Мои руки не крылья, да и люди не птицы,
Я лечу выше, только чтобы разбиться.
Пообещай мне, что не сможешь влюбиться,
Мои руки не крылья,
Я — самоубийца
Дима утирает покрывшийся испариной лоб сложенной вчетверо салфеткой и откладывает ручку в сторону. До начала уроков больше часа, стрелка часов едва доходит до семи, и Матвеев прикрывает глаза, утыкаясь лицом в ладони так, что очки приподнимаются над переносицей, упираясь оправой в пальцы. Дима на дух не переносит кофе, но именно сегодня он считает ошибкой то, что пошел на поводу своих прихотей, и теперь вынужден справляться с гулом в голове и смыкающимися от недосыпа веками. Водолазка нещадно душит, пиджак, надетый поверх, сковывает движения, а перманентный страх за внезапно спустившийся ворот заставляет из раза в раз тянуться ладонью к шее. Учитель обводит взглядом пустующий класс и тихо вздыхает, поднимаясь со стула и двигаясь к импровизированной каморке. Вообще, Матвеев считает, что его класс, пожалуй, один из лучших, что есть в школе. Кабинеты с отдельной комнаткой для всякого хлама можно пересчитать по пальцам: математики и физики на третьем, искусств и биологии на первом и его, единственный на всем втором этаже, кабинет обществознания. Дима понял сразу, что выиграл в этом бою, когда в учительской преподаватели косили глаза и с едкой завистью жаловались на недостаток места для хранения, требуя хотя бы пополнения шкафов и полок. Дмитрий Андреевич лишь едва тянул уголок губ, принимая легкую победу. Комнатка эта узкая и маломерная, ширина едва ли достигает двух метров, и большую часть пространства заняли громоздкие шкафы и ящики, но Матвеев соврет, если скажет, что не любит это место. Пожалуй, только здесь он спасается от огромного потока людей, которых за день переваливает за сотню. Только здесь он может позволить себе на короткое время побыть с самим собой и вновь приступать к работе. Матвеев клацает по кнопке чайника, выуживает с верхней полки керамическую кружку, притащенную из дома, и засыпает чай. Горло саднит, и учитель понимает, что нужно несколько минут поговорить вслух и разработать связки, чтобы голос не был таким грубым и хриплым, но пропускать слова через рот, откровенно говоря, не хочется. Для учеников практически каждый урок — загадка, для Димы — четко выверенный план и рутина, график которой он знает наизусть. Он точно знает, что требуется от него в сентябре, январе или мае, каждый день под ключ и неизменная траектория движения. В обществознании редко что меняется, и в рамках школьной программы Дима только и может, что жонглировать подходами к той или иной теме, облегчая участь своих подопечных. Старый чайник довольно урчит, пуская в воздух клубы горячего пара, и Матвеев отставляет кружку с кипятком на подоконник, ближе к продуваемой сквозь щели оконной раме. Телефон пиликает уведомлением из Ватсап, и Диме поистине хочется застонать во весь голос: забыть о планерке — рядовая ситуация, но именно сегодня учителю катастрофически сложно покидать пределы своего кабинета. Марат. Директор: Второй этаж как всегда спит? Саша. Русский: Я спускаюсь Череватый: Я тоже спускаюсь Марат. Директор: Ты-то откуда спускаешься? У нас оба зала на первом этаже. Череватый: И что? Физрукам запрещено перемещаться по школе? Это дискриминация по профессиональному признаку! Марат. Директор: Ты какой-то у нас слишком умный для физрука. Череватый: Спиши всё на ошибку молодости Марат. Директор: А Матвеева где черти носят?Вы: А я точно сегодня нужен?
