и сам отлично справился — без нее. — Сигареты остались, — выдыхаю я, не собираясь подниматься с постели, а просто глядя на Таку. Я не прошу, но ожидаю. Интересно… делала ли Майа так же? От этих мыслей к горлу подкатывает тошнота, чтобы справиться с ней я делаю глубокий вдох и выдох — дышу размеренно и четко — справляюсь. Таку в изумлении приподнял брови, беспокойство внутри расширялось, как до того оргазм. — Я не держу спирт дома, — Таку постарался отвлечься на это бессмысленное объяснение. — Теперь его редко используют, как антисептик. Таку медленно сел и погладил Тову по щеке. — Сейчас принесу, — сказал он. — И аптечку тоже. Таку начал с сигарет, он поднял пальто Товы, заодно вешая его на крючок, достал пачку и вернулся в спальню. Аптечку он принес последней, к этому времени Това уже сидел на кровати с ногами, рассеянно наблюдая за дымом, который поднимался к потолку. Това был удивительно красивым почти в любых жестах, но курил он как-то особенно эстетично. Настолько, что Таку почувствовал, как возбуждение возвращается. Таку тоже присел на кровать и посмотрел на Тову задумчиво. — Ты три дня не ел… И даже не курил. Това… Почему? — вдруг вырвалось у Таку. Это простой вопрос, возможно, лучший, чтобы начать. — Не хотелось, — дым утекает под потолок. — Я просто не думал о еде. Я закусываю сигарету так, что кусочек фильтра остается во рту. Прокатив его на языке прежде чем достать, я аккуратно роняю его в чашку, что Таку принес вместо пепельницы, и затягиваясь через модифицированно-короткий фильтр, запиваю дым пивом. Я курю жадно, разглядывая чуть подрагивающую в пальцах сигарету. Молчание давит, и вместе с очередной струей дыма я выдыхаю: — Таку… Я хочу спросить тебя… Слова даются мне с трудом, болезненно раздирая горло. — Я же похож на нее. На Майу. Я похож на нее не только внешне, верно? Надо бы не отпускать Таку взглядом, но я рассматриваю пятна спермы, которые мы оставили на его покрывале, а еще свои голые острые колени в кляксах синяков. Таку вздохнул, доставая из аптечки антисептик. Он спрашивал Тову, конечно, не про еду, а про особняк, но в каком-то смысле Това ответил. — Ты вообще не похож на нее, — отрезал Таку и вдруг посмотрел на Тову почти гневно. Встречный взгляд, впрочем, заставил его продолжать. — Това… Как ты можешь сравнивать себя с человеком, который вообще не ведал жалости? Даже к собственному ребенку! Она была жестокой и холодной, а ты… Ты прекрасно делаешь вид, что тебе никто и ничто неважны, но это неправда. Я сглатываю. В общем-то… сейчас я точно знаю, что Таку прав. Я чувствую много, слишком много — настолько, что предпочитаю не достигать всей глубины этих чувств. Вот как сейчас. Отпустить себя невозможно — будто стоит расслабиться, и я окажусь раздавлен и погребен под их шквальным напором. Возможно, этой силы хватит, чтобы угробить не только меня, но и всех, кто окажется рядом. Но Таку не понимает опасности, такое ощущение, что он смотрит на меня и… не видит? Страх рождается внутри и пухнет как на дрожжах, медленно расползаясь по всему телу. Мне страшно, что… когда Таку поймет, он уйдет. Обязательно. Случайно сминая сигарету в пальцах, я сдавленно кашляю, словно кто-то вдруг держит меня за горло. Губы пересыхают вмиг, а новая затяжка почти разрывает гортань. Подавив кашель, я глотаю дым. И все же поднимаю на Таку взгляд, мягко улыбаясь ему — я делаю это специально. Так хочется верить, что Таку поймет все без лишних слов, но… — Пока я… изображал ее для Сакаки, я внезапно… почувствовал, что… Я не просто играю. Мне тогда показалось, что я теряюсь, что она и правда вдруг занимает мое место, что меня нет, есть только она. И я любой ценой хотел удержать ее внутри, подальше от людей. Но… Теперь я знаю, все это — не правда. Все гораздо хуже, — заканчиваю я горько, с усилием разжимая сведенные пальцы, отпуская смятое покрывало. Ладонь ложиться на предплечье, движется вверх — я нахожу, а потом впиваюсь ногтями в одну из ран. Почти разрывая