Цветовая слепота

— Антоша, я полностью полагаюсь на твоё мастерство. Середина января после новогодних каникул выдалась не холодной даже, а просто ледяной. Ветер пронизывал до костей, смораживая все внутренности в комок, вынуждая даже самых стойких пешеходов ускорять шаг, лишь бы побыстрее вернуться в тепло. И разумеется, по всем писаным и неписаным законам подлости температуре не хватало одного-единственного градуса, чтобы занятия в школах были отменены. И никого не волновало, что школьные батареи едва способны прогреть воздух между своими секциями до температуры парного молока, а школьникам приходится жаться друг к другу на уроках, чтобы хоть немного согреться. В таких условиях рисовать стенгазету с оценками лучших учеников за первую четверть в самой школе было равносильно самоубийству, благо, Лилия Павловна это понимала. Чего она не понимала, не признавала и отказывалась даже предположить теоретическую возможность существования такого варианта — так это стенгазеты с оценками лучших учеников за первую четверть без изображения её дочери в костюме Снегурочки. Обнаружив себя по этой причине субботним утром в доме Смирновых перед мольбертом и довольнюще, по-лисьи щурящейся Катей, уже вырядившейся в этот самый костюм, Антон с трудом поборол нечто среднее между горестным вздохом и приступом зевоты, с ещё большим трудом — желание закатить глаза так далеко, что они, описав полный круг, запутались бы в собственных нервах и навсегда остались бы любоваться содержимым черепной коробки, и так вежливо, как только сумел, ответил: — Сделаю всё в лучшем виде, Лилия Павловна. — Приступай, - поправив очки, дала «добро» женщина, переведя взгляд на свою дочь. — Екатерина, не сутулься. Как закончите, накормишь юношу обедом, а мне пора. — Вы не поприсутствуете, Лилия Павловна? - скорее из вежливости, чем из любопытства поинтересовался Антон, смешивая в палитре краски и глядя на принявшую позу Катю, соображая, с чего бы лучше начать набросок. — Я бы с радостью, Антоша, но не могу, - степенно ответила она, глядя в зеркало и поправляя причёску. — Уезжаю в город по делу, вернусь только к вечеру. Так...ключи я, конечно...взяла, да. Катя, ты меня услышала? — Конечно, мам, да-да-да, - ангельским голоском проворковала Катя, щурясь так узко, что глаза превратились в щёлочки, как у японки. — Хорошо тебе доехать, пока-пока! Как только за Лилией Павловной закрылась дверь, Катя отбросила маску послушной дочери и примерной ученицы так далеко, что удивительно, как эта маска не совершила кругосветное путешествие: нарочито широко и громко зевнув, она облокотилась на пустую раму от картины, служившую для Антона моделью таблицы с оценками, скучающе подперла голову ладонью и делано ленивым взглядом уставилась на своего портретиста, явно ожидая реакции. И реакция последовала, но не та, что Катя ожидала: Антон, никак не отреагировав на её фарс, продолжил спокойно рисовать, изредка поглядывая на «Снегурочку». За прошедшие годы его регулярно тренируемые навыки художника шагнули далеко вперёд, ему не требовалось видеть натурщицу, чтобы нарисовать Снегурочку так, как она должна по задумке стоять, придерживая таблицу с оценками. Катя, едва сделав первую же попытку развести Антона на эмоции, тут же с треском провалилась: ему решительно не было дела до её хотелок. Но так просто сдаваться она не собиралась: Лилия Павловна уехала всего пять минут как, а Катя, изо всех сил делая вид, что успела ужасно устать, скучающе бросила: — Ну, скоро ты там, Пикассо четырёхглазый? Я уже упарилась тут торчать, а ты всё возишься. Во второй раз закатить глаза Антону не позволило чувство собственного достоинства: блеснув стёклами очков, он так спокойно, как