солнце взойдет

      Саше упасть не дают. Его крепко хватают за первую попавшуюся под руку конечность, за которую можно было ухватиться, — запястье — и Невский чувствует, что его не столь крепко, но стискивают, придерживая и не давая упасть. Но Саша не об этом думает: Саша думает о том, что вот сейчас оно схватит и вторую руку, сожмет их до неприятного треска суставов и дальше закончит с ним то, что не успело закончить недолгое время назад. Невский инстинктивно руки пытается вырвать, освободиться, даже понимая, что когда точка опоры пропадет — он грохнется на пол, и если ему сломают руки не сейчас, то он случайно может сломать их сам. Но это ему казалось все же лучше.       Ему выкрутиться никак не дают, лишь наоборот, к ужасу Саши — запястье сдавливают лишь крепче и что-то пытаются сказать, но он не разбирает и даже не слушается. Лишь тихо всхлипывает от ноющей боли, крепко зажмурив глаза, и чувствует, что хватка от этого не становится сильнее, а ослабевает, становится более мягкой, но по прежнему крепкой, не дающей упасть. Одну из рук все-таки отпускают, но лишь для того, чтобы осторожно обхватить его за плечи. Саша никакой грубости в этих прикосновениях не ощущает.       — Саш, да что с тобой? — откуда-то извне, эхом раздается Мишин голос, и Саше с трудом удается взгляд сфокусировать на его лице.       Лицо Миши не выглядело каким-то перекошенным, потемневшим или озлобленным — самым обычным, лишь только встревоженным. Его густые брови нахмурились, а глаза впились в Сашу пристально, словно бы видели впервые. Невский слышит, как где-то справа зашевелился Петр, повернул голову в его сторону — брата он узнал сразу же, и его-то облик исказить ничто не смогло. Петя словно бы инстинктивно держал руки на его плечах, и, мгновение погодя, медленно отпустил, видя, что Саша сейчас в более-менее устойчивом положении находится. Его глаза нервно метаются по частям его тела, и тогда по телу Саши вновь пробегает легкий холодок, и сам он невольно окидывает себя беглым взглядом, проверяя, все ли конечности на месте.       Саша улавливает угрюмый вздох Миши, его глаза сужаются — ему явно не в радость было так хуево день начинать, который, в целом, мог бы пройти относительно нормально, если бы не товарищ Невский.       — Все нормально? — различает Саша негромкий голос брата, и на вопрос немного заторможенно кивает, как будто и не особо вникая в его суть.       А Москве почему-то кажется, что нормального тут мало. Александр просто так не станет шугаться, тем более так. Он Сашу не отпускает, осторожно продолжая придерживать, и притягивает к себе поближе, склоняя голову и губами касаясь бледного лба, проверяя так наличие жара. Вроде бы все хорошо, и вроде бы Саша пока что ведет себя вменяемо — но что-то определенно не так. Миша словно бы руками мог пощупать напряжение, исходившее от него.       — Ты уверен? — и Саша словно бы на автомате кивает снова.       Миша, конечно, не верит, но решает хотя бы ненадолго замять этот вопрос, слыша Петино негромкое:       — Может, потом разберетесь? Ему надо поесть, Михаил Юрьевич, — не может не согласиться — действительно ведь надо.       