ее, я выдыхаю сквозь зубы. Так легче, так есть шанс, что я смогу продолжать. — Това! — Таку инстинктивно подался вперед, хватая Тову за запястье, но тут же отпустил. — Прости, — выдохнул он. — Просто очень нервничаю. Давай, ты ляжешь, и я начну обрабатывать их. Пожалуйста. Таку еще разок посмотрел на свежие, едва закрывшиеся раны: Това, судя по всему, должен был прерваться в мумию, и хотя Таку не считал этот чем-то уж очень неподходящим — ему бы просто не хватило бинтов. — Знаешь, — Таку глубоко вздохнул, втягивая ноздрями дым Товы, — Тооно всегда называл ее золотой рыбкой, хотя твоя мать скорее была полноценным джином. Они исполняют желания, а потом требуют плату несоизмеримую с запросом. И ты сейчас… Ты о возможности дарить людям эйфорию? Умении разговорить их, узнать желания? Или о том насколько ты сам… желанен? — Обо всем, — раздирая порез сильнее, чтобы не заглохнуть, не остановиться, я пресекаю все попытки Таку полечить меня: — Нет. Подожди. Потом, когда мы договорим… Мой голос странно дрожит. — Золотая рыбка? Как… смешно, — я усмехаюсь, фыркаю, смеюсь почти что… — Джин? Огромная венерина мухоловка, разве нет, И… Таку, ведь я… «Тоже» — это выстреливает в мозгу, точно в висок, на поражение. Тошнота подкатывает к горлу, мир вращается, и в нем преобладает красный. Этого на самом деле нет, но мои воспоминания, так реальны, что их уже пора считать больными галлюцинациями. Я бы хотел молчать, но… раз начал объяснять, стоит дойти до конца. Таку должен согласиться со мной, должен понять — иначе мне не сдержать монстра. — Таку, разве я не то же самое? Она все же растила меня, Майа. Она научила меня всему, что умела сама. Быть может, я даже делаю это лучше нее? Ты не видел, что я сделал с Сакаки. Стоя перед ним на коленях со связанными руками, мне хватило одних лишь взглядов и слов, улыбки и интонации, чтобы… — голос прерывается, — свести его с ума! — и взлетает вверх, прежде чем смолкнуть. — Я могу читать людей, как открытые книги, я могу лепить из них, что угодно, как она и хотела. И… ей удалось, — заканчиваю я горько, закуривая новую сигарету. — Я… никогда не задумывался об этом, но ведь… все так и есть. Я чудовищен. Я — эйфория, такой же, какой была она. А значит… я вообще не должен был выйти из той комнаты. Там мое место. Мне так… холодно и страшно, я обнимаю руками колени, стараясь взять себя в руки, но внутри клокочет боль и ногтей так мало, хотя кровь уже течет по моей руке, пачкая постель, но мне… мало. Я больше не пытаюсь посмотреть на Таку, боясь найти отвращение в его глазах. Но я не даю себе ускользнуть, уйти в другие воспоминания о нем. Даже в те, что были вот только что. Я загоняю себя в угол и припираю к стенке. Я знаю, каким будет приговор, и закусываю губу в кровь. Таку слушал внимательно, а потом потянулся вперед, касаясь рук Товы, чуть придвигаясь к нему. Слов было очень много, но так трудно было выбрать нужные… — Нет, малыш. Та комната была твоей тюрьмой, вот и все. Как и для Мей. И никто не имел права держать вас там. Просто у кого-то было достаточно власти, а у кого-то недостаточно смелости. Я мог… сделать новое лекарство, но делал наркотик для Тооно. Рей мог защищать людей, но дрался за деньги, ставя против них чужую жизнь. Ты умеешь то, что умела твоя мать, но разве ты хочешь того же, что она? Разве ты жертвуешь другими? Таку взял себя время на вдох и прижался головой к голове Товы. — У любой монетки есть две стороны, и твоя мать держала ее повернутой в сторону абсолютной власти, а ты в сторону… абсолютной жертвы. Ты же отдаешь себя их самым жутким желаниям, чтобы они никогда не повлияли на невинных людей. Если в Шинкоми вообще бывают невинные. Таку глубоко вздохнул и, наконец, обхватил Тову руками. Я должен отодвинуться, но не могу, наоборот, я запоминаю, как это, если Таку все еще рядом, но все еще не поднимаю головы, зато рассматриваю руки Таку. Такие родные, руки, которые снились мне даже во сне, снова и снова принося