только мог, ответил: — А ты вертись побольше, я и до ночи не закончу. — Пф, - пренебрежительно фыркнула Катя, привычным жестом перекинув косу через плечо и заставив подвешенные к серёжкам пластиковые снежинки закачаться. — Художник, от слова «худо». Только попробуй нарисовать мне кривые зубы или косые глаза — я тебе устрою незабываемое окончание учебного года, Антоша. Имя она выплюнула, как следует обмазав ядом, явно передразнивая собственную мать. Глаза Антона всё-таки закатились, и потребовалось значительное усилие воли, чтобы вернуть их в нормальное положение. За те четыре года, которые они были знакомы, Антон выработал и успешно применял на практике метод противодействия её замашкам: сохраняй спокойствие, отвечай однотипными фразами — взбесится, изойдёт желчью и умолкнет. — А ты вертись побольше, будут тебе и кривые зубы, и косые глаза, а может, и ещё что похлеще. Катя, демонстративно цокнув языком и возведя глаза к потолку, показала Антону средний палец, но в позу, пусть и нехотя, вернулась. То ли быть натурщицей просто было не для неё, то ли конкретно для этого художника позировать было не комильфо, да только не прошло и двух минут, как Катя стащила с головы украшенную мишурой шапку и сбросила её на пол, поправляя волосы. — Да скоро ты там, черепаха с кисточками?! Мне жарко в этом костюме! — Жарко — так сними, - невозмутимо продолжал набросок Антон. Катя не была нужна ему как натурщица от слова «совсем» - столько лет подряд видеть её чуть ли не каждый день, может, и сопряжено с целой горой минусов, но внешность старосты класса он запомнил до мельчайших подробностей. Разбуди Антона среди ночи и скажи нарисовать Катю — он...сначала спросит, всё ли у тебя хорошо с головой, разумеется, но нарисовать нарисует. В ответ на предложение художника Катя, порозовев, мигом лишилась наигранно-усталого выражения на лице, сменившегося смущением: — Хо! Ещё чего тебе? Может, голой попозировать?! Размечтался, извращенец доморощенный! Рисуй давай, да поживее! Радуйся, что вообще здесь оказался… — Чему радоваться-то? - хмыкнул Антон, выводя на рисунке хитро сощуренные глаза «Снегурочки». — Выдернули меня в выходной из тёплой постели в несусветную рань, чтобы по холодрыге тащиться рисовать тебя, да ещё в костюме Снегурочки — где тут повод для радости? — Не нравится, так иди, тебя тут никто не привязывал, - скривила губы Катя. — Мама о-о-очень обрадуется, узнав, какой Антоша на самом деле ответственный. Да-да-да. Антон поднял на неё взгляд, всматриваясь в насмешливое лицо Кати и пытаясь по его выражению определить, только ли к рисованию относились её слова. Катя приподняла одну бровь — дескать, что, возразить-то тебе и нечего? Тут она ошибалась — именно для таких случаев Антон и держал в рукаве козырь, прибегать к которому каждый раз по целому ряду причин искренне не хотелось. — С удовольствием уйду, как только закончу. Тем более, что Полина как раз приглашала меня сегодня на чай… Антон не отрывал глаз от рисунка, но смотреть на Катю ему и не требовалось. По изменившейся атмосфере в комнате, из ядовитого болотного тумана стремительно превращавшейся в раскалённый ад, он понял, что попал в десятку. — А-а-а, да-да-да… Полина приглашала. На чай. Это у вас так называется, - едва сдерживая ярость, шипела не хуже рассерженной кобры Катя, сжав кулачки и сверля художника взглядом, которым можно было резать металл. — Чем является, так и называется, - нарочно выбешивая Катю спокойным тоном и чирканиями карандаша, отвечал Антон. — Как оно ещё может называться? — Ну-у-у, я даже не знаю, - осклабившись, ядовито выплюнула Катя. — Даже представить себе не могу, какие чаи вы там вдвоём распиваете. Что ж ты тут тогда штаны