***
Невысокие выбеленные, но какие-то на Сашин взгляд тусклые стены сводили его с ума. Света одиночные лампочки, висевшие на проводках, давали немного, но рядом с ним под руку шел Москва — Александру пришлось полагаться на него. Миша шел ровно, словно уже точно заучив, куда надо идти, и Сашу эта уверенность пугала, как, в целом, и сам вид Михаила. Он не казался ему напряженным, каким обычно бывал, и даже наоборот — каким-то чрезмерно спокойным, неприступным. Саша чувствовал что-то неладное с самого начала, как они подъехали к Таганке. Тишина стояла оглушительная. Когда Александр и сам по случайности попал в одно из похожих заведений, настолько тяжелого молчания не ощущал — приглушенные голоса заключенных, работников пересыльной, их возня хоть как-то разбавляли безмолвие. Но тут как будто бы не было никого, кроме них двоих, хотя Саша знал — так быть не может. Тревога нарастала с каждым шагом, и у Саши набатом стучала в голове мысль: «что-то не так». Все вокруг будто бы казалось не настоящим и просто теряло свою сущность и смысл на глазах. Саша крепко зажмурился, сжимая пальцами предплечье Москвы, стараясь привести дереализованное сознание в норму, тихо спрашивая: — Куда мы идем? — его голос казался оглушительным. Миша не ответил и даже не обернулся в его сторону. Он лишь молча продолжал идти, своим безразличием вгоняя Александра в панику. Руки задрожали от внезапно накатившего страха. Стало еще хуже, как только Московский резко остановился перед тяжелой железной дверью. Саше она показалось огромной, но что еще хуже — сквозь небольшую решетку на двери не видно было ни грамма света; Миша это быстро исправил, щелкнув кнопкой выключателя, хотя для Невского особо ничего не поменялось — все равно он почти ничего не смог разглядеть. Московский на пару мгновений заслоняет собой эту несчастную дверь, возясь с замком, и Саша старался не смотреть. Саша надеялся, что просто потеряет сознание — желательно прямо здесь и прямо сейчас — лишь бы не заглядывать внутрь. Но дверь распахивается, и теперь уже Шура даже не может отвести взгляд. Сначала зрение с трудом фокусируется. Москва чуть подталкивает его вперед, и Саша на ватных ногах делает несмелые шаги, немного щурясь в попытке хоть что-то увидеть. Свет был неяркий, освещал самый центр комнаты, а в центре — стол; а на столе — человек. Александр хочет верить, что это просто его дурной мозг рисует ему такие кошмары. Но сомнения рассеиваются окончательно, когда Миша неторопливым шагом подходит ближе к столу, неаккуратно касаясь ладонью обнаженного, вроде бы, тела, и Саша по сдавленному писку узнает, кто же там лежал, даже если все еще не мог четко разглядеть. — Миша… — хрипло шепчет Невский. Московский сперва продолжает рассматривать тело под своими руками, и лицо его не выражало абсолютно никаких эмоций — ни маниакального желания, ни отвращения, ни вожделения, ничего. Как будто все это представление — обычное дело. Он смотрит на Шуру, как на полнейшего дурака, который просто не понимает смысла. И ведь действительно так и было — Саша не понимал абсолютно нихуя. Не понимал, к чему раздетый, дрожащий Вильгельм лежит перед Москвой, как Иисус на кресте, и почему Миша так ведет себя. Александр уже давно смирился с мыслью о том, что любимый теперь вовсе не любимый, и до конца даже неясно, кто он на самом деле. Как страшно было, оказывается, осознавать это только сейчас. Мысль о том, что Саша совершенно не знает, каков был этот Миша, промелькнула в голове впервые — до этого он думал, что Московский был ему уже вполне понятен, как человек. А сейчас уже стало по-настоящему не по себе. Миша поднимает на него все такой же безэмоциональный взгляд, отчего тело Шуры пробирает крупная дрожь. Смотрит пару секунд бездумно — и улыбается. А лучше бы вообще не улыбался. Саша только-только успел привыкнуть, что улыбка Михаила