среди топких болот

      Он сам согласился. Сам сказал "да". Ваня прокручивает эти мысли в голове, когда становится слишком тяжело. Когда остается в одиночестве на несколько недель, когда в тиши раннего утра треплет светлые кудри. Холодный металл жжет ноги и запястья, но сил переместиться на кровать не хватает. Да и она тоже в крови.       У него был отряд. Давно, в самом начале, когда вечности в заточении не существовало: они двинулись с северо-запада к самой границе тьмы, чтобы разбить и сокрушить, чтобы вернуться победителями. Ваня как сейчас помнит: искаженные в крике лица товарищей — ужаса или бесстрашного отчаяния, и он сам впереди, первее всех, на коне с темной гривой. Такой молодой, восторженный, живой. А потом — смерть. Один за другим, как от едкого тумана, они падали с коней, прямо под копыта своих же лошадей. И в чужих криках молодой княжич больше не слышал победы.       Меньше всего он хочет знать, что Кощей сделает с ним сегодня. Или завтра, на следующей неделе, через месяц — все равно. Он может выглянуть в окно, но не увидит через него солнце. Он может покориться, разбить вдребезги свою гордость и мораль, но не услышит шепота извинений. Обреченность, глупость, отвага и большое сердце создали ему ловушку. И медленную смерть.       Вдали, если сильно повернуть голову налево, на фоне непроглядной тьмы, можно увидеть растущую гранитную стену — вход в навь. Мертвая граница между реальностью и потусторонним миром. Каждый камень и кирпич, образующий чернильные контуры, кажется выписанным и рельефным, как из сказок. Тело у Кощея безжизненное, как у мертвеца: длинные серые пальцы, переходящие в синеватые острые когти, худая талия, выступающий позвоночник. Большие глаза, почти бесцветные, как два вакуума — утащит тебя за собой на дно, если станет скучно. Большие плечи, такой же большой плащ — вся одежда на нем либо из черного шелка, либо из золота. Ему подходит. Тонкие губы. Мразь. Ваня сомневается, что в этой твари еще осталось что-то живое. Он ходит по длинным коридорам так медленно — царям, у которых в запасе вечность, некуда спешить. Княжич научился определять его поступь на третий день пребывания в нави. Каждый раз он расправляет плечи, чтобы казаться сильнее, наравне, прячет под пуховой периной что-нибудь достаточно острое, но, к сожалению, неспособное убить. Каждый раз его мучитель идет к нему как к жертве, которая беззащитна навсегда.       И Ваня всегда засыпает на сбитой постели с красными отпечатками жалкого сражения. Это напоминание о вызове, об очередной выходке, которая была подавлена. Новый вызов новой судьбе. Простыни из льна кажутся холодными и жесткими для слишком чувствительной раненной кожи. Белокурый княжич знает, как быстро заживает грудная клетка, как долго болят ребра и какие шрамы остаются на бедрах. Не в первый раз. Спокойной ночи, Ваня. Может, повезет в следующий раз.       Но спать мешают вороны. Искусные слуги королевства теней и одновременно жалкие птицы холодным роскошным камнем поднимаются в воздух, переругиваясь в темноте. Некоторые из них садятся у его окна и орут так мучительно громко, что заснуть и прогнать их получается к утру. Их крики пронзительные и отзываются в замке до самых его фундаментов. Потому ночью не легче.       Иногда, когда Ване хватало смелости спуститься из покоев в кладовку, двумя этажами ниже, он замечал то, чего замечать не стоило. Меньше знаешь — крепче спишь, разве не так? Что-то живое и темное, таящееся в углах и коридорах замка искажает разум и рассудок. Кажется, протяни руку — наткнешься на чье-то лицо, скрытое дымчатой вуалью. Но рука натыкается только на пустоту. И чужие облики, словно гротескные фигуры расплываются перед глазами, тянут и ведут куда-то, не даваясь ни зрению, ни разуму. Ваня делает очередной шаг, а обернуться страшно. Не так задорно-страшновато, когда сестра читала ему сказки в детстве, а вечером пугала, облачившись в простыню, а зловеще-страшно. Потому что есть чего бояться, когда он в сердце обители врагов. Невидимые души, проклятые и одновременно освящённые своей чернотой, тянут в самые дальние участки замка.       