просиживаешь, Антоша — беги к своей ненаглядной Полиночке. У неё, небось, уже и чай остывает! Её едва не трясло от злости. Искренне стараясь, чтобы по голосу не было слышно мстительного удовольствия и даже не удостоив Катю взглядом, Антон всё продолжал чиркать карандашом и убирать лишнее резинкой, хотя по-хорошему рисунок давно пора было красить: — Закончу и пойду. А чтобы я побыстрее закончил — прекрати болтать и встань нормально. — Ах, уж извиняюсь премного! - осклабилась Катя, доведённая до белого каления. — «Нормально» - это как? Так пойдёт? Она демонстративно выпятила грудь, которую украшенная мишурой и изображавшей меховую подбивку ватой накидка из видавшей виды портьеры и без того скрыть не могла — удивительно, как старый халат, игравший роль полушубка, не треснул от натуги. Прошедшие четыре года сделали всех одноклассниц Антона женственнее, но ни одной из них не было по силам тягаться с Катей размерами бюста. Хотели они это признавать или нет — на неё так или иначе поглядывали все парни, а Бяша так вообще без зазрения совести пялился. Антон же, решив так просто не поддаваться, изо всех сил удерживал себя от корректировки размера груди Снегурочки на рисунке — как-то маловат он вдруг стал казаться. — Нет, не пойдёт. — Ой-ой-ой, не нравится? Может, тогда вот так, а-а? Катя, скалясь в ухмылке, оперлась на пустую раму, приподнимая и сгибая в колене левую ножку, дразняще выставляя напоказ обнажённую кожу. Антону потребовалось значительное усилие над собой, чтобы не засмотреться — Катя, пусть и была стервой, но была всё же очень красивой стервой. — Н...нет. Встань нормально. — Да тебе не угодишь! - фыркнула «Снегурочка», откидывая движением ладони косу и стягивая с плеч надоевшую накидку. — Небось, к Полиночке у тебя таких претензий не бывает! Дай хоть посмотреть, что ты там начиркал, Ван Гог безглазый! В два шага она пересекла комнату, обошла мольберт и наклонилась к нему, прогибая спинку и едва не наваливаясь Антону на плечо. Ему оставалось только отодвинуться чуть дальше от Кати на выделенном табурете, но разве ж она отстанет так просто. — Пф, ну, и что ты тут накорябал? - демонстративно морщась, критиковала Катя. — Это на меня даже близко не похоже. Нарисовал какую-то бурятку узкоглазую… — А ты щурься посильней — вообще можно будет глаза не рисовать, - отвернувшись, чтобы не видеть её провокационной позы, ответил Антон. «Снегурочка», пропустив ответ мимо ушей, качнула бёдрами и явно нарочно ткнулась задом художнику в плечо. — А это вообще что? - ткнув пальцами в районы груди и бёдер Снегурочки на рисунке, продолжала разносить работу Катя. — Она у тебя плоская, как доска! На меня посмотри — я разве такая? А, а-а? У меня всё, что надо, на месте! — Она в шубе, под ней не видно, - фыркнул Антон. — Ну и тупая же отмазка! У тебя не Снегурочка вышла, а китайская подделка! Баба Яга под маскировкой! — Тебе как раз подходит… — Ах ты..! Вконец разозлённая Катя залепила Антону подзатыльник, стараясь ухватить за волосы и вынудив слезть с табуретки. Ухмылка исчезла с её лица, оставив чистую, искреннюю злость. — Прекрати сейчас же! — А не то что?! К Полиночке своей побежишь?! - взвизгнула Катя; от насмешливости в её голосе не осталось и следа. — Давай, хвастайся: трахаетесь с ней, а? Аж стены, небось, шатаются?! — А что, если и да? - глядя ей в глаза, ответил Антон. — Согреет тебя эта мысль холодными одинокими ночами? Это стало последней каплей: зарычав, как дикое животное, Катя влепила Антону такую пощёчину, что едва не сбила с него очки и рассадила своими когтями щёку, тут же замахиваясь для второго удара: — Скотина! Получи, получи, кобель! Антон перехватил её за запястье, не давая вершить правосудие, и притянул