не всегда может вселять ужас и презрение — нет, она даже может быть чем-то похожа на ту привычную, родную и непорочную. Выстроенный и принятый образ Миши начинал потихоньку ломаться. Саша не мог за ним наблюдать. Не мог наблюдать за тем, как он, разворачиваясь и ничего не отвечая, начинает чем-то греметь — тогда-то он с ужасом и осознает, что сейчас должно будет произойти. — Московский, прекрати меня пугать… — сорванным голосом шепчет Александр, и хочет попытаться сдвинуться с места, но не может, словно что-то держало. Действительно держало. Только сейчас Саша чувствует крепкую хватку на своих руках — не может разобрать, человеческую или нет — но оборачиваться не осмеливается, боясь увидеть то, что стояло у него за спиной. Глаза Миши как будто бы горели. Таким ярко-алым, слепящим, что Саша просто не мог держать зрительный контакт. Хотя сейчас ему определенно было не до этого. Он чувствует, как его держат, старается вырваться и извернуться в попытке освободиться, но хрупкие запястье лишь крепче сдавливают, почти до хруста. Саша крепко закусывает губу, надеясь, чтобы их просто не сломали. Москва бездействует, смотрит своим пронзительным взглядом прямо за спину Александра и кивает — то ли тому, что крепко сковывало Сашины руки, то ли самому себе. — Ты прекрасно знаешь, Шур, какое наказание следует за преступление против порядка управления. Саша чувствует, как сердце быстрее начинает колотиться в грудь, когда он слышит его голос. Мишин голос так не звучал — по отношению к себе он никогда не слышал настолько безразличного холода. Никогда, даже тогда, когда ему казалось, что Москва сошел с ума окончательно и безвозвратно. Наверное, это «окончательно и безвозвратно» настало именно сейчас, но Саша надеялся, что просто бредил. Он пытается дернуть руками еще раз, но зря — теперь уже отчетливо слышится противный треск разломанный костей. Шура кричит, но теперь пошевелиться не может еще и от убийственной боли. Слезы застилали глаза, скатывались крупными каплями из-под очков — нежную тонкую кожу от них начинало щипать. Саша с трудом смаргивает влагу, жмурясь до ярких пятен перед глазами, и широко раскрывает глаза, заметив, как в руках Миши что-то ослепительно блестит. Невский замирает на мгновение, видя в его руках массивную, тяжелую начищенную пилу. Тело Вильгельма, прикрепленное к столу, заметно задергалось, как и Сашино тоже. — Миша, прекрати! Перестань, пожалуйста, прекрати это все! — он кричал, до хрипа срывая надломленный голос. — Ты прекрасно знаешь, Шур, какое наказание следует за преступление против порядка управления. Москва словно бы на автомате повторял эту фразу снова и снова, а Саша не мог перестать просить его остановиться. Он уже охрип, закашлялся — горло нещадно заболело от такого резкого перенапряжения. Саша, кажется, никогда в своей жизни так не кричал; даже в далекую сейчас Революцию, когда в Ипатьевском доме раздались первые выстрелы. Но громче Саши кричал, наверное, лишь Вильгельм. Александра передернуло от такого, как голос друга душераздирающей волной накрыл все помещение, перекрывая скрежет расходящихся мышц. Тяжелый запах живой плоти и крови ударил в нос, кружа голову — Сашу затошнило от этого запаха. Все звуки слились воедино: и лязг стальных инструментов, и треск костей и сухожилий, которые, казалось, с трудом поддавались напору Миши. Саша опустил взгляд, крепко зажмурившись, не в силах смотреть на то, как кровь ручьем стекает на каменный пол, и мелкие струйки почти дотекают до ног Невского. Миша резок и силен в своих движениях, словно бы не слышит и не обращает внимания на бессвязный поток слов, слетающий с губ Твангсте — Москва лишь шире улыбается, когда из поврежденных сосудов резко брызгает темная кровь, обагряя его. Он совершенно не противится даже тому, что она попадает и на лицо, и на губы. С мерзким шлепком в лужу