Вдоль закрытых и тёмных коридоров замка, словно живые руки, чертит рукопись грехов и рутины ночь. Там, где истина никогда и не существовала, ее темное подобие открывает своё лицо и преподносит свои уроки о бесконечности и власти. Как далеко остался его дом?       Тот самый дом, где под дымчатым небом простирались бескрайние цветущие луга, похожие на сливающиеся в пестрые узоры ковры, которые матери привозили далеко из-за моря. Где остался его старый равнодушный ко всему отец и его грубость, где все так же растут в небольшом саду нежные розово-белые пионы, наливаясь цветом. Тот дом, куда вернулась его сестра, его единственная сестренка, лучик. Где все так же на главной площади толпы шумных крестьянских ребят, где солнце все так же палит зноем лица его народа. Княжич помнит место, названное домом. И оно нравится ему намного больше, чем пыльное убранство Кощея.       Иногда, когда вороны орали по ночам чересчур сильно, а руки не дотягивались до графина с водой, он проклинал судьбу. Возможно и все принятые решения. Одна мысль, одно глупое внушение, которое может и правдой никогда не было, останавливало от конца: от его существования зависит благополучие дома. Кощей потеряет его, потеряет очередную игрушку, заскучает, пойдёт войной на отца. И Мила больше не будет спокойно спать по ночам, затушив огарок свечи, а мастера и подмастерья, купцы и отцы, братья и сыновья — все они двинутся навстречу силам нави. И будут повержены. Серого тоже призовут. В самом конце этой мысли Иван вздрагивает, глотает душащий ком тревоги и заставляет себя уснуть. И забыть все неудобства хотя бы на пару часов.       Утром приходит он. Ваня ощущает его присутствие совсем внезапно, когда носом ещё сопит в подушку, а холодная простынь обнажает острые позвонки. Прикосновение — лёгкое, щекотное, от шеи и до копчика. Княжич не открывает глаза. Тяжёлый вздох позади, щипок где-то в районе лопаток и снова рутина.       "Царь Кащей над златом чахнет" — вспоминает из сказки Иван. Это единственная сказка про властителя нави, давно забытая, безызвестная. Её ещё мать ему читала, когда отец, (еще достаточно молодой) сжег книгу, как только услышал имя той твари. Мать вернулась из покоев отца грустной, с красными отметинами на руках. И вопреки жестокости отца, запретила забывать эту глупую сказку. "Что мертво, то умереть не может" — последняя четкая фраза. Он понял только сейчас.       Ему хочется завопить, но он упрямо кусает губы, дожидаясь момента, когда его разбудят.       Несколько минут. Может, десять.       — Вставай, — властное, готовое унизить. Будто он и не поддавался своей слабости. Будто он и не дрожащий пустой подонок внутри, живущий на голоде и черепах.       "Живым не дамся" — снова думает княжич и идёт умываться.       Все повторяется, конечно. Как больно этот гад обдирает ребра!       —Я многое могу, — шепчет вечером, когда Ваня морщится от боли, поджимая под себя больную ступню. — только умоли, попроси, решись, а я решу в ответ... — лесть и притворные вздохи.       Иван знает, что не удостоит Царя нави таким вниманием, не оставит ту часть себя, которую Кощей отнять не способен. И красоты жизни ему никакие не нужны — обходился же он без них столько месяцев, значит и ещё столько же обойдётся.       — Ты мне не Властитель, — шепчет он. И губы сами собой растягиваются в ухмылке больной, вымученной, смешанной с кровью.       — Могу стать. Чего ты хочешь, Ваня? Одежду из парчи и атласа? — перед глазами тут же вспыхивают огни, чудится столько красоты, расшитых камзолов и рубах, сколько ему никогда и не снилось. Сверкающее, величавое и чужое. С трудом он отводит глаза от выдуманной сокровищницы и качает головой.       — Дорогих колец, запонок, кулонов желаешь? — снова вещает Кощей откуда-то со спины. "Поспать желаю, чучело огородное. И чтобы ноги не болели утром" — в мыслях чертыхается юноша. Он бегло разглядывает заморские украшения и мысленно дивится фокусу, который Кащей проделывает с его зрением второй раз. И снова качает головой.       — Иль может...       И пока Царь нави снова не открыл свою клыкастую пасть, Ваня вскидывает голову и расправляет плечи.       —Я никогда в жизни... — расторопно начинает он. — не буду служить.. Такой черной, жалкой твари, как ты. И на твою сторону не встану.       К вечеру он даже рад, что отделался лишь сломанной кистью.       Он не может прекратить ждать, искать, напрашиваться, провоцировать. Бороться и проигрывать, снова вставать и плеваться ядом, дразня собственной силой, стойкостью.       А Кощей не может перестать вестись, обнадеживать и разрушать в одно мгновение, переменностью ласкать и жечь. Это вечный порочный круг домашнего кота и крысы, которые иногда меняются местами. Это красиво, но не имеет смысла. Это обречено на провал.       И однажды все меняется. Ваня встает на заре (хотя время суток можно определить в нави только по поведению воронов) и прислушивается. В замке тихо, вокруг нет слуг, а собственное состояние никак не изменилось. Пока до него доходит, что где-то тремя-четырьмя этажами ниже слышен лязг метала, княжич успевает одеться и прокрасться к главному ходу.       В замке жесткий холод и его можно почти принять за озноб, если бы не порывы ветра. Ваня стоит в пустом коридоре один, обхватив замерзшие плечи руками, пока где-то внизу побеждают чужих или своих. У него уже не остается желания думать об этом. Он просто хочет уйти.       Высокая колонна неподалеку опасно качается, и из-за трещины княжич даже не успевает рассмотреть витиеватый узор сбоку. Темно-синяя махина, раскалываясь в воздухе на большие камни-осколки, падает позади. Вот тебе и былое впечатление величия и благородства. Ваня хмыкает, переминаясь с ноги на ногу: тонкий ковер на бесчисленных ступенях лестницы совсем не согревает босые ноги.       Когда внизу раздаются чьи-то торопящиеся, шаркающие шаги, белокурый княжич успевает только шмыгнуть за ту самую разрушенную колону. И замереть. Потом...       Медленная тяжелая поступь, звук сломанных волочащихся доспехов не вызывают в нем ничего, кроме спокойной усталости. Это знакомые шаги. Лишь бы он не раненный был.       — Серый... — шепчет он, но все так же стоит на месте, аккуратно разглядывая приближающуюся фигуру.       — Ваня! — наконец подбегает мужчина, протягивает руки вперед, заключая в объятия. Это его Серый. Немного потрепанный, уставший, с погнутым мечом и мокрыми от пота волосами. Это его Серый, живой, настоящий, который прошел тысячи миль ради него, который повел народ за собой. Это последний, чью искренность и доброту он запомнил.       — Так долго, Сереж. Так долго! — вздыхает он, но в следующую же секунду дергается в сторону. — Кто побеждает?       Нервно. Мужчина в растерянности осматривается, будто не замечая всего ужаса, что творится внизу.       — Пока вроде наши. Я четыре отряда привел, с ними быстро не справиться. Да и полки твоего папаши прибыли сюда первыми. Ты знаешь, он со всеми союзов и договоренностей назаключал, когда узнал, что ты в нави остался?       Быстрый кивок.       — А Кощей?.. — робко тянет Ваня, не понимая, что заставляет его задать этот вопрос: страх или... точно страх. Никакого беспокойства.       — В кандалах. Наши белые маги постарались. Когда солнце зайдет, будут пытать.       Ваня вздрагивает, необъяснимо желая покинуть это место скорее, чтобы больше не думать о том, кто еще на многие годы может остаться поверженным. Наличие предстоящих пыток и заточение — вот что пугает его. Будто он может оказаться на месте Кощея. Будто ему жалко эту темную тварь.       И когда взгляд друга становится уж слишком пытливым, княжич заставляет себя выбросить все мысли из головы, направляя Серого к запасному выходу.       — Все в порядке, — с натянутой улыбкой отвечает он на вопрос, который и не был задан.       А в мыслях крутятся давние слова матери: "Что мертво, то умереть не может".