Миша немного рассеянно что-то бормочет, и без обиняков вновь берет Сашу на руки, на этот раз намного осторожнее. Саша по прежнему молчит, его глаза бездумно смотрят куда-то перед собой и не подают особых признаков вольного существования, впрочем, как и весь он, кажущийся крайне отрешенным, витающим в своих мыслях. Московский усаживает его на стул, и Саша старается успокоиться, ноющие коленки с трудом обхватывая своими руками. Петр смекнул, что ему тут пока делать особого нечего, убедившись, что брат в надежных руках, и ретировался — взял в руки кружки с чаем, в зубы — пакетик с печеньями, заставляя Сашу невольно улыбнуться. Но его улыбка сразу же расплылась, когда они с Мишей остались наедине. Он пристально за ним наблюдал, тяжелым взглядом сверля спину, и Московский это чувствовал, но виду совершенно не подавал, чтобы не нагнетать своим беспокойством на Сашу — он лишь молча поставил перед ним тарелку с супом; а Невский уже чувствует себя хуево, улавливая один лишь только запах.       Там было мясо.       Саша моментально прикрывает рот рукой, чувствуя, как в горле образуется ком. Он даже не смотрит. Его глаза цепляются на Москву, как будто бы проверяя, в своем ли он уме — и Миша действительно совершенно не меняется, но от вида Саши ему становится не по себе. Московский реагирует, быстро убирая тарелку, чтобы не провоцировать рецепторы Саши, и спрашивает тихо, но твердо:       — И вот это ты называешь «нормально»? — фыркая, говорит он, подходя к нему сзади.       — Да боже, Московский, — судорожно выдыхает Александр, чуть зажмуривая глаза. — нехорошо мне просто…       Хмурая складка меж бровей Москвы не расправляется, а словно бы наоборот становится глубже. Он напряженно косится на него, словно пытаясь Сашу взглядом прожечь насквозь.       — Тебе что-то приснилось? Ты поэтому себя так ведешь?       Саша не отвечает, обнимая руками свои предплечья и отводя глаза в сторону, поджимая губы. Миша не пытается допрашивать, уже имев с подобным дело и зная, что Саше станет только хуже. Он оставляет его в покое ненадолго, пока сам занимается чем-то, — Саша за его спиной не видит, да и по звукам как-то не особо понимает — Невский все это время сидит неподвижно, бездумно как-то глядя перед собой. На самом деле, спать все еще хотелось. Он сонно моргает, но не желает смыкать глаз, словно чего-то боясь, даже несмотря на то, что рядом был вроде как Миша, а все неестественное, что с ним связано — просто его дурные бредни.       Он в себя приходит лишь тогда, когда Москва вдруг неожиданно и ненадолго поднимает его на руки, чтобы посадить к себе на колени, и Саша немного растерянно хлопает глазами, оборачиваясь на Мишу. Московский на этот взгляд лишь неопределенно фыркает, сужая глаза и сцепляя руки в замок на теле Невского.       — Так лучше тебе? — каким-то будничным голосом спрашивает он, на что получает лишь легкий кивок.       Саша опускает глаза на стол. Перед ним уже не полноценный суп, а просто бульон, и — какая радость — никакого мяса. Но Саша все равно ест без особого аппетита: как минимум потому, что в принципе не хочется, как максимум — его все еще немного, но тошнит. От одной только мысли в горле встает ком, но Саша старается не думать в принципе ни о чем, ибо каждое воспоминание — неумолимый триггер.       Московский ничего не делает. Он молча, неподвижно сидит, ждет, пока Саша съест хотя бы половину, но за его движениями пристально наблюдает. Видит, как у Саши дрожат руки, как сам он немного ерзает, словно на коленях Москвы ему вдруг стало неудобно, и взгляд его постоянно куда-то бегает — то ли опасность какую-то ищет, то ли просто не знает, куда посмотреть. В целом Саше-то и все равно, за что глазами зацепиться — за что угодно, но не оборачиваться.