крови на пол шлепается рука. Саша не смотрит, лишь крупно вздрагивает, слыша этот звук. Он шепчет про себя с виду бессвязный бред, захлебываясь в собственных слезах, но нет, никакого бреда — Невский молится. Не веря в Бога, забыв напрочь все молитвы и зная, что в Советском Союзе верить вообще запрещено — но он даже не знал, что еще мог сделать, чувствуя, как его собственные запястье едва ли не отрывают. Вильгельм больше не кричал. По мере того, как неприятные шлепки и хлюпы повторялись раз за разом, он все стихал и стихал, пока совсем не утих. Саша хотел взглянуть, но не мог — боялся вообще пошевелиться лишний раз. Запах крови становился невыносимым, и Александр не мог ручаться, что его не стошнит сейчас прямо на пол. На мгновение все звуки затихают, и Саша слышит небрежный лязг инструмента, отброшенного куда-то в сторону. А затем — шаги. Тяжелые, неторопливые, но уверенные, приближающиеся. Саша глаз не поднимает. Дыхание перехватывает, когда влажной щеки касается что-то липкое, мягкое. Оно оставляет ярко-алые мазки, которые быстро засыхают и стягивают кожу. Саша даже думать не хочет, что это. Знает, но знать не хочет. Он Мишу не видит, но фибрами чувствует его улыбку и глаза, смотрящие в упор. — Эти руки касались тебя до этого? Вопрос Саша даже не сразу понял. Голова отказывалась соображать и складывать буквы в слова. Москву это не устраивает. Его голос звучит уже громче и напористее: — Касались или нет? Саша нервно сглатывает, хмуря тонкие брови и с трудом качает головой. — Нет… — Сашин голос был едва слышен. — Вижу же, что пиздишь. Москва усмехается. Отстраняет на мгновение отрезанную конечность от его лица, чтобы затем крепкой хваткой сжать его щеки до боли. Саша морщится, но увернуться никак не может, зная, что станет лишь еще хуже. — Открой глаза. Александр не слушается. Просто не может. — Мне надо дважды повторять? — Мишин голос становиться угрожающе-низким, и Саше кажется, что он слышит в нем животный рык. Невский судорожно вздыхает, чувствуя, как слипшиеся веки жжет от соленых слез. Он лишь немного приоткрывает глаза, но в тот же миг широко распахивает, когда видит в руках Миши окровавленное предплечье Вильгельма, которое действительно касалось Саши. Саша и сам тянулся за этими прикосновениями, а теперь… теперь как-то и не хочется. Он просто замирает, будто парализованный, наблюдая за тем, как Москва с абсолютно невозмутимым выражением лица подносит конечность ко рту, сперва будто бы принюхиваясь к ней, а затем без особого труда откусывает палец. С его губ стекает свежая кровь, и Миша жует неторопливо, не противясь даже хрустящим на зубах раздробленным костям. А у Саши в голове молнией проносятся давно забытые воспоминания о том, что еще в году сорок втором, когда поздним вечером он возвращался из Смольного домой к своей Вере, в одном из переулков, освещенном лишь луной, заметил склонившегося над землей человека, в дрожащих руках которого ему привиделись чьи-то неосторожно отделенные от тела бедра. Саша вообще удивлялся тому, что выходя тогда на улицу с наступлением темноты, возвращался домой целым. Не всегда, конечно. Все чувства на мгновение притупляются, и Невскому кажется, что он — ахуеть, наконец-то — теряет сознание, когда Москва приближается к нему лицом, касаясь его носа своим. От него нещадно несло противным запахом сырого мяса, который Саша уже и чувствовал лишь отдаленно. Миша замечает его бесчувственность, и, тихо хихикнув, небрежно шлепает его по щекам изуродованной конечностью. — Шурочка, соберись, милый, я ведь только начал. Но Шурочка на нем даже взгляд не фокусирует. Его глаза цепляются за искалеченное тело Твангсте, неподвижно лежащее на столе, а голова его была повернута в их сторону. Так мерзко и ужасно на него смотреть: на его разорванный рот, на алые обрубки, которые остались от рук и ног, на его глаза с лопнувшими капиллярами. Саше казалось, что он еще моргал, а губы его едва шевелились. Не надо много ума, чтобы разобрать слово: «помоги», но вместо осмысленных звуков из его горла вырывается лишь сдавленное бульканье.***