Марат. Директор: А тебе точно зарплата нужна или ты так, на интерес?Вы: Понял. Выдвигаюсь
Матвеев кидает грустный взгляд на остывающую кружку чая и, оправив черный пиджак, выходит из кабинета, закрывая за собой дверь на ключ. Школа постепенно наполняется учениками, и к половине восьмого на скамейках в холле можно заметить несколько сонных ребят, прижимающихся к батарее холодными ладонями. Дима юркает в учительскую и усаживается на свое законное место на диване. Здесь своя система: у каждого есть своё место, занимать которое никто не имеет права. Череватый всегда сидит с краю, вальяжно раскинувшись на кожаном диване и уткнувшись носом в телефон. На все грозные взгляды Марата в его сторону у Влада всегда один безотказный ответ: «Я по работе дела решаю». Дима всегда давит в себе смешок, потому что знает друга как облупленного. Виктория и Надежда Эдуардовна всегда сидят ближе к столу директора, громко переговариваясь друг с другом. Райдос всегда имеет относительно всего свою точку зрения, всегда требует обращаться к ней исключительно по отчеству, и ни одна планерка или собрание не обходятся без её колкого «Виктория Германовна, не забываем, даже если не выговариваем», с гордо поднятой головой уверенно шутит про свой возраст и мужчин. В ее пристрастии к физике не остается сомнений, она в их школе — эталон стойкости и твердого характера. Шевченко для неё, несмотря на разницу в возрасте, лучший друг и соратник, хотя со стороны кажется, что одна крохотная искра, и они также миловидно выцарапают друг другу глаза. Но на работе невольно подружишься с человеком, чей кабинет через стенку, — стоит только чуть громче крикнуть, и вот уже Шевченко приходит провести в её кабинете обеденный перерыв с зефиром в пакете. У Надежды Эдуардовны довольно мягкий и неконфликтный характер, а ещё большая семья и тонкая душевная организация, совсем не соответствующая скупому на эмоции языку цифр и формул. Но Шевченко со своим предметом справляется на уровне, и уже не один десяток лет её фотография висит внизу на первом этаже, славясь полученной квалификацией лучшего математика школы. Учительская постепенно заполняется людьми по тому же принципу, что и учениками в классе: в последние минуты или даже после начала обсуждения. Вот только нет скомканного «извините за опоздание» — лишь робкий кивок коллегам и места ближе к выходу. — А какая у нас повестка дня? — Александр — учитель русского — складывает руки на груди и кивает подбородком на стол директора, устланный кипой бумаг. — Я надеюсь, это не нам распечатки. Череватый фыркает и качает головой, поднимая руки в капитулирующем жесте: — Это точно не для меня, я в вашей движухе не участвую. Матвеев рассматривает свои руки, незатейливо перекладывая из рук в руки телефон, и молча сверлит взглядом кроссовки Шепса, который сидит точно напротив Дмитрия. Марат Алимжанович сводит брови к переносице, зажимая в руке именную ручку с аляповатой золотой гравировкой на корпусе на манер сигареты, и пару минут вчитывается в исписанные листы органайзера, шумно и нетерпеливо переворачивая страницы. Шепс поджимает губы и закидывает ногу на ногу, понимая, что короткая встреча — не сегодня, и старается усесться на стуле поудобнее. — Так, ну во-первых, — Башаров, наконец, подаёт голос. — Нам надо утвердить расписание. Уже половина месяца, а я до сих пор получил учебный план не от всех преподавателей. Череватый откидывается на диван, вновь расслабленно тянется за телефоном: — Лично мой план точный, как швейцарские часы. — Рад за твою стабильность, Влад, — Марат улавливает уперевшегося взглядом в никуда учителя. — Да, Дмитрий Андреевич? Матвеев недоуменно хмурится и поднимает голову: — А я-то что? И то верно. Дима всегда педантично и пунктуально подходит к вопросу рабочей документации. Всегда старается брать на реализацию кратчайшие сроки и сдавать отчёты в числе