к себе, не позволяя пустить в ход вторую руку. Катя, раскрасневшись от гнева, попыталась отпихнуть его от себя: — Пусти! Мразь, извращенец, НЕНАВИЖУ! Пусти, пусти меня! Визжа ругательства, Катя всеми силами пыталась вырваться из хватки Антона и наподдать ему как следует. Её попытки ударить коленом в пах он худо-бедно блокировал, поворачиваясь и подставляя бёдра; руки, так и тянущиеся разодрать ему ногтями лицо, Антон удерживал за запястья. Так могло продолжаться долго, но не вечно: разъярённая Катя из змеи превратилась в загнанную лисицу, и когда стало понятно, что когтями своего она добиться не может, пустила в ход зубы. — Катя, успокойся! Прекрати сейчас же, ай! ОУ!!! Хрипя от злости, Катя осыпала его укусами и пыталась боднуть лбом, полностью сосредоточившись на том, чтобы сделать Антону больно. Несмотря на его сопротивление, дважды клыки всё же достигли цели, вонзившись Антону сперва в нос, а затем — в подбородок. — Ай! Да приди уже в себя! Собрав силы, Антон резко вывернул Кате обе руки, скручивая их у неё за спиной и прижимая к себе теснее. Взвизгнув от боли, Катя попыталась снова тяпнуть его, но угодила прямиком в губы. — М-М-М-М-М?!?! Залившись краской, вытаращив от смеси удивления и злости глаза, протестующе мыча и хныча в рот Антону, Катя целовала своего мучителя, извиваясь в его руках. Постепенно, секунда за секундой, движение за движением, хватка Антона ослабла, выпустив её руки, тут же вцепившиеся в его спину и плечи, стремясь одновременно расцарапать и прижать к Кате теснее. Её веки опустились сами собой, а злоба, только что заставлявшая Катю остервенело вырываться и кусаться, утихла. Он и забыл уже, какая Катя на вкус. Дрянная, приторно-сладкая клубника, от которой губы и язык потом по-химозному щиплет и от которой ты не можешь оторваться. В первый раз это случилось тогда, давным-давно, в ту ужасную зиму. Перед опущенными веками затёртыми диафильмами мелькают воспоминания: вот Катя, спасённая из мясорубки, заливаясь слезами от счастья и облегчения, жмётся к нему и не желает отпускать...вот она же, долгими днями после случившегося, бледной тенью самой себя ходит по школьным коридорам следом за Антоном, опустив глаза в пол, всё собираясь что-то ему сказать, и в последний момент отказывается от своего замысла, уходит в класс...вот Антон, доведённый до предела тем, что его жизнь и его мир столько раз разрушили, переписали и перекроили, что невозможно уже понять, где реальность, а где ночной кошмар, в отчаянной попытке ухватиться за тающие крупицы рассудка во время того, как она в очередной раз шепчет «неважно» и собирается уйти, хватает Катю за плечи, прижимает к себе и целует. Пусть ударит его. Пусть отпихнёт от себя, пусть назовёт извращенцем, выставит перед всем классом на посмешище… Вот проходит минута...вторая… Слишком долго, чтобы быть реальностью. Слишком долго, чтобы оказаться кошмаром. Лишь когда раздаётся звонок Катя нехотя отстраняет его от себя, вся красная от стеснения. Рот тут же начинает противно, по-химозному щипать. Она прячет взгляд, но её губы разрезает довольная, лисья ухмылка. — Д-д-дурак ты, П...Петров, - шепчет она, убегая в класс, оставляя его одного посреди коридора, оглушённого тем, что случилось. У поворота Катя останавливается, оборачиваясь на него, хлестнув себя косой по спине, и показывает Антону язык… И тогда занялся рассвет. Ночная темень и холод, окружившие, сковывавшие его, отступили; сквозь непроглядную чащу забрезжил свет. Катины колкости вернулись, но больше не жгли калёным железом, а согревали теплом костра у охотничьего зимовья. Она взяла привычку подкарауливать его у крыльца школы и заставляла провожать её до дома. Она же, стоило кому-то повздорить с Антоном, распускала про обидчика такие слухи, что к нему уже через пару дней наведывались из милиции. Катя звала его полным болваном, и она же так понравилась Оле, что она и до сих пор спрашивает, не придёт ли Катя сегодня погостить — а разве плохой человек мог понравиться Оле? Всего год понадобился им обоим, чтобы с Катиных губ сорвалось наконец заветное: — Люблю… Они наконец разорвали поцелуй, пьяно глядя друг на друга. «Снегурочка», вся красная от стеснения, в ухмылке показала свои клычки, которыми только что...