Первое, что видит Саша перед своими глазами — обеспокоенное лицо Московского, руки которого усердно хлопали его по щекам. — Саша, Саш, ну-ка вставай, — Невский слышит его будто бы откуда-то извне, и не сразу улавливает. Перед глазами все еще мелькает его искаженный образ, и Саша продолжает дрожать как осиновый лист, глядя на него, совершенно не моргая. Мишин образ даже не двоится, а троится — Саша видит то того, то этого, то совсем другого. Он, кажется, и сам не понимает, какого именно. Он с трудом приходит в себя лишь когда Москва, не дожидаясь, пока Саша одумается, подхватывает его с мягкой кровати прямо на руки, крепко придерживая. — Шур, тебе плохо? Тошнит? Александр даже голову нормально удержать не может. Он слабо кивает, бессильно роняя ее на крепкое плечо Московского, пока он несет его в ванную. Тошнота его одолела действительно сильная. Миша даже удивился тому, что случилось, но спрашивать не решался — лишь заботливо придерживал отросшие поредевшие волосы, терпеливо дожидаясь, пока Саше станет полегче. Лишь потом осторожно, бережно поднимает его на дрожащие ватные ноги, медленно подводя к раковине и зеркалу над ним, включая холодную воду, чтобы немного отрезвить Сашу, помогая умыться. Невский смотрит в зеркало напротив, на холодные от воды руки, замечая, что на Мише, вроде как, нет и капли крови, и понимая, наконец, что они не в темной камере Таганки, а дома. Московский придерживает его, чтобы не завалился, чуть склоняется, носом касаясь спутанных волос и невесомо целуя в висок, через зеркало глядя в Сашины дергающиеся глаза. — Это все сон, Саш, — тихо шепчет он, обдавая теплым дыханием ухо. — все нормально, видишь? Видит. Без очков, конечно, плоховато, но видит. — Что бы я там не сделал, в жизни я так с тобой не поступлю никогда, слышишь? Надеется, что слышит. Миша так же осторожно возвращает Сашу в постель, — тихо, чтобы не разбудить остальных домочадцев, в это время еще сладко спавших, — укрывая одеялом и сам рядом пристраивается, невесомо приобнимая хрупкую талию и притягивая его ближе к себе. Крепкие руки Сашино тело окольцовывают, и ему, вроде бы, даже комфортно, если не думать о едва прошедшем кошмаре и не смотреть на лицо Москвы. Комната еще грязла в полумраке, и по ощущениям было где-то около четырех утра. Рано — не зря у Саши от ранних подъемов болела голова. Он заерзал, стараясь устроиться поудобнее, поворачиваясь то на один бок, то на второй, то обняв Мишу за предплечье, то резко вдруг отстранившись совсем, чем спровоцировал немного недовольный взгляд со стороны Московского. Миша хмурит густые брови, а Саша пару секунд вглядывается в его лицо, пристально изучая, словно впервые видит. Москва терпеливо сперва дает рассмотреть свое помятое от недосыпа лицо, убедиться, что жрать ни Вильгельма, ни Сашу он не собирается, а затем все-таки вновь утягивает его к себе. — Да успокойся ты, я душить тебя не собираюсь, — вздыхает он, прикрывая уставшие глаза. — у тебя есть еще несколько часов, чтобы отоспаться. Саша от напоминания об этом мелко дергается, снова кося взгляд в сторону Миши, и обнаруживает, что глаза у него не закрыты, а пристально наблюдают за ним. Не по себе становится. Миша это смекает, и веки прикрывает, чтобы Александра лишний раз сейчас ничем не раздражать. — Может, я дома останусь? — негромко спрашивает Невский, поджимая к себе колени. Но Московский непреклонно головой качает, не размыкая глаз, и свернувшееся в калачик тело заключает в свои руки. — Нет. Я уже говорил тебе. Шура глаз почти не смыкает до момента пробуждения. А Миша, все же, зря его дома не оставил. Невский чувствовал, как сознание начинает плыть еще на подъезде к грузному зданию пересыльной, в которой сейчас томился Вильгельм. Все было, вроде бы, по-другому, а вроде бы так же. Колени подкашивались еще на подходе к такой же тяжелой черной двери. И все-таки подкосились в тот момент, когда, зайдя внутрь, Саша увидел стоящего у стены, дергающегося от страха Твангсте.***