первых: так проще, да и к тому же Дима большую часть своей жизни посвящает своему делу, и задолжать бумаги — это не его прерогатива. Да и подсчёт критериев оценки деятельности никогда не бывает лишним. Как-никак от того, как он вкладывается, зависят премиальные. Не то чтобы Матвееву нужны были деньги, но если появлялась возможность получить больше, Дима получал, загружая себя ещё больше. Когда Матвеев работает, его мысли заняты чем угодно, но не размышлениями о собственной жизни, и это, пожалуй, единственное, что спасает его от кризиса. Учительство для него — словно включённый фоном телевизор, когда вы дома одни и катастрофически боитесь тишины. Стоит выключить звук, и вас мгновенно поглощает до ужаса пугающая тишина. Марат тянет уголок губ вверх и складывает руки в замок, упираясь в них подбородком: — На самом деле, по большей части сегодняшнее собрание посвящено тебе, Дима. Матвеев усмехается: — Мы что, вернули персональные дела членов профсоюза? — учитель складывает руки на груди и закидывает ногу на ногу под звуки тихо прыскающих коллег. — Ну и какое мне дело шьют, гражданин начальник? — Ты не сильно веселись давай, — Марат несколько раз клацает мышкой, обратив свой взор к монитору компьютера, и отмирает, ëрзая в кресле, потянувшись за листом бумаги. — Вот, лучше взгляни. Шевченко находится сразу, видимо расстраиваясь отсутствием перспектив на коллективный разговор. Наигранно всплескивает руками и упирается локтем в стол директора: — Вот так работаешь-работаешь, а на собрании потом выбирают других. — Не разочаровывайтесь, Надежда Эдуардовна. Дима проговаривает, подцепляя пальцами листок, и вчитывается в рукописный текст, над которым возвышается краткое, но ёмкое слово «заявление». Матвеев хмыкает: — Она уволилась в начале учебного года? Разве нельзя было это в августе решить? Директор пожимает плечами: — Личные причины, цитата: «по семейным обстоятельствам», а такое обычно не предугадать. Дима кивает: — Я понимаю, к чему ты клонишь. Но я же просил. Марат вздыхает: — Я знаю, Дима. Историки справляются, но с обществоведами прямо беда, один сменяется другим. Мы и так внедрили разделение профилирующих предметов, но, Дима, — Марат старается не давить и говорит мягко. — Ты единственный, кто в школе сейчас ведёт обществознание, а у детей на носу экзамены. — Не-е-ет, — Матвеев тянет гласную и ещё больше вжимает в себя сложенные руки на груди в защитном жесте, не то что отрицательно качая головой, а едва ли не всем корпусом давая понять: он в этом не участвует. — Нет, Марат, я снял с себя даже классное руководство, — учитель говорит с нажимом и смотрит поверх очков взглядом полным отчаяния. — В прошлом году я выпустил свой класс. Мы с маленькими начали изучать программу и плавно входим в темп. — Дима, я знаю, но… — Марат, ты знаешь, по какой причине я снял с себя роль классного. Даже с учётом того, что за это идут надбавки. — Я знаю, Дим, знаю. Но и ты меня пойми, кем я заменю преподавателя? Матвеев пожимает плечами: — Замени собой, как-никак один факультет в корочках прописан. Дима против и не собирается идти на уступки. Он этот разгрузочный год у Башарова буквально вымолил с последним днём экзаменов у своего класса, выстрадал кровью и потом возможность взять с нуля малышей и начать работать без изматывающей подготовки одиннадцатиклассников. Тогда он вдобавок вёл факультативы историков и не спал ночами, проводя за монитором часы, дни и месяцы, безвылазно погрязнув в адаптации материала под структуру кодификатора. Дима не готов идти по второму кругу, он и так еле держится. — Дима, даже если я отдам руководство заместителю, я не смогу заменить тебя, — Марат Алимжанович вновь берёт в руки ручку. — У меня нет должной квалификации. Вот я достану кондиционер новый или добьюсь ремонта и уже рад. К тому же, ты молодой. Я учительствовал лет десять назад. — Марат, пожалуйста. Дима