***

      Миша все эти дни наблюдал за ним пристальнее, чем обычно. Саша в некоторые моменты начинал испытывать панику, ощущая на себе его пронзительный взгляд, и постоянно начал оборачиваться, зачастую натыкаясь на красные внимательные глаза. Он и сам не понимал, отчего так нервничал — скорее всего, просто боялся в какой-то момент увидеть позади себя не Мишу.       Ночью тоже с трудом засыпал. Свет приходилось оставлять включенным, потому что в темноте все тени сливались воедино, и куртка на вешалке становилась уже не курткой, а чьим-то силуэтом, и стул в углу комнаты — сгорбленная фигура, а собственная фотография на Мишином рабочем столе, казалось бы, оживала. Но даже несмотря на включенный свет, Саша все равно чуть ли не с головой накрывался одеялом, вжимался в тело Москвы и старался уснуть, время от времени приоткрывая глаза и выглядывая из-под одеяла, глядя в лицо Миши, чтобы удостовериться, что рядом лежит все еще он. Московский в такие моменты моментально тоже глаза размыкал, словно и не спал вовсе, чуть хмуря густые брови, и что-то сонно, недовольно ворчал, крепче прижимая Сашу к себе.       Поесть для Невского — целая задача. Как бы его не старались накормить мясом — все попытки были тщетны. Сашу несколько раз от него стошнило, и пытаться вовсе перестали, но Миша пообещал, что на следующей неделе отведет к врачу. А Саша по врачам таскаться откровенно заебался уже.       Но больше всего его тяготили мысли о Вильгельме. Мысли постоянно сводились к тому, что он даже не знает, что с ним на самом деле сделали — Саша потерял сознание еще на пороге камеры, и теперь не может ручаться, что он сейчас все еще не лежит там, захлебывающийся в собственной крови, не способный даже умереть и облегчить себе жизнь.       Саша несколько раз за неделю успел у Москвы спросить:       — Миш, а где Вильгельм?       На что постоянно получал один и тот же ответ:       — Плохой вопрос.       Саша бы сказал охуенный.       Сколько бы Невский ни упрашивал его, ни ругался — Миша был непреклонен и упорно не отвечал, заставляя Сашу волноваться еще больше. Петя, видя, как брат переживает за своего товарища по несчастью, тоже предпринял пару попыток что-либо узнать, но с ним Москва и подавно не хотел церемониться. Саша утешал себя лишь мыслью о том, что рано или поздно он все равно узнает — город не может пропасть бесследно, но понимание, что Миша что-то скрывает, не давала ему покоя.       Может и не скрывает, конечно. Просто вредничает.

***

      Саша не думал, что Московский отведет его именно… к такому врачу. Точнее, даже не отведет — доктор сам придет.       Невский сидел в окружении своих маленьких непосед: папа очень интересно читал даже самые неинтересные сказки, а детям в этой большой квартире было очень тесно — они приставали ко взрослым постоянно с просьбами поиграть, почитать, погулять. Саша понимал, что отказывать им просто не мог: малыши так невероятно стойко для своего возраста пережили слишком масштабную войну, и Александру было бы просто стыдно не приласкать их хотя бы капелькой родительской любви, на которую он сейчас был способен. Они уже достаточно взрослые, чтобы не верить в правдивость сказок, но каждый раз слушают их так увлеченно, тыкают пальчиками на простенькие картинки в книжках, что Саша не может невольно не улыбнутся осознанию того, какие же они еще дети. И самому вдруг хочется вернуться лет на двести назад, во времена, когда отец точно также читал ему перед сном, а тот Саша, который на нынешнего уже даже отдаленно не был похож, верил в вечную любовь до гроба, в чудовищ, охраняющих сокровища в подземельях дворца, и в то, что Михаил Юрьевич когда-нибудь его точно полюбит.       Всю идиллию прервал внезапный стук в дверь, которую кто-то — судя по голосу, Миша — мгновенно открыл. Дети удивленно округляют глазки, и Денис даже спрыгивает с дивана, чтобы посмотреть, кто пришел, но Саша удерживает его за плечо, отрицательно качая головой и отправляя малышей в комнату, обещая, что дочитает потом. Посторонний голос ему был незнаком, а может он просто не мог его узнать из-за того, что говорили они как-то приглушенно. Саша осторожно выглядывает из дверного проема в коридор, и напряженно хмурится, видя невысокого человека с поседевшими волосами, в белом халате, с которым Миша о чем-то сосредоточенно беседовал. Доктор невзначай поворачивает голову в сторону, цепляясь взглядом за Сашину фигуру, и указывает на него пальцем.       — Александр Петрович?       До Саши не сразу доходит, что обращаются именно к нему. Он стоит, чувствуя себя немного растерянным, а Миша положительно кивает, скрещивая руки на груди.       — Да. Проходите, — он кивает на дверь прямо напротив входной, которая вела в гостиную.       Саша делает шаг в сторону, пропуская незнакомца внутрь, и округлившимися глазами смотрит на Мишу, подошедшего к нему.       — Миш, кто это? — тихо, шепотом спрашивает Саша.       — Саш, все нормально, — спешно отвечает он, склоняя голову. — это врач. Вы просто поговорите и все, не нервничай.       Саша не может не нервничать, когда Московский вдруг взял и даже без какого-либо предупреждения приглашает к ним домой явно не простого врача. Саша колеблется, и Миша, видя это, осторожно берет за руку и ведет к креслу — у Саши нет другого выбора, кроме как присесть. Врач перелистывает бумажки, записывает что-то на них, а после поднимает взгляд на Москву, словно тенью стоящего над Сашей.       — Вы хотите, чтобы он остался? — спрашивает незнакомец, и вопрос заводит Александра в тупик.       Вообще, с одной стороны, да, хочется. От присутствия Миши рядом было все-таки спокойнее, чем одному. Но Саша знает, что лишних слов при нем лучше не ронять, и только это, на самом деле, все портило.       — Выйди, пожалуйста, — негромко просит Саша, и Миша, на удивление, без колебаний кивает.       — Я буду за дверью, если что, — напоследок говорит он, прежде чем покинуть комнату, оставляя их наедине.       Саше, вроде бы, стало легче, а вроде и неуютно как-то.       Невский старается сидеть ровно, не ерзать и не дергаться, и врач поднимает на него изучающий взгляд. Папку с записями сворачивает так, чтобы было удобно, и говорит спокойным, размеренным голосом:       — Меня зовут Юрий Сергеевич, — он тихо хмыкает, видя немного непонятливую реакцию Саши, и мирно улыбается. — я специализированный врач, не волнуйтесь. Пока что мы просто побеседуем — далее уже посмотрим, как нам быть. Итак, — Юрий Сергеевич обмакивает ручку в чернила, не сводя с Саши глаз, анализируя его поведение и движения. — что вас беспокоит?       Первый вопрос — а Невский уже не знает, что говорить. Он замирает, глядя словно бы куда-то сквозь фигуру доктора, сжимая покусанные губы в тонкую линию. На самом деле ему, конечно, было, что рассказать: но, во-первых, Московский сам за пару лет абсолютно совместной жизни успел до него донести о том, что, каким бы ни был незнакомец, ему не стоит доверять. Хотя Саша это правило уже единожды нарушил, как только порог этой квартиры переступил Вильгельм, и ведь он даже не врач — просто человек, который Саше просто понравился; но этот «просто человек» за несколько месяцев успел узнать даже больше, чем Миша. Юрий Сергеевич — не просто человек, которого нужно учить русскому языку. Он наверняка им владеет отлично, и пришел сюда как раз за тем, чтобы этот самый язык развязать Саше и сказать потом о том, что он больной — это Невский и сам прекрасно понял. Саша, честно, не хотел вообще сейчас говорить вновь о своих проблемах, когда минут десять назад все было так хорошо — он читал своим детям сказки, ни о чем не думал и просто тоже погрузился в выдуманные истории, из которых его нагло выдернули.       — Не хотите говорить? — вдруг спрашивает доктор, и Александр выныривает из своих раздумий.       — Не знаю, с чего начать, — отвечает он, обхватывая ладонью свою острую коленку.       Юрий Сергеевич кивает, делает какие-то пометки на листике и спрашивает:       — Вы блокадник, верно?       Саша сперва удивленно вскидывает брови, но после более-менее расслабляется, кивая головой. По нему и так все видно — особенно человеку, который наверняка с такими как он работал.       — До войны вас что-нибудь тревожило? Часто нервничали, может, легко раздражались? Что-то еще?       — И то, и другое, наверное… — тянет Саша, пытаясь вспомнить, а что вообще было до того, как на их землю ступили нацисты. — но я просто сам по себе человек достаточно… эмоциональный.       Доктор кивает и параллельно что-то пишет. Невскому некомфортно от того, что каждое его слово, похоже, конспектируют, но он молчит, лишь наблюдая.       — А какой-нибудь… травмирующий, по вашему мнению, опыт у вас был на тот момент?       Саша нервно сглатывает, из груди непроизвольно вырывается вздох, и он на выдохе отвечает:       — Был.       Юрий Сергеевич поднимает на него глаза в ожидании, что Александр ему поведает, что же это за чудный опыт такой, но Саша молчит, и вновь застывает, прокручивая у себя в голове беглые картинки, которые до этого момента старательно отгонял. Доктор с минуту терпеливо ждет, а после спрашивает:       — Вы можете пока не рассказывать, если не хотите.       — Я воздержусь, пожалуй…       Доктор вновь кивает в ответ, вновь что-то очеркивает на своей бумажке.       — А ранее вы когда-либо посещали психиатра?       Саша отрицательно качает головой.       — Первый раз, значит, да… — задумчиво проговаривает он сам себе под нос, и чуть хмурит брови. — с того времени ваше состояние ухудшилось, так?       — Я полагаю, что достаточно сильно.       — Мгм… — Юрий Сергеевич поднимает голову, пробегаясь взглядом по Сашиной фигуре, зацикливаясь на лице, и Невский отчаянно борется с желанием отвернуться. — мне кажется, вы какой-то сонный, Александр Петрович… как у вас со сном?       А вот уж на этот вопрос Саша отвечать даже не подумает.

