Доживём до…

      Алгебра, в отличие от перегруженной событиями литературы, которая на деле превратилась в парад-алле заезжих орденоносных учителей, не решила отметиться чем-то особенным. Старшая Нестерова сперва помогла Антону с невыполненным домашним заданием (а если точнее, то решила практически все примеры сама), а затем весь урок виновато смотрела на сестру, вновь начавшую демонстративно дуться, и не очень уверенно пыталась объяснить классу новую тему. Катя, раздосадованная тем, что её байка не дала никаких результатов, прожигала спину стоявшего у доски Петрова и одновременно ругала саму себя за то, что никак не может отбросить в сторону эти бессмысленные подлянки. Все мысли девушки, куда бы она их ни направляла, неизбежно напарывались на вопрос: «Зачем я это делаю?» — и невозможность дать на него вразумительный ответ. Чтобы хоть как-то отвлечься, Смирнова попыталась разговорить Аню, сунув ей листочек бумаги, на котором должна была развернуться масштабная переписка. Но и этот грандиозный замысел Кати обернулся провалом. Вяло посмотрев на оказавшийся перед ней листочек и мгновенно разгадав намерения подруги, Аня написала, что расскажет обо всём на перемене. Нестерова сомневалась, стоит ли делиться подробностями вчерашнего вечера, после которого она и смотрела на сестру волком, но ей самой ужасно хотелось расспросить Смирнову о странных попытках схватить шедшего к доске Антона за шкирку. Пусть Аня и догадывалась, что узнать от подруги всю правду вряд ли получится, но такой своеобразный бартер — информация за информацию — всё же вселял в неё надежду. Надежду с примесью опасного авантюризма, вдруг ставшего таким притягательным.       Кате же, тонувшей в собственных противоречивых мыслях и так и не нашедшей спасательного круга, способного вытащить её из затягивавшей пучины самокопания, осталось лишь вздохнуть и, подперев рукой щёку, слушать сбивчивые объяснения учительницы, интерес к которым на самом деле приближался к абсолютному нулю. Куда занимательнее были полные печали глаза Нестеровой, норовившие лишний раз скользнуть по лицу сестры и вновь метнуться в сторону, не найдя того, что пытались так жадно высмотреть. Таня, толком не общавшаяся ни с кем, кроме домочадцев, всегда боялась остаться одной, никому не нужной, никому не интересной, и можно было легко догадаться, как сильно ранила её душу показная обида столь близкого человека. Если верить Ане, — а Катя привыкла ей верить, прекрасно зная, что ни она, ни Лена, ни Даша, с чьей подачи сегодня началось обсуждение шарнирного историка, не станут врать самопровозглашённому лидеру их девичьей компании, — её сестра не смогла обзавестись хорошими знакомыми ни в школе, ни в институте, промучилась несколько лет в городе и вернулась в посёлок совсем разбитой. Поддерживать девушку, не отличавшуюся особой разговорчивостью, но ужасно желавшей обрести родственную душу, ещё в школе старался сын Ганибесова по имени Вели, работавший сейчас в местной газете, которую его отец шутя называл «Гальюн Таймс». Только вот сама Таня поддержку звезды сельской публицистики почему-то отвергала, оставляя в полном недоумении и родителей, пытавшихся устроить личную жизнь старшей дочери, и сестру, сватавшую ей чуть ли не каждого парня в посёлке.       Катя вновь взглянула на опечалившуюся учительницу — и ей показалось, что она сама выглядит подобным образом, когда собственными руками всё глубже и глубже закапывает то, к чему так отчаянно тянулась несколько лет, и бессильно смотрит на исказившееся в презрении лицо дорого ей человека. Человека, который наверняка не догадывается, какая буря бушует в сердце главной школьной сплетницы и заслуженной поселковой стервы. Да и зачем ему это? Катя сделала всё, чтобы перевести отношение к своей персоне в определённую плоскость, и вряд ли теперь отыщется человек, который решится переменить устоявшуюся в этой плоскости систему координат. Смирнова вряд ли могла ответить самой себе, а другим — и подавно, во что она верит и на что надеется. Но в том, видимо, и была притягательность надежды, теплящейся огоньком в душе, что её существование