облегчение и безопасность. Мне всегда так хотелось, чтобы он остался. Но… — Таку… А тебе… Не страшно? Разве ты не боишься меня? — впервые я настолько серьезен, — Вдруг все, что ты чувствуешь — это лишь странный эффект того, как я умею? Разве можно мне верить? Разве ты можешь быть уверен, что… все что ты чувствуешь рядом со мной — настоящее? Я вздрагиваю от собственного шепота, от этих необратимых слов, внутренности скручивает тугим узлом. Не позволяя себе дотронуться до руки Таку, не позволяя себе смотреть в него, я стараюсь контролировать чертов голос, только бы никак не повлиять на его ответы. Я все еще не вижу никакого другого выхода, кроме той комнаты, но… Может быть… Таку захочет приходить ко мне? Такие глупые мысли, такие странные, но… Так во мне будет хоть какой-то смысл. Может быть, я все еще смогу делать его счастливее? Смогу дать ему то, что он хочет? В общем-то… Это лучшее что может случиться. Я смогу вечно исполнять желание Таку, и… Это много больше, чем я заслуживаю, ведь я хочу этого сам. Таку был со мной так долго, я привык и вел себя местами как ужасный придурок, но… не то, чтобы я на самом деле не ценил… Не то, чтобы знание, что я могу вернуться домой, туда, где он примет меня и будет снова и снова спасать — часто не было единственным, ради чего я все еще продолжал не то что двигаться - дышать. Я люблю Таку гораздо дольше, чем можно было подумать. Эти слова рождаются во мне так внезапно и так просто. Но я все еще молчу. Таку тихо усмехнулся и позволил себе крепче сжать руки, прижимая Тову к себе. — Конечно, настоящее, малыш, — прошептал он. — Я просто знаю это. Как знаешь, что за окном идет дождь или жмуришься от солнца. Я люблю тебя, даже когда ты далеко или когда ты выбираешь других. Я люблю тебя и сердитым, и довольным, и порывисто-резким и соблазнительно-мягким. И с твоими шрамами, зная, что под ними. Люблю твою силу и твою нежность, люблю твои картины и как, рисуя, ты забываешь, что люди вокруг тебя все еще существуют, люблю будить тебя, и как по утрам ты требуешь никуда не уходить. Таку вздохнул, это было одной из тех немногих вещей, что нельзя доказать, можно только поверить. — И меня восхищает то, как ты умеешь разговаривать с людьми, как ты понимаешь их и как заботишься о тех, кого выбираешь. И, конечно, отдельно люблю то, что ты выбираешь меня. И знаешь… очень долго моим главным желанием было забрать тебя из той комнаты. Мое сердце катится по обочине, оно предательски стучит и кричит вполголоса, в полсилы. Забываясь, я глотаю удары чертова сердца в горле. Оно в восторге, и так хочет поверить. Я верю, но боюсь… И оно живет в той запертой комнате, я запираю его там, в доме, который следовало бы заколотить, похоронив меня в нем заживо. Но… я уже решаю позволить себе эту огромную слабость — я все еще хочу, чтобы Таку оставался со мной. Нельзя… Молчи! То, что я чувствую сейчас, больнее чем просто знать что-то о своем детстве. Гораздо хуже, так много понимать о себе, ни хера не ориентируясь, что можно с этим сделать, как справиться. Но Таку же… хочет, чтобы я был? И… клянусь, я ни черта для этого не сделал, даже наоборот. Он видел все, он знает все. Он всегда принимал меня любым, и это точно правда, я знаю. — Тогда… Таку, мы запрем меня здесь. Надежда просвечивает на искривленном болью лице. Я все же поднимаю голову и смотрю на Таку, очень стараясь не улыбаться ее улыбкой — моя совсем другая, больше похожая на усмешку, разрезанная шрамом и от того всегда кривая, наверное. Огромного усилия стоит просто не поцеловать Таку сейчас, прерывая этот мучительный разговор. Но мне кажется, что я должен связать себя по рукам и ногам, чтобы ее… Нет! Мои дерьмовые чары не работали. Таку ласковым движением отвел волосы Товы от лица, потянулся и легко поцеловал его в здоровый глаз. — Зачем? — спросил он. — Мне, конечно, очень нравится, когда мы с тобой остаемся только вдвоем, и никто не может войти и помешать, но разве ты хочешь этого? Таку снова