seven sins.

Небо заволокло тяжелыми свинцовыми тучами, и вдали послышались первые отголоски грома. Третий этаж университета был завален кипами бумаг, где-то пожелтевшими от времени, где-то истоптанными, запятнанными грубостью человеческой души. На них тут и там скакали чернильные, местами смазанные завитки нот. Посреди просторной комнаты стоял рояль. Но, в отличие от окружения, он был абсолютно чист. На инструменте невозможно было заметить и пылинки, а все потому, что незнакомец, что приходит сюда каждый день, тщательно следит за ним. Вот и сегодня тонкие, по обыкновению холодные пальцы любовно проводят по лакированной поверхности. Парень кладет сумку возле ножки, садится на еще не совсем развалившийся пуф и едва касается клавиш. ★ Из-под ладоней тут же вылетают дребезжащие высокие звуки. Ещё движение, и еще, и вот звуки уже складываются в мелодию, эхом отлетающую от стен аудитории. Будто в унисон, капли, становящиеся все крупнее и чаще, бьют по железному карнизу, создавая с роялем неповторимый дуэт. Сонхун прикрывает глаза. Его руки действуют по наитию: сами находят клавиши, сами настраивают темп и сами творят невообразимое. Под шероховатыми подушечками пальцев распускаются нежные лилии и гордые хризантемы, среди скал бежит ледяной и чистый ручей. Под руками Сонхуна своя Вселенная. Он, слишком поглощенный музыкой, не замечает ни шороха лежащих на полу листов с партитурой «Травиаты» Верди, ни стука подошвы о деревянный пол, ни пристального изучающего взгляда. Некто долгое время наблюдал со стороны, но, наконец, решил выйти на сцену. Ему хватило смелости аккуратно подойти сзади, практически вплотную прижимаясь грудью к дрогнувшей спине. Холодные ладони Пака оказались в плену чьих-то крайне разгоряченных. Он отчетливо ощущал, как тепло накрывает покрывающуюся мурашками кожу, забирается под нее и волнами распространяется по телу. Сонхун будто становится марионеткой: он не играет сам, лишь становится ведомым. Ведомым того, чьего лица не видит. Горячее дыхание опаляет ухо, в момент оно заливается краской. — Красиво. Сам сочинил? Низкий бархатный голос с нотками действует на Сонхуна словно никотин, он млеет, растекается по клавишам. — Не похоже, чтобы это произведение существовало до определенных пор. Ни разу не слышал, — незнакомец наклоняется, и Пак позволяет себе повернуть голову и затаить дыхание. Перед его глазами буквально идеальный профиль: точеный нос, пухлые розовые, приоткрытые в манящем жесте губы, длинные черные ресницы. Сонхуну пришлось сжать ткань штанов, чтобы ненароком не коснуться. Уж больно хотелось. — Д-да… — Позволишь? Как оказалось, он говорил о том, чтобы сесть рядом. Пак не сразу сообразил, но все же подвинулся. Парень сел вплотную, и брюнет покрылся мурашками от ощущения такой близости. Его, вероятно, впечатлило не столько неземная красота незнакомца, сколько факт того, что он первый, кто появился здесь и оценил его игру. На руках все ещё фантомно ощущалось тепло чужих рук. Захотелось ещё. — Я, кстати, Хисын. Рад знакомству, — юноша улыбнулся, обнажая белоснежные зубы. Его глаза стали похожи на два полумесяца, — Часто ты сюда приходишь? — Сонхун… — он снова затаил дыхание, всматриваясь в черты до одури привлекательного лица, — Пару раз в неделю? Да, наверное. Плотоядный взгляд падал то на губы, то на нос, то на уши. Ни единого изъяна. Хисын в это время встает, подходит к окну и открывает его. В комнату вырывается прохладный ветер, играя с партитурами на полу. Прозрачный тюль развевается, обволакивая старшего, пряча за собой, и Сонхун думает, что перед ним статуя, увековечивающая искусство. Хисын возвращается на свое место и наклоняется, чтобы достать до клавиши, оказываясь в ничтожных сантиметрах от лица младшего. А Сонхун в свою очередь жмурится и приоткрывает губы, видимо, фантазируя. — Сыграем вместе? ★ Ли с необычайной жесткостью возвращает Пака обратно на землю, впечатывая в грубый асфальт. А чего он, собственно, хотел? В четыре руки играть было проще и куда интереснее. Их холодные и горячие пальцы периодически соприкасались, проводя по телу импульсы тока. Дышать стало легче, из открытого окна веяло свежестью и прохладой, шум дождя подпевал им, звуча словно живое создание. Сонхун в блаженстве прикрыл глаза. Стоило мелодии прекратиться, до ушей донеслось, серьезное: — Сонхун. Тот лишь вопросительно промычал в ответ, но тут же распахнул веки, стоило почувствовать на своих губах чужие. Хисын будто боялся спугнуть, не наседал, пробовал каждый миллиметр, а Пак думал, что сейчас либо провалится под землю, либо сгорит на месте, а пепел ветер унесет с собой. Ни звучало ни пианино, ни голоса, лишь тяжелое, прерывающееся дыхание и звуки мокрого поцелуя. Сонхун из-за нехватки воздуха отрывается первым и нервно облизывает губы. Старший кладет руку на его затылок и соприкасается лбами. — Знаешь, я думал… — уместно ли использовать это слово для бардака мыслей, устроенного в чертогах разума? — И верил, что когда-то наступит день, когда я смогу с уверенностью сказать «все, что я делаю — правильно». Хисын на мгновение осекается. Им двигало тело, но никак не разум, и поэтому сейчас, после совершенного, в горле начинает нарастать неприятный ком, поэтому он пытается сосредоточиться на младшем. Взгляд расфокусирован, а плечи безвольно опускаются. — Что правильно, а что неправильно? Я уже совершил столько ошибок, что боюсь делать что-то ещё. Причина, по которой я все это тебе рассказываю — неизвестна. Возможно… — он прикусывает губу и чувствует кровь, — Возможно, потому, что мы в чём-то похожи. Ты можешь назвать меня конченным идиотом или сталкером, но… я наткнулся на тебя случайно, и с тех пор приходил и наблюдал. И мне так нравилось, как твои длинные пальцы перебирают эти черно-белые клавиши, как ты выглядишь, когда играешь, и я ощущал то, что чувствуешь ты, каждой клеточкой своего тела. Прости, — он убирает голову, но не поднимает взгляд. Стыдно, — Правда, прости меня за это. Я просто хотел познакомиться, но не удержался. Парень все же поднимает взгляд и смотрит на брюнета с благодарностью, перемешанной с чувством вины, и мольбой, прикрывая веки и стараясь изо всех сил улыбнуться. Сонхун не может на него злиться. Или попросту не хочет. Старший не был сталкером, лишь неизвестным слушателем, наблюдающим из-за кулис. Пак лишь удивлен тем, что все это время не замечал чужого присутствия. Он касается вздрогнувших смугловатых пальцев, будто бы спрашивая разрешения, и сцепляет их в замок. — Все нормально, — определённо, так и должно быть. Он предпочёл думать, что это судьба, кладя голову на чужое плечо и слушая, как звон капель становится все реже. Дождь скоро закончится.