а может, и час назад...так отчаянно старалась перегрызть Антону глотку. — Пусти, дурак...пусти… Катя выворачивается из ослабевших объятий лишь чтобы скинуть с плеч ненужный теперь халат, оставшись лишь в лёгкой домашней толстовке, и набрасывается на Антона снова. Жадно, дико хватая его своими коготками, прижимая к себе и снова впиваясь припухшими губами в его рот, впрыскивая лишающий воли приторный клубничный яд. Её язычок вползает Антону в рот, исследуя, захватывая его, пока ногти собственнически скребут и царапают затылок и плечи. Гибкое Катино тело податливо прогибается, когда он гладит её в ответ, обвивая её язык своим, лаская, утешая её ревность и злобу. Поцелуй приходится прервать во второй раз, чтобы сказать ей что-то, что-то очень важное… — Катя… — Ч...чего тебе..? — Если не прекратим...будет как в тот раз… Засмеявшись в ответ, Катя берёт его за руки и водит ладонями Антона по своему телу, задевая груди, бёдра, запуская их под толстовку, давая прикоснуться к её нежной коже. — Вот так? Да, вот так. Всего месяц назад, аккурат перед Новым Годом, Катя притащила Антона к себе, с хитрой, лисьей ухмылкой заявив, что собирается пристыдить его как следует. Оказывается, у кого-то из класса — и Антон даже примерно знал, у кого — Лилия Павловна конфисковала некую кассету, которую этот умник зачем-то принёс в школу. Антон до последнего надеялся, что это будет всего лишь какой-нибудь переведённый гнусавым голосом боевик, в котором герои матерят друг дружку на чём свет стоит, но… Разумеется, это была порнушка. Запись оборвалась на самом интересном месте, но им двоим дальше смотреть и не понадобилось. Как не понадобилось и опыта в подобном — хватило лишь желания доказать этой красной от стыда стервочке, что Антон может сделать ей так же приятно, как здоровяк с кассеты — блондинке… — Катя! Она жестоко впилась Антону в шею поцелуем-укусом, хватая его одной рукой за ремень, а второй — за пуговицы на рубашке, подаваясь назад, к дивану за спиной, утаскивая следом за собой. Толстовка, упираясь, слетает с Кати, обнажая великолепное, гибкое тело. Эта дрянь словно заранее всё подготовила — лифчика на ней нет и в помине. Рыча, как голодный зверь, Антон кусает её за нежные, отвердевшие от прилива страсти соски, срывая с Катиных губ ругательства, пока она возится с пряжкой ремня на его брюках. — ДА БЛ-ЛЯТЬ!!! - не своим голосом хрипит от нетерпения Катя, едва не разрывая ноготками ткань, стаскивая с Антона наконец штаны и криво ухмыляется, запуская пальчики в его трусы. — Давай-ка поиграА-А-АХ!!! Безжалостный укус за сосочек сбивает её концентрацию, заставляя выгнуть спинку и впиться клычками в собственную губу. Антон стягивает с Кати трусики, нависает над ней и бешено осыпает её, красную от смущения, протестующе визжащую и изгибающуюся, довольно смеющуюся и стонущую от ласк, нежную, прекрасную, принадлежащую только ему Катю всю поцелуями. От двух по-лисьи хитрых изумрудных глаз по щёчкам, носику, губам, шейке, торчащим ключицам и большим, чудесным грудям; плоскому животику, судорожно втягивающемуся от града поцелуев; паху и влажным половым губкам, заставляя Катю выругаться снова и попытаться