не справится. Дима держится на последнем издыхании и буквально балансирует на лезвии ножа. Коллеги окружают его сочувствующими взглядами. Никто не произносит и звука: многим на руку отсидеть положенные двадцать минут за телефоном и спешно убежать по своим делам, и, вероятно, эта ситуация с Димой изрядно выручила преподавателей этим утром. Учитель смотрит умоляюще. — Так, всё, Матвеев, это не обсуждается, — директор снимает трубку стационарного телефона и под мерные гудки кивает учителю на выход, поднося к уху. — Приказ у документоведа. Дима встает, пытаясь уместить в голове новую реальность. — Одиннадцатый у тебя один, без буквы, — кидает в спину удаляющемуся Матвееву директор. — Их всего двадцать пять человек. Матвеев выдыхает истеричный смешок. Это «всего» насмешливо повисло над учителем тяжким грузом и выглядит как плевок в лицо.***
Дима нервно задергивает рукав, обнажая циферблат часов на запястье, и прикидывает в уме, сколько у него есть времени для того, чтобы запертая дверь кабинета не казалась ученикам странным действием: ведь Матвеев редко когда запирался, вынуждая детей замученно караулить двери, но сейчас это едва ли не вопрос жизни и смерти. У Матвеева в груди клокочет обида, и ощущение собственной значимости постепенно спускается к отрицательному значению. Чувство ничтожности душит, и Дима на ходу касается ворота водолазки, вновь и вновь проклиная свой юношеский порыв забить шею татуировками. Хочется прямо сейчас раствориться и с жалобами на головную боль сбежать с уроков сверкая пятками. Вот только есть одно «но»: Дима давно не школьник, возраст близится к отметке третьего десятка, а проблемы в жизни, кажется, стали ничуть не лучше, чем десять лет назад. К Матвееву давно обращаются на Вы, он уже почти мужчина, нюхнувший многие прелести жизни, но он так и не научился справляться с самим собой. Адреналин впрыскивается в кровь ещё в тот момент, когда Башаров оглашает ему приговор, и теперь в голове всё предательски ухает и пульсирует от боли. Учитель вновь скрывается в каморке, выуживая из сумки блистер таблеток, и закидывает в рот сразу две, залпом выпивая холодный чай с подоконника. На несколько минут Дима погружается в тишину, слушая лишь собственное глубокое дыхание и концентрируясь на биении сердца. Пульс снова переходит отметку в сто ударов в минуту, и учитель грустно хмыкает, весело подмечая для себя, что буквально разваливается на части. Время стремительно доходит до того, что остаётся не более десяти минут до звонка. В дверь начинают тарабанить энергичные шестиклассники, и Дима изо всех сил берёт себя в руки, натягивая улыбку. Золотое правило — слезы оставлять дома. И Матвеев следует этому правилу изо дня в день. Учитель отпирает дверь, и его едва не сносит с ног толпа нетерпеливого шестого «В», и Дима слепит белозубой улыбкой, оправляя на себе одежду и очки на переносице. Садится на стул, приветствуя, и тянется рукой к бутылке с водой, пытаясь смыть горечь антидепрессантов с языка. День обещает быть долгим.***
Олег нервно стучит ступней по полу, стараясь себя занять хоть чем-то. Стоять перед каждым уроком надоедает с каждым разом всё больше и больше, поэтому Шепс опускается вниз по стене, плюхаясь задом на пол в коридоре. Скудное количество скамеек на весь этаж облепили девочки, и поэтому Олегу ничего не остаётся, как довольствоваться грязным полом. Поясница неимоверно ноет, и парень больше всего на свете сейчас мечтает свернуться калачиком на кровати. В голове проскальзывает мысль о том, что волочить до дома тяжеленный рюкзак, битком набитый книгами, на манер дорожного чемодана — по земле, кажется не такой уж и дурацкой затеей. Начало сентября всегда высасывает все силы и энергию в первые две недели, окуная с головой в суету и неорганизованность процесса без возможности вдохнуть. Расписание каждый день разное и