***

      Сквозь стеклянную вставку в двери просвечивается грузный, явно напряженный силуэт Москвы, который стоял там уже, кажется, минут двадцать, о чем-то активно разговаривая. По Сашиному скромному мнению, консультация особо ничего и не принесла — его сжатые ответы никак не могли описать то, что с ним на самом деле происходило. Доктор поспрашивал у него еще несколько вещей — про личную жизнь, про то, что было после окончания блокады, и все в таком духе, но так ничего весомого, похоже, и не получил. Саша просто надеялся, что Миша сейчас с пылу не распиздит незнакомому человеку то, о чем следовало бы молчать. Александр сидел так, с ногами забравшись в кресло, молча ждал, пока Московский закончит свою тираду и вернется к нему. Саше, все-таки, стало очень неуютно от всего происходящего вокруг. Хотелось по-человечески забраться на руки к Москве, и не слазить с них целый день.       Только подумав о Мише, Саша мелко вздрогнул, когда дверь, ведущая в гостиную, со скрипом распахнулась, и он вошел внутрь. Невский поднимает на него глаза, и сердце защемило от вида Московского — такого несвойственно для себя растерянного, словно бы ничего не понимающего. Этого Мишу Саша впервые видит таким, и Александр на пару мгновений теряется, переваривая в голове этот образ Миши. Он безмолвствует, и даже, кажется, не дышит. Какие-то бумаги с тихим шорохом кладет на тумбочку, а сам медленно, словно едва отошедший от какого-то беспричинного оцепенения, подходит к Саше, и вдруг опускается на одно колено перед ним, протягивая руки. Саша теперь пребывает в еще большем недоумении. Он не находит в себе сил спросить, что нашло на Мишу — просто ждет, зная, что что-то сейчас должно произойти.       Миша осторожно держит его за тонкие плечи, позволяя себе взглянуть на Сашу снизу вверх, и лихорадочно шепчет:       — Саш, я не понимаю тебя… что я делаю не так?       Он с виду, казалось, был как всегда безэмоционален, стараясь держать лицо, но Невский видел, как плескалась в его глазах безнадежная тревога, отчего губы Саши задрожали. Этого вопроса он ожидал в последнюю очередь, и пришел в замешательство, совершенно сбитый с толку. Саша не знает, о чем Миша с Юрием Сергеевичем разговаривали, но, судя по всему, все было совсем-совсем плохо, раз Московский реагировал вот так.       Саша молчит. Не намеренно, не с целью испытать терпение Миши — просто молчит, потому что сам не знает.       — Саша, ну скажи мне, пожалуйста, — Мишин голос звучит уже громче, немного надламывается, и огрубевшие ладони с плеч внезапно перемещаются на щёки, касаясь совсем невесомо и крайне осторожно. — чего тебе не хватает? Что мне сделать, чтобы тебе стало лучше?.. Прошу тебя, я не могу так…       Саша смотрит на него, и действительно не может понять, что же не так делает Миша, чего ему не хватает. Ведь он для него делает все — Невский знает, что Москва ночами не спит, сидя рядом и обнимая его в попытке хоть немного согреть своим теплом, лишь бы Саша поспал. Он носит его на руках, чуть ли не укачивает перед сном, терпеливо ждет, когда Саша наберется сил банально чтобы перекусить — и Невский ещё может на что-то жаловаться. Он просто ловит себя на мысли, что, как бы Миша не старался, каким бы ласковым с ним не был, где-то в глубине души Саша чувствовал почти неощутимый, но едкий страх. И ведь не знает даже, чего бояться, если Московский обращается с ним так бережно, как с фарфоровой куклой, никому не позволяя больше трогать, чтобы случайно не повредили. Ведь Миша не позволил себе за эти пару лет, что они живут вместе, причинить ему явной боли — и вообще никому не позволил.       