вцепиться Антону в волосы, силясь остановить, оставить его там, между её дрожащих от предвкушения ножек… Он поддаётся, но лишь на этот раз, лаская змеёй извивающуюся Катю своим языком. — Да! ДА!!! Тоша, Тошенька!!! Не запуская язык глубоко, расчерчивая им между складочек и целуя их, Антон слепо борется с пуговицами на своей рубашке, наконец одолевая их все и скидывая на пол вместе с трусами. Катя, пьяно глядя на него, приглашающе вытягивает руки — иди ко мне. Едва он оказывается в её объятиях, Катя смахивает покрывало с дивана ему на спину — уличный холод не должен портить им удовольствия. Антон, жмурясь от ощущений, позволяет ей целовать и прикусывать свою шею, потираясь истекающим смазкой членом о Катину жаждущую промежность. — Ф-ф-ф… Катя-а-а-а… Прижав его к себе теснее, прикрыв глаза и прислушиваясь к своим ощущениям, Катя аккуратно направляет член своими пальчиками, так и не сумев полностью подавить визг, когда Антон входит в неё. Всё ещё туго. Всё ещё больно. В их первый раз Антон, дрожа от смеси из восторга, нежности к ней и ненависти к себе, долго промакивал губами Катины слёзы. Но слёз больше нет. Нет и не будет. Теперь — только удовольствие. Она всё ещё не может принять член Антона целиком — ну и пусть. Он всё ещё не может нарастить темп до такого, чтобы выбивать из Катиной груди стоны удовольствия — наплевать. Скуля и стеная от дикой, срывающей голову смеси из удовольствия и лёгкой боли, Катя вымещает её часть, оставляя своими губами и зубками болезненную багровую отметину у Антона возле ключицы, свой змеиный укус. От её яда нет спасения, он давно проник в его вены, смешавшись с кровью, навсегда поставив Антона и Катю в зависимость друг от друга. Её груди упруго подпрыгивают при каждом толчке, нежными касаниями забирая силы из согнутых в локтях рук Антона. Катя срывает с него очки, кое-как находя рядом с диваном место, чтобы примостить их, и безжалостно вминает его лицо в свои груди, параллельно обхватывая его пояс ножками, будто стремясь слиться с Антоном в единое, неразрывное целое. Обвивая и удушая его, как змея. — Тоша-а...трахай, ну, ТРАХАЙ МЕНЯ! От желания в её животном рыке стремительно тает всякая связь с реальностью. Хочется подчиниться, разорвать Катино тело изнутри, натянуть членом ей брюшную стенку так, что будет видно, как бешено он трётся о сдавившие его мокрые стенки, лишь бы доставить ей ещё больше удовольствия. Глубже. Только бы войти ещё немножечко глубже. Только бы глубже вдохнуть эту дрянную, мерзотную, химозную, приторную клубнику, без которой Антон больше не может жить... — Ещё...пожалуйста, ещё… Умоляющий стон сменяется вскриком боли и удивления, когда Антон ударом бёдер загоняет пульсирующий ствол ещё немного глубже. Лоно Кати тут же скручивается, желая замедлить, овладеть, выжать до капли прямо в неё, исходящую от наслаждения соками. Ещё рывок, ещё немного глубины отвоёвано у Катиных инстинктов. На третье движение уже не хватает сил — удовольствие, плавящее мозги, больше не в силах скрывать тянущую боль в руках. Всё ещё не хватает опыта. Всё ещё недостаёт выносливости. — То-оша-а-а… Нет. Нельзя сдаваться. Не сейчас, когда распалённая Катя выстанывает его имя, как молитву. Не так, отступив, когда до вожделенной цели остаётся всего-ничего. Вцепившись ногтями в покрывало, зажмурившись так, что перед глазами вспыхнули звёзды, собрав остатки сил, Антон с диким рычанием принялся двигаться активнее, вынуждая Катю, дрожа и взвизгивая, извиваться под ним, одновременно желая и принять всю его любовь и страсть к ней и спастись от неизбежно надвигающегося безумия. Нельзя, не получится сохранить рассудок, когда его член так растягивает сочное, тугое нутро, каждым рывком всё приближая и приближая момент, когда… — Тоша...