— Саша. Петя заглядывает в немного прохладную комнату, взглядом цепляясь за Сашину ссутулившуюся фигуру, сидящую на кровати. То, что Невский даже сесть смог сам, без посторонней помощи, уже говорило о чем-то положительном. Петергоф мысленно выдыхает. Может быть, не так все плохо. — Наконец-то ты очнулся, — с легкой улыбкой говорит он, прикрывая за собой дверь. Саша как будто восковой — признаков жизни особо вообще не подаёт, на голос не отзывается и на реальность в принципе никак не реагирует. Петр тяжело вздыхает, стараясь не слишком тихо, чтобы обозначить свое присутствие, подойти к нему, присаживаясь рядом на кровать. Старший Невский сперва на это никак не реагирует, и лишь потом, ощутив присутствие постороннего рядом, резко поворачивает голову в его сторону. На мгновение его тонкие брови нахмурились, но быстро расслабились, заметив, что это был даже не Миша, а всего лишь Петя. — А я долго?.. — Сашин голос звучит немного сипло. — Чуть больше, чем полдня, — немного задумавшись, отвечает Петр. — ты хорошо себя чувствуешь? А вот теперь задуматься пришлось уже Саше. На самом деле, по ощущениям не очень — голова немного кружилась, ощущалась легкая тошнота. Но все, на самом деле, могло быть многим хуже, и Саша ответил, на удивление, достаточно честно: — В целом, не так плохо… — он попытался медленно встать на ноги, и Петя тут же придержал его за локоть, чувствуя, как брат пошатнулся. — а где Миша? — Он на кухне. Тебе помочь дойти? Петр держит его так осторожно, невесомо и слабо — не так, как Миша, но сейчас братская поддержка была даже приятнее. Он находит в себе силы даже улыбнуться, и слегка качает головой. — Я сам дойду, Петь, не надо, — Саша обратил внимание на то, каким уставшим и сонным выглядел Петергоф. Осматривал его пристально, и Петя, видимо, заметив это, слегка хмурится тоже, говоря: — Саш, прекращай так смотреть на меня. О себе я, может, и не могу позаботиться, но о тебе — должен. Старшего такие слова слегка поражают. Он так привык по обыкновению заботиться и покровительствовать над младшими своими родственниками, что сейчас даже… непривычно как-то принимать от Пети помощь, в которой он, в общем-то, нуждался. Саша делает снисхождение лишь потому, что не хочет, чтобы Петр обижался. — Я понял, — сил на то, чтобы спорить или хвалить не осталось, поэтому он говорит лишь урывками. — пойдем. Осторожно, стараясь держаться стен, не желая терять равновесие, он заглядывает на кухню, держась за чужую руку. Она сначала кажется ему пустой, — в полумраке его слабое зрение трудно было сконцентрировать на чем-то. Он медленно обводит взглядом комнату, и цепляется за широкую фигуру, сидящую за столом, над чем-то склонившуюся. Саша присматривается. Заслышав шаги, силуэт на мгновение замирает, а после резко оборачивается, и две яркие красные точки, так контрастно выделяющиеся на фоне остального лица, режут Саше глаза. Белозубая улыбка, которую он, по идее, должен был увидеть, на улыбку и вовсе не была похожа — как хищный оскал больше. Саша присматривается еще, и видит, как по зубам стекают капельки бордовой крови. Замирает. Не шевелится. — Шур, наконец-то ты очнулся, — приторно-ласково проговаривает он, вскакивая с места и торопливо приближаясь. — иди сюда. Руки к нему тянутся, а Саша, чувствуя мелкую дрожь и едва ли уловимый запах плоти, не до конца выветрившийся из головы, отшатывается от посторонних, едва ли не теряя равновесие, надеясь, что просто все еще спит. Или лучше было, все-таки, больше вообще не спать.