стабилизируется оно уже ближе к концу месяца, каждый день — загадка, и непонятно, когда и к чему готовиться. Учителя на эти вопросы лишь разводят руками, а Шепсу хочется взвыть от неизвестности. Даже старший брат, будучи учителем, только многозначительно разводит руками и наставляет крепиться. Ещё взвыть хочется от того, что учебники им выдаются не сразу, а постепенно, кучками и совершенно в случайные дни недели. И именно сегодня, когда Олег решил взять с собой на предметы книги, библиотекарь решила, что более подходящего дня для выдачи остатков больше не найдётся, и теперь парень вынужден надрывать спину килограммами макулатуры, из-за которой еле-еле застегнулся рюкзак. Лина пинает носком ботинка ступню Олега, привлекая к себе внимание: — Погнали сегодня к Юре на точку. Лина всегда ведет себя в унисон с тем, как выглядит. Если не знать ее, то на первый взгляд Джебисашвили выглядит как среднестатистическая девочка-подросток с наклонностями панка: осветленные волосы убраны в два пучка на макушке, наподобие ушек плюшевого медведя, в ушах серьги полумесяцы, вырезанные из отражающей части DVD-дисков. Олег точно помнит, как девушка хвасталась самоделкой в видеосообщениях Шепсу. Неизменный розовый топ, оголяющий часть живота и нервы консервативных педагогов, а поверх длинная голубая рубашка. Казалось бы, но Джебисашвили — одна из самых активных людей, которых Шепс встречал в своей жизни, но кто бы мог подумать, что за этим всплеском красок скрывается чуткая и ранимая душа. Лина всегда за любой кипиш, кроме голодовки, а ещё она прекрасная подруга, и Олег безоговорочно ей доверяет. Джебисашвили легонько попинывает кроссовок Шепса на манер футбольного мяча, не сильно, по-дружески, знает, что Олегу не больно и он не обидится из-за испачканной обуви. Шепс чувствует, как шею обдает жаром, и клянет систему образования в сотый раз на дню. — Лин, если не сдохну, пока тащу эту бандуру, то всё в силе. Одноклассница расплывается в самодовольной улыбке: — Меня сегодня на машине заберут, — девушка хихикает под грозным взглядом, полным наигранной ненависти. — Могу и тебя подбросить, если расскажешь мне то, что крысишь. Лина делает последний пинок в ступню и отходит чуть дальше, перехватывая лямку рюкзака на плече двумя руками. Шепс недоуменно пыхтит и сводит густые брови, рукой зачесывая спадающие на глаза волосы: — Это что это я скрысил? — Давай колись, что у тебя с Иркой было? Шепс машинально кидает взгляд на скамейки напротив, где переговариваются друг с другом девочки из их класса. Игнатенко, чувствуя на себе взгляд, поворачивает голову в сторону Олега и робко тянет уголок накрашенных губ, заправляя за ухо выбившуюся черную прядь волос. — А что у меня с Иркой? — тупо дублирует Шепс, переводя расфокусированный взгляд с одноклассницы на стену. Джебисашвили цокает языком: — Да ладно тебе, а то ты не понимаешь, о чем я. Шепс мотает головой из стороны в сторону: — Мы не спали в тот вечер, — девушка недоверчиво щурится, требуя развёрнутого ответа, и теперь уже цокает Олег. — Ну, она напилась в стельку, и было уже как-то не до этого. Лина сдержанно хмыкает: — Вы идеально подходите друг другу. Вы оба не умеете пить. Шепс возмущённо вскидывает брови и пучит глаза: — Это я-то пить не умею? Лина расплывается в улыбке: — Ты-то. Олег поджимает губы, качает головой и протягивает ладонь: — Спорим, что сегодня я тебя уделаю? — Спорим, — Джебисашвили жмёт руку, и Олег чувствует, как кожу холодит металл от многочисленных колец девушки. Олег поворачивает голову в сторону толпы одноклассников, не ослабляя хватки, и присвистывает, рукой подзывая высокого парня: — Ильюх, иди сюда, разбей. Ларионов в солнечных лучах, бьющих в большие окна, выглядит безмерно уютным и счастливым. На нем обычная футболка с принтом и джинсы, взъерошенные волосы от собственных ладоней и красная нить на запястье. Он, кажется, самый