АРГХ, ТОША!!! Лоно, до этой секунды туго сжимавшееся, вдруг само собой расслабляется за мгновение до мощного рывка. Головка члена тараном бьёт в шейку матки Кати, пуская по всему её телу волну бешеного наслаждения, перемешанного с болью. Мышцы тут же сжимаются ещё туже, чем раньше, останавливая член Антона, запечатывая его в себе, обнимая набухшие от ощущений венки, улавливая каждое подрагивание. И это становится последней каплей. Изумрудные глаза Кати распахиваются во всю ширину, ротик ловит разом куда-то девшийся воздух, стараясь пережить это, чем бы оно ни было. Это не похоже ни на что, что Катя испытывала раньше. Сердце остановилось, тело выгнулось дугой, мозг отключился начисто — она будто умирает и воскресает, раз за разом, миллионы раз в секунду, утопая в наслаждении. Едва в её грудь с хрипом и свистом врывается воздух — его вышибает оттуда второй волной: скуля и рыча, сдерживаясь из последних сил, Антон подаётся назад, выволакивая из кончающей Кати член, извергаясь прямо на её грудь. Сознание Кати совершенно пусто, в нём больше нет ничего, кроме удовольствия. Чистого, бешеного кайфа, который вывернул её наизнанку, оставив задыхаться под Антоном, тихо всхлипывая от пережитого. Слёзы всё же брызнули из Катиных глаз, слёзы чистого удовольствия. Она не видит и не слышит, не понимает, что в кровь разодрала Антону спину своими коготками, не чувствует, как по её нежной груди стекает, перемешиваясь с горячим потом, его семя… Спустя несколько часов, нежа в груди отголоски утихшего экстаза, Катя с лисьей ухмылкой гладила Антона по щеке, довольно щурясь при виде пылающего засоса на его шее: — Всё понял, Тошенька? — Катя, я… — Да, ты, Тоша. Ты — МОЙ. А Полиночке не убудет найти себе кого-нибудь другого. — Катя… — Ма-алчать, - уложила пальчик ему на губы девушка. — Я знаю, что ты скажешь. Я уже слышала эту историю, и не один раз, Тош. Мне плевать, что там тебе сказал Пятифанов. И если ты не будешь меня слушать — я очень легко могу подпортить Полиночке жизнь. Интересно, как на неё будут смотреть, когда узнают, какая она на самом деле, а-а-а? А какая она на самом деле — буду решать я. Я это умею, ты же знаешь. — Ты ведь этого не сделаешь, правда? Ты ведь не жестокая, просто притворяешься, - попытался вразумить её Антон, чем вызвал лишь смех. — О-о-о, ты уже забыл, какой я бываю жестокой? Не надо, не надо меня провоцировать, Тошенька. Ты меня услышал? В её хитром взгляде было больше угрозы, чем в оскале Семёна или разложенном ноже Ромки. Со вздохом поправив снова напяленные на переносицу очки, Антон оставил на носике Кати нежный поцелуй, заставив её зажмуриться, погладил по волосам и шепнул: — Если бы всё было так просто, Кать. Если бы всё было так просто. Но я тебя услышал. Мы...придумаем, что с этим делать. Обязательно придумаем. — Вот и молодец, Тошенька, - довольно блеснула глазами Катя. — Пойдём, я тебя накормлю, а то ещё растележишься от бескормицы чего доброго. А потом, когда ты закончишь красить этот тупой плакат, может быть, я подумаю над тем, чтобы дать тебе то, что тогда обещала. Ну, помнишь? В тот раз. — ...э-э-э? Н-напомни..? Покраснев ещё гуще, Катя прижалась к Антону теснее и тихо мурлыкнула ему на ухо: — Ну, что нарисуешь меня. Без одежды. Да-да-да… Дом Смирновых Антон покинул только когда солнце потянулось к закату, с тупой улыбкой глядя себе под ноги и не понимая, откуда быть снегу, когда кругом такая жара. Настроение, впрочем, медленно но верно сошло на нет, стоило Антону вспомнить, куда и по какой причине несут его ноги. Обещать найти выход он обещал, что Кате, что себе самому. Найти бы ещё где-нибудь силы исполнить это обещание...