Саша сам причиняет себе боль тем, что медленно, но верно сходит с ума.       Александр смотрит на него, его глаза пробегаются по напряжённому лицу Москвы. И снова в груди трепещет сердце от предчувствия, что что-то сейчас может случиться, что вдруг сейчас Миша всё-таки не сдержит себя. Но Саша, ломаясь и бездействуя почти минуту, наблюдая за тем, как Миша, хоть и изнервничавшись, но ждет. А потом поднимает тонкую дрожащую руку, кладя ее на затылок, и осторожным, легким движением прижимает перевязанную голову Москвы к своей груди — Миша не сопротивляется и повинуется сразу же. Его руки крепко обхватывают Сашу поперёк талии, притягивая к себе еще ближе. Саша дышит немного надсадно, тяжело лишь из-за того, что все еще болел.       — Миш…       — Что? — глухо отзывается Московский, не отрываясь от чужой груди, прижимаясь к нему настолько крепко, что Невский мог бы испытать дискомфорт, но не испытывает ничего, кроме щемящего чувства вины, слыша этот безнадежный голос.       — Прости меня…       Саша не находит других слов, хотя понимает, почему Миша сейчас такой заебанный сидит перед ним на коленях, и Александру даже на мгновение показалось, что по его сильному телу прокатывается мелкая дрожь.       Саша прекрасно понимает, за что извиняется, и делает это достаточно искренне.       — Прекрати, — шумно шепчет Миша, тяжко выдыхая. — я не хочу, чтобы ты извинялся. Я хочу, чтобы ты сказал мне — что со мной не так?       Вроде бы все так, но вроде бы и совсем нет. Этот Миша — тоже Миша, но Саша не может отрицать тот факт, что, время от времени, но все же боится его. Не может просто ничего с собой поделать, когда Москва вдруг повышает голос, слишком резко дергается или смотрит чересчур сурово. Мишин образ в голове искажен — и Саше неимоверно стыдно видеть его таким. Он пытается взглянуть ему в глаза, но почему-то ничего прежнего в них не видит, потеряв из виду самую главную, цепляющую за душу деталь — эту небесную голубизну. Саша сам видел, как это небо разбивалось на осколки и падало к его ногам.       Прямо как и сейчас.       — Я не знаю… все нормально?..       — Да блять… — Миша тяжело вздохнул. Саша мелко вздрогнул, сперва не понял, как ему реагировать, чувствуя легкий холодок, пробежавшийся по коже из-за того, что Москва был так близко к его сердцу. Тонкие пальцы неуверенно коснулись щеки, и Миша сразу же склонил голову вбок. — Саш… давай уедем? Пожалуйста…       Миша так резко скачет с одной темы на другую, и Невский чувствует, что он, вроде бы, расслабляется в его слабых объятиях. Руки Саши осторожно касались его головы, невесомо прижимая к себе. Такие внезапные слова подействовали на него тоже почему-то успокоительно: действительно хочется все бросить и уехать куда-нибудь. К Финскому заливу. Или в горы, на Кавказ, например. Или в Крым, как и хотел Миша…       Только вот они никуда не уедут.       — Куда же ты собрался? — нежно усмехается Саша, чувствуя, как внутри разливается приятное тепло.       Мишу с недавних пор очень непривычно видеть уязвимым. Невский чувствовал себя будто особенным, единственным, кому дозволено это увидеть. Он ведь просто устал — по нему видно еще давно, на самом деле.       — Куда хочешь? — словно бы всерьез спрашивает Москва, не поднимая головы. — мне все равно… если ты захочешь — мы поедем. Куда-нибудь… подальше.