благополучный человек в их классе. Театральные репетиции после уроков в местном кружке драматургии оказывают на Ларионова особое влияние: у него удивительно приятно поставлена речь, он со всеми мил и вежлив, всегда в своих мыслях и папкой сценария в руках. И сегодняшний день не стал исключением. Илья неспешно пробирается сквозь толпу, прижимая драгоценную папку с распечатанными листами к груди, и, завидев сцепленные руки, расплывается в улыбке. Ребром ладони разрезает крепкое рукопожатие и облокачивается плечом о стену, глядя сверху вниз на Шепса: — На что спорили? Гул ребят пронзает звук звонка, который режет по ушам всем без исключения, и Олег морщится от мерзкого звона в ушах. Шепс встаёт на ноги и весело улыбается, тыкая кулаком Илье в плечо: — Только лохи спорят на деньги, настоящие мужики играют на интерес.***
Матвеев пытается за критически короткие сроки привыкнуть, что теперь под его опекой совсем чужие ученики, которых ему дали совсем взрослыми без единого шанса на то, чтобы взрастить их на свой манер преподавания. Дима без малейшего представления, какие пробелы в знаниях одиннадцатиклассников, в каком темпе и методике двигался прошлый учитель, что они успели пройти, а что отложили на потом. Потратив всё свободное время до рокового урока на изучение документации ретировавшейся коллеги, Матвеев понял, что ничего лучше, чем повторить материал заново, он не придумает. Благо, одиннадцатый класс априори строится на методе повторения пройденных тем, и Диму чуть-чуть отпускает. В конце концов, это будет необходимо тем, кто сдаёт экзамены, и дети не виноваты в том, что Дима разваливается на части. В первую очередь, он — учитель, а уже потом потухший человек. У Матвеева долг не хуже и не слабее клятвы Гиппократа: выучить и отпустить в свободное плавание, в последнюю очередь думая о себе. Учитель нервно трет костяшки пальцев, глядя в окно на изредка проезжающие вдоль территории школы автомобили и моросящий дождь. Погода сегодня пасмурная и слякотная, и Матвеев искренне надеется, что к вечеру накрапывающие капли не разовьются в холодный и мощный ливень. Осень встречает сыростью, грязью и промозглым ветром. На самом деле, Диме по душе такая погода, особенно когда следишь за бушующей стихией из окна, а не находишься в самом её эпицентре. Ему кажется, что легкими ощущает свободу и легкость, когда по ту сторону слышны удары капель о подоконник; может, всему виной озон в кислороде, а может, Дима просто любит дождь, и это не лечится. Нервозность не дает трезво соображать, а подскочивший в крови адреналин бросает Матвеева в жар, и учитель тянется к деревянной форточке, распахивая створки. Дима старается дышать ровно: до перемены еще порядка получаса, и этого точно хватит, чтобы нормотимик пришел в действие, поэтому учителю только и остается, что следить за своим состоянием и тем, как постепенно снижается активность и начинает клонить в сон.***
Олег поджимает губы, обнаруживая на своей парте отсутствие крючка, и ставит рюкзак на пол, плюхаясь на деревянный стул. Колени упираются в стол, но четвертая парта в несколько раз комфортнее, чем первая или вторая, когда столешница ходит ходуном от любого движения. Общество в расписании стоит предпоследним, и накатывающая усталость сдавливает виски. Задница ужасно устает от сидения несколько часов подряд, но ноги ощущаются такими свинцовыми, словно увешаны кандалами, и подниматься нет никаких сил. Лина рядом на половине громкости играет в телефон с безэмоциональным лицом, проходя раунды с поразительным спокойствием. Олег кладет руки на парту, упираясь локтями и подпирая ладонями подбородок. Новый класс практически ничем не отличается от предыдущего, но при этом чувствуется, что это нечто новое и необузданное, что-то, что хоть немного внесло разнообразие в ежедневную рутину. В кабинете широкий белый экран, занимающий