вздохнул. — Когда ты потерял память, мне казалось, что это возможность начать с чистого листа. Точка, из которой ты мог стать любым, не отягощенный ничем. И я ошибался. Ты не помнил, но все же твоя память всегда была с тобой, тянула куда-то, заставляла снова и снова вредить себе… Оправдывать каждый твой новый шаг. Я так боялся, что ты вспомнишь, что это отберет тебя у меня. Но я не хочу просто владеть тобой, как игрушкой. Я хочу снова и снова видеть, как ты выбираешь меня, как ты живешь, рисуешь или, может, даже шляешься, но возвращаешься ко мне. И если однажды ты поймешь, что я старый и скучный, я просто хочу видеть тебя счастливым. А никто, малыш, не может быть счастлив, если заперт в клетке. Таку вздохнул снова. Он знал о себе, что в иные моменты хотел именно этого: спрятать Тову от жизни, сберечь для себя, и это тоже было краем его любви. Болезненным и страшным. И иногда так трудно было повторять: «Я обработаю твои раны», — а не беситься, не требовать прекратить, не поворачивать ключ в замке, не давать снотворное, чтобы только Това не ушел. Но разве это была бы любовь — если бы он не оставил Тове выбора? Я все же не справляюсь, беру ладонь Таку в свою, и он тут же сплетает пальцы с моими. У меня так много реакций, что я уже плохо понимаю, какую выбрать. Так хочется потеряться в Таку, но он говорит, и жизнь таращиться на меня — испуганно, как мне кажется. И зовет. Таку зовет меня и к себе, и туда… — в жизнь. Это звучит так странно заманчиво, я глотаю вдох и затягиваюсь сигаретой, сжигая ее до фильтра. Горло наполняет угар. — Черт… — шиплю я, откладывая сигарету в чашку. Боль отчего-то уходит. Хотя чему удивляться, в этом видно особый дар Таку. — Не говори так, тебе нет и тридцати, Таку, и совершенно неважно, что написано в твоем паспорте. А твоя… возбудимость заставляет подозревать, что ты еще не достиг и совершеннолетия. Я вдруг усмехаюсь и в подтверждение своих слов, не сдерживаясь, провожу языком у Таку за ухом, ниже к шее. И он, как я и ожидал, почти вздрагивает. — Я… хочу тебя. И… это нечеловечески много, я знаю. — Но… Таку, неважно, чего я хочу. Зачем? Чтобы никто не пострадал. Разве не очевидно? Я — эйфория, и меня нужно держать в узде. Ведь… Я бужу в людях, всё самое… Стремное, — я всё же нахожу это слово, — что в них есть. С трудом отрываясь от Таку, я снова смотрю в него. Его дым так странно, так тепло обволакивает нас обоих, словно обнимает, и мне вовсе не хочется мешать. Очень медленно, но меня отпускает. Таку не позволит мне сделать ничего плохого, верно? От прикосновения Товы Таку прикрыл глаза, и пока по телу бежала лёгкая дрожь предвкушения, он вдруг кое-что понял: — Другими словами, это не я возбудимый, а ты возбуждающий? Или все же небольшую долю ответственности за наш секс ты мне отдашь? Внутри каждого есть много теней, но знаешь, чтобы появилась тень, должен быть источник света. Мой мозг словно отказываясь понимать, зависает на полосе прогрузки, но… я все же начинаю улавливать… — Ответственность? — Я усмехаюсь. — Я думал, это не про меня, но… Я отдам тебе даже всю, если хочешь. И не стоит умалять эти твои… потрясающие особенности. Все же твои реакции уникальны, — я заканчиваю почти шепотом, даже не пытаясь бороться с вновь подступающим возбуждением. Разрядка не обязательна. Мне нравится хотеть Таку. Нравится, как он отзывается. Так легко, будто все эти годы Таку не подходил ко мне близко — только, когда лечил — лишь для того, чтобы мы оба не догадались… Таку чарующе прикрывает глаза, а я веду свободной ладонью по его груди. И его реакция будоражит больше, чем полностью. — Так к чему ты клонишь? Мне хочется не угадывать, а услышать от него. Но и сейчас страх уже почти отступил, как и тошнота. — Ты можешь считать себя светом, что позволяет людям увидеть тени… Фудзиеда пришел и распахнул окно в твой комнате, пуская свет и воздух, но вместе с тем пыль и шум, и вопрос в том, что считать более важным. Ты зажигаешь людям свет, но