не требовало никаких рассудочных объяснений. В голове Кати приятные фантазии разворачивались масштабными панорамами, и она готова была поклясться, что сделает всё, только бы эти красивые картинки, словно нарисованные тем, кого и изображали, стали явью. Но клятва, как известно, подобна разменной монете, и разбрасываться такими монетами девушке приходилось довольно часто…       Когда прозвенел звонок, вэшники тут же закопошились, оживлённые коллективной мыслью о том, что следующим уроком стоит физкультура, а это значит, сорок пять минут обезьянничества им обеспечены. Но пробудившееся чувство близкой свободы усердно пыталась притупить потиравшая лапы перспектива сразу же после спортивного буйства оказаться в клещах злобного венгра, который одним своим видом убивал всякую надежду на спокойную жизнь. И если большинство класса, на своё счастье не успевшее пересечься с историком во время перемены, могло просто не думать о предстоявшей пытке, довольствуясь подаренными минутами бесшабашной придури под видом физкультуры, то четвёрка отличившихся девушек с каждой секундой всё отчётливее представляла наверняка грозившее им показательное распятие на кабинетной доске. Чтобы отвлечься от этой безрадостной мысли, замусорившей собой сознание, Катя готова была прямо сейчас, на месте, не дожидаясь, пока вокруг не останется лишних ушей, приступить к пристрастному допросу своей недовольной соседки. Но старшая Нестерова, очевидно, хотела разговорить Аню не меньше её подруги.       — Аня, останься, пожалуйста, — робко произнесла учительница, вручив старосте классный журнал.       — Хм… Мы так на урок не опоздаем? — спросила Катя, взяв в руки школьный вариант священного писания. Девушке, вставшей точно между сёстрами, явно не понравилось то, что её планы в очередной раз пытаются расстроить.       — Ты можешь идти, Кать, — ответила Таня, пожав плечами. Дальнейшее присутствие Смирновой учительнице было ни к чему, ведь даже под угрозой расстрела на месте она не решилась бы посвятить девушку в свои тайны, прекрасно зная, что тем самым сделает их достоянием всей школьной, а затем и поселковой, общественности. По скорости распространения информации одна Катя стоила целой редакции «Таёжной правды», дурацкой местной многотиражки, на которую председатель сельсовета Благодатов чуть ли не силой заставлял подписываться и которую никто, кроме него, всё равно не читал.       — А если этот ненормальный, — Смирнова кивнула головой в сторону парты, которая, как казалось, пожизненно была закреплена за Антоном, — снова приставать начнёт? Мы вчетвером-то от него еле отделались!       — Мне кажется, ты преувеличиваешь. Антон — хороший мальчик. — Учительница вздохнула. — И на урок сегодня он пришёл раньше вас. Понимаешь, о чём я?.. Я всем вам верю, Кать, но зачем пользоваться этим и меня обманывать?       Девушка вздрогнула. Значит, Нестерова не повелась на её рассказ, не поверила в душещипательную историю про Антона, готового домогаться своих одноклассниц ради того, чтобы списать у них домашнее задание. Не поверила с самого начала, ведь иначе не была бы к Петрову такой благосклонной. Она никогда не возводила предметы, которые вела, в ранг самых важных и единственно нужных в жизни, как делали все её коллеги, но и несерьёзного отношения к своим урокам не допускала. Будь за душой у Антона грех невыполненной «домашки», отягчённый приставанием к одноклассницам, учительница, как матёрый следователь, способный чуть ли не по запаху определить преступника, наверняка бы сделала это ещё с порога. По крайней мере, так сейчас думала Катя, стыдливо рассматривая половицу, на которой стояла, и так — в мечтах — представляла себе свой учительский опыт Таня, прекрасно понимавшая, что вскрыть обман ей помогло не педагогическое мастерство уровня «Макаренко позавидует», а банальная наблюдательность.       — Хорошие мальчики не лапают своих одноклассниц посреди коридора… — тихо произнесла девушка, вспоминая случай трёхлетней давности. Кате всегда недоставало смелости признать свою ошибку и принести человеку полагающиеся ему извинения. Даже перед собственной матерью она пыталась юлить до последнего, надеясь, что всё-таки собьёт её внимательность на одном из крутых виражей, которые совершала вместе со своими умопомрачительными историями. Поэтому сейчас, когда глупая ложь, прикрывавшая не менее глупую ситуацию, всё-таки вскрылась, Катя быстро сообразила, что немедленно ретироваться, не погрязая в ненужных морализаторских разговорах, лучшее для неё решение. — Я тебя в коридоре подожду, Анечка…       Выйдя из кабинета, девушка сразу направилась к подоконнику, покрытому раздувшимися, точно готовыми вот-вот лопнуть, пузырями шпаклёвки. Окна давно — и явно не по своей воле — превратились в точки сбора Катиной стайки сплетниц, с чем, впрочем, два года подряд отчаянно, но безуспешно боролся неугомонный Ганибесов. Завучу, поставившему цель искоренить все и всяческие нарушения учебной дисциплины, совсем не нравилось то, что подоконники, и так державшиеся на честном слове когда-то колдовавших над ними бомжей — более квалифицированные мастера оказались директору не по карману — перепрофилировались и стали лавочками для четырёх девчонок. Катя, пользуясь статусом учительской дочки, сначала пропускала все гневные тирады Романа Фёдоровича мимо ушей, уверенная в том, что мама не даст её в обиду какому-то засланному морячку. Но засланный морячок вовсе не собирался ограничиваться одними лишь тирадами — и однажды заставил Смирнову вместе с подружками целый урок сидеть на одном из злосчастных подоконников, держа на носках туфель стопку учебников, которые ни в коем случае — под угрозой начать «воспитательную процедуру» заново — нельзя было уронить на пол. На удивление Кати, полчаса рассказывавшей матери о ганибесовском мракобесии, Лилия Павловна не стала учинять чересчур инициативному завучу разнос, но зато основательно пожурила дочь за неподобающее поведение. Значило это лишь одно — надёжной защиты не будет у девушки и в следующий раз.       Приученная тем «великим сидением» к осмотрительности, Смирнова несколько раз огляделась по сторонам и поспешила занять своё почти законное место на подоконнике. По коридору проносились, как метеоры, вечно куда-то спешившие школьники, и Катя поджала ноги, чтобы какой-нибудь летун, отпущенный прозвеневшим звонком на свободу, случайно на них не налетел. Девушку нисколько не интересовала живучесть ослеплённого скоростью балбеса, который наверняка потом грохнется на пол, но вот порвать колготки или самой украситься синяком ей действительно не хотелось. Положив голову на согнутые колени, Катя вновь посмотрела по сторонам, пытаясь выискать в море людских голов хоть что-то интересное, и внезапно вздрогнула. В её сторону, сопровождаемый двумя своими дружками, направлялся Костя Смычков, раздолбай-одиннадцатиклассник, на избавление от которого молились в школе даже самые матёрые атеисты. Пару лет назад этот самый Смычков поймал Катю после уроков, стащил с неё портфель и закинул на разлапистое дерево, с радостью принявшее такой презент. Портфель повис, как браслет на чьей-то ссохшейся руке, а Смирнова, чуть ли не плача, бегала вокруг ствола, прыгала, падая после каждого прыжка в снег, но дотянуться до такой высоты никак не могла. Расходившиеся по домам школьники лишь мерзко хихикали, наблюдая за метавшейся из стороны в сторону сплетницей, и всю их шумную ватагу объединяла единственная мысль: «Так тебе и надо». Одна только Аня, задержавшаяся на дежурстве, пришла подруге на помощь. Тогда, быть может, она в первый раз увидела совсем другую Катю — не гордую и высокомерную старосту с непререкаемым (пусть и в масштабах отдельно взятого класса) авторитетом, а надломленную девушку с мокрыми от слёз печальными глазами.       Смирнова поёжилась и прижалась спиной к холодному оконному стеклу, надеясь, что Смычков — блондин с вихрастым чубом — пройдёт мимо и выберет себе в жертвы кого-нибудь другого. Жадный, не суливший ничего хорошего взгляд одиннадцатиклассника упал было на сжавшуюся Катю, заставив уловившую его девушку прикрыться журналом, как щитом, но вдруг метнулся в другую сторону. Не менее противная, чем взгляд, улыбка, обнажившая кривоватые зубы, исказила красивое лицо парня. Катя, продолжавшая прятаться за журналом, попыталась понять, куда же уставился Смычков, и тихо пискнула от испуга — редкого для неё испуга совсем не за себя. К кабинету математики подходила, беззаботно хлопая большущими глазами, невысокая девчушка с белыми волосами, которая, казалось, совсем не замечала ни застывших вокруг неё школьников, ни тройки перевозбуждённых хулиганов.       — Та-а-а-ак, — протянул оскалившийся одиннадцатиклассник. Катя, наблюдавшая за Костей из-за своего укрытия, готова была поклясться, что после этого он ещё и жадно облизнулся, словно смакуя предстоявшее садистское удовольствие. — Кто это к нам пришёл?       Девочка остановилась и наконец посмотрела в сторону «оркестра» — так с подачи Ганибесова стала называться смычковская недо-ОПГ, занявшая сейчас центр коридора и явно не собиравшаяся его освобождать. Далёкая от разборок старшеклассников, о которых она имела смутное представление лишь по рассказам брата, Оля совсем не горела желанием узнавать, тем более на практике, как троица задиристых дуралеев затерроризировала школу. Малышне от этих дуралеев доставалось лишь в исключительных случаях — когда охота на более крупную дичь оканчивалась неудачей, а обзавестись какой-никакой добычей пылким неандертальцам очень хотелось, или когда денежных мамонтов и мастодонтов поблизости просто не оказывалось. Когда-то ночным кошмаром детворы были Рома с Бяшей, за годы своей бурной деятельности поставившие пол-школы на пресловутый «счётчик», метод работы которого был мало кому понятен и наверняка представлял собой результат долгих вычислительных работ. Но эволюция — руками Ганибесова, не менее сильного в альтернативной математике, — сделали своё дело, и у матёрых хулиганов желание запугивать несчастных малышей быстренько испарилось.       Со Смычковым, который чуть что начинал козырять именем отца — депутата сельсовета — так быстро разобраться не получилось. К своему несчастью, Оля совсем не знала, что от этого хозяина поселковой жизни нужно держаться подальше. Образ настолько мерзкого и опустившегося человека, что готов был со своей шакальей стаей отколошматить случайного прохожего ради удовольствия, никак не мог родиться в чистой и по-прежнему беззащитно-мультяшной голове девочки. Ведь даже в любимых ею мультиках злодеи всегда хранили в себе что-то человеческое, пусть и не хотели этого показывать. Они надевали страшные маски, толкали угрожающие речи, строили всевозможные козни, пытаясь в чём-то помешать героям, но Оле всегда хотелось верить, что они всё-таки смогут исправиться, смогут стать чище и добрее. Нужно только показать этим злюкам, как прекрасен мир, когда его не портят чьи-то злобные замыслы. Нужно, как любили говорить взрослые, направить их на правильный путь, чтобы сокрытое глубоко-глубоко в душе наконец-то могло вырваться и зажечь новым огнём, казалось бы, самые чёрствые сердца на свете. Но так было в мультиках. А в жизни…       — Эй, малая, иди-ка сюда!       Смычков никогда не отличался терпением. Даже когда дело доходило до таких «приказов». Двумя шагами преодолев расстояние между ними, он оказался рядом с Олей и со всего размаху, не задумываясь о будущих позывах саднящей кожи, засадил кулаком в стену. Звук удара, раздавшийся прямо над её ухом, вывел девочку из царства собственных мыслей, в которое она погрузилась, как только вышла в коридор. Окинув взглядом свою казну, целиком умещавшуюся в старенький советский кошелёчек в виде рыжей лисьей мордочки — такой ей выдала мама, — Оля поняла, что купить в столовой булочку со сгущёнкой внутри и сахарной посыпкой сверху она не сможет. Инфляция — купленный вчера в магазине кулёк конфет — изрядно потрепала её бюджет, и младшая Петрова, как мудрый экономист-государственник, решила попросить денег у более бережливого, а значит, и более богатого старшего брата. Она очень надеялась встретиться с Антоном сразу после математики, но, как назло, подружки-болтушки, образовавшиеся около её парты, отняли у девочки драгоценные минуты. Это Оля поняла только сейчас, подойдя к заветному кабинету, у которого, кроме девушки