площадь практически всей стены. На удивление, проектор подключен не к типичному стационарному компьютеру, который, кажется, прожил не один десяток лет, а к довольно неплохому ноутбуку. Два учительских стола: в центре, прямо перед выдвижным экраном, и справа, примыкающий к стене. В сравнении с другими классами здесь нет кучи бумаг и нескольких десятков тетрадей, которые норовят свалиться от любого неосторожного движения. Здесь на столе практически нет документов: пара тетрадей, журнал и аккуратная подставка, в которой покоятся две цветные папки. Всё очень аккуратно и структурировано. Олег машинально кивает, выпячивая губу, и опускается на парту, утыкаясь лицом в сцепленные руки. Одноклассник шумно оседает за второй партой и недовольно пыхтит, вынуждая Олега вырваться из потока собственных мыслей: — Гецати, ты че, блин, такой громкий? Шепс хмурится — каждый недовольный бросок канцелярии на стол отдается в голове таким гулом, словно его стабильно бьют по голове. Костя не изменяет себе и в школе появляется одетый с иголочки: идеально выглаженный костюм, темные туфли сменкой в брендовом тканевом мешочке и грёбаный коричневый дипломат из кожи, который этот придурошный носит в руке, пренебрегая обычными рюкзаками. Но стоит отметить: кажется, это чуть ли не единственный человек, которого Олег видел в своей жизни, которому действительно идёт классический стиль. Шепс на мероприятиях, по своему скромному мнению, выглядит как бомж, поэтому искренне удивляется точености Гецати. — Сдалась мне эта общага, только время тратим, — Костя оседает на стул и морщится, мельком оглядывая класс. — Нет учителя, и слава богу, придумали опять херню. Усралось кому-то это обществознание. Шепс ухмыляется: — Может, оно мне надо. Гецати выгибает бровь и хмыкает: — Ты у нас, что ли, в умственно-отсталые записался? — Костя выуживает из кармана телефон, открывая приложение. — В целом не удивил, знаешь. Шепс лишь закатывает глаза, салютуя однокласснику средним пальцем. Звонок звенит непозволительно быстро, и в кабинет входит темноволосый учитель, невысокого роста, внешне едва ли отличающийся от самих одиннадцатиклассников. Бегло окинув взглядом учеников, он проходит к учительскому столу, приводя в работу компьютер, и Олег понимает: это и есть новый преподаватель обществознания. На учителе строгий черный пиджак поверх коричневой водолазки смотрится стильно. Высокий ворот скрывает шею, а очки в тонкой металлической оправе ужасно идут преподавателю, и Олег невольно подмечает: учитель красив, и именно сейчас Шепс дает себе отчет, что его теория относительно мужчин, которые носят очки, как никогда ранее находит свое подтверждение. Логическая цепочка в голове выстраивается с невообразимой скоростью, и на образ учителя уже навешиваются ярлыки, которые Олег вывел однажды, и теперь им овладевает любопытство: прав ли он на этот раз. Учитель робко тянет уголки губ, настроив проектор, и обращает взор на класс: — Ну, будем знакомиться, — преподаватель пальцами проходится по столешнице и подходит к центральному столу, сбоку присаживаясь на край столешницы, робко улыбаясь, обнажая зубы, и складывает руки на груди. — Меня зовут Дмитрий Андреевич, и ближайшее время вести предмет у вас буду я. Причины нашего знакомства вы уже знаете, поэтому давайте потихоньку будем вливаться в работу. Олегу имя преподавателя нравится. Дмитрий Андреевич выглядит очень молодо, и Шепс ощущает с ним на уроке такую же легкость, как на вебинаре одной из типовых онлайн-школ: учитель старается разряжать напряженную обстановку легкими и незаурядными шутками, быстро усваивая имена учеников при перекличке, и медленно, но верно начинает входить в колею пройденного материала, но по взгляду видно, что ему непросто. Олег озадаченно смотрит на холодных и безразличных одноклассников и недоуменно толкает Джебисашвили локтем в бок, вопросительно