только они решают, что делать дальше, когда они, наконец, видят себя. И ты просто предлагал им легкий выход — отдавал себя — а они соглашались. Я не знаю, малыш, на что бы согласился даже я сам при таком раскладе. Таку в очередной раз вздохнул, а потом продолжил: — Я ведь мешал тебе вспоминать, и это было мое решение о том, что лучше для тебя. Выдает во мне одного из тех парней, для которых или никак, или по-моему? — Таку чуть усмехнулся. — Знаешь, как говорят? «У него не было выбора», но на самом деле выбора не было у тебя, очень долго. Не было его и у Мей. Но у твоих моделей — он был всегда. И у меня. Я не всегда выбирал правильно, но в жизни у нас часто есть и второй шанс. — Твой взгляд на меня поражает воображение, — я отвечаю без тени иронии. Когда Таку говорит обо мне последнее время, я теряюсь. Хотя он не то чтобы выдумывает. Он даже не питает иллюзий на мой счет. Это было бы затруднительно, учитывая все то время, что он провел со мной. — Ты считаешь, что… все эти ее… мои качества можно… использовать иначе? Найдя в себе это, я… испугался. Я подумал, что этих — ее черт — так много, что… Если их… убрать из меня, то… Так ли уж много останется? Тогда зачем… я? Но Таку сейчас говорит что-то совершенно иное. Будто мне вовсе не нужно стараться убить или даже контролировать это, чтобы не быть, как она. И кто-то отнимает руки от моей шеи, и снова можно дышать. — Тебя не пугает, то что досталось мне от нее? Моя ладонь замирает на груди Таку, и вот теперь я смотрю ему точно в глаза, пытаясь упасть туда и не просто понять, но почувствовать и… поверить. — А тебя пугает то, что я делал для Тооно? — Таку усмехнулся и накрыл ладонь Товы своей. — Некоторые вещи, которые ты делал, ранят меня, но я не боюсь тебя, только за тебя. Совершенно не важно на кого мы можем быть похожи, мы это просто мы. И ты… самый удивительный человек, которого я знаю, Това. Таку улыбнулся и легко коснулся губами лба Товы. — И удиви меня еще разок, малыш, давай я все-таки обработаю твои порезы… Чудо, что ни один не нагноился. Взгляд у Таку прямой и очень ясный. И вообще… Он ужасный лжец — в его случае гораздо эффективнее просто молчать. Так что его вопрос не требует ответа, я уже упоминал, что все это не имеет для меня особого значения. — Все, что ты захочешь, — я отвечаю ему, улыбаясь по-своему, — твои желания не устают поражать меня. Но раз уж мы собираемся выпускать меня к людям, то ты прав. На самом деле, теперь в этом процессе есть что-то особенное. Не только то, что держало меня на плаву в моих кошмарах, не только то, что Таку всегда рядом и всегда вылечит, но и… Я ложусь, отдавая свое тело в распоряжение Таку. От того, как жжет порезы, одновременно с тем, как Таку касается, по телу растекается потрясающее удовольствие. Легкая боль и абсолютная нежность — все это смешивается с возбуждением… Не то, чтобы Таку во всем убедил меня, но… по крайней мере, можно попробовать. Жить. Жить, чувствуя себя, помня себя, привыкая к этому и… выбирая. Впервые, я так ярко ощущаю, что у меня есть право выбора, как поступать, не только обращаясь с другими, но и с самим собой. Руки Таку двигаются, словно он всерьез решил обработать каждую рану. — Таку, это займет чертовски много часов, — бормочу я, хотя мне… вовсе не хочется возражать. Приподнимаясь на локтях, я закуриваю новую сигарету в тот момент, когда Таку добирается до моей задницы. И я, конечно, выбираю его отвлекать, глядя на него через плечо и приподнимая бедра. И он, наверное, выбирает отвлекаться, потому что тихо ворчит себе под нос: — Това… Ну, что ты делаешь? А потом подтягивает себя вверх и целует между лопаток, здесь нет новых порезов — не дотянулся. И я выгибаю спину, одним жестом отправляя недокуренную сигарету в чашку. — Скажи снова, — я отлично осознаю, о чем прошу. — Я люблю тебя, Това, — шепчет Таку, не задумываясь и на мгновение, накрывая меня собой, и я врастаю в него, стараясь оказаться как можно ближе. Я точно знаю, что тоже…