изгибая бровь и кивая в сторону. Отдачи от них не чувствуется от слова совсем. За двадцать минут урока не было слышно практически никаких слов со стороны, и это кажется странным: на уроках биологии или физики одноклассники всегда включены в формат беседы, и так, на самом деле, материал усваивается куда лучше, чем молчаливая писанина в тетради, и Олег откровенно не понимает сложившегося молчания. Дмитрий Андреевич тянет нервную улыбку, оправляя сползающие очки, и сбивается на полуслове то ли от нервов, то ли от накатившего объема информации. По классу проходится едкий смешок, и Шепс хмурится сильнее. Преподаватель, кажется, один из самых легких и комфортных людей, кутающих своим уютом с первых минут, и парень в упор не видит повода для смеха. Дмитрий Андреевич выдерживает паузу и выдыхает, снимая очки и потирая пальцами переносицу: — Класс, что происходит? Темноволосый парень на второй парте хмыкает: — Видите ли, Дмитрий Андреевич, у нас большая часть класса медики. Вон там, — Гецати оборачивается на последние парты в третьем ряду и тычет непишущим концом ручки на так называемые «Камчатки». — Смесь из физиков-ядерщиков и биологов. Нам даже выделили больше часов профильных предметов в неделю. Олегу за Костю стыдно. Ему хочется, чтобы парень заткнулся и больше никогда не открывал рот. Дмитрий Андреевич не сделал ничего плохого и, как любой человек, не заслуживает такого к себе отношения. Преподаватель не давит и ведет себя максимально ненапрягающе, и Шепс против того, чтобы он испытывал незаслуженное унижение самовлюбленного засранца. Олег бы сейчас с удовольствием воспользовался импровизированным кастетом Лины, отжав у неё на пару минут кольца, и впечатал бы их Гецати в лицо. Гецати расплывается в широкой улыбке, и тон его речи безукоризненно вежливый, вот только через каждое слово сочится яд, и улыбка превращается в ехидную ухмылку: — Так что, Дмитрий Андреевич, при всём уважении, но мне, — парень кладет ладони себе на грудь, — Ваш предмет не нужен. Полагаю, той же позиции придерживается и весь класс. Шепс мгновенно закипает, сжимая кулаки: — Слышь, ты за всех-то не говори, — доносится через парту позади Кости. Парень ухмыляется: — Олеж, ну давай смотреть правде в глаза, — одноклассник вновь садится вполоборота. — Ты даже не решил, кем станешь, да и по факту у тебя с таким подходом перспективы не дальше ПТУ. — А у тебя, я так понимаю, давно экскурсии к травматологу не было, — Олег подрывается с места, отчего стул шумно отодвигается, и парень часто дышит, закатывая рукава черной толстовки до локтя, гремя браслетами. — Ну так я тебе быстро организую, без целевого попадёшь. — Так, тихо всем, — Матвеев выходит из ступора, ощущая, как бешено в груди колотится сердце и сдавливает глотку. — Олег, сядь, прекратите. Шепс кивает и грузно оседает, глядя в спину ухмыляющемуся Гецати испепеляющим взглядом. Учитель оседает на стуле, молча обводя взглядом учеников. Открывает рот, собираясь что-то сказать, но слова, кажется, застревают в глотке, и Дмитрий Андреевич выглядит потерянно. — Я понимаю, что у вас свои цели и планы, но есть база, которую вы в любом случае должны усвоить, — видя незаинтересованность во взглядах учеников, Дима с трудом находит слова, прижимая ладонь к груди под пиджаком на уровне сердца, и вновь касается свободной рукой шеи, подтягивая воротник чуть выше. — Если вам это неинтересно и не имеет значения, хотя бы просто ведите себя тихо и не мешайте другим. Кстати, об этом, — учитель вновь кидает взгляд на журнал, опуская ладони на стол. Руки неимоверно трясутся. — Поднимите руку, кто сдаёт экзамен по моему предмету? Ответ класса, который длится несколько секунд для Димы, становится приведённым в исполнение механизмом гильотины: на него смотрят двадцать пять пар глаз, и ни одной поднятой руки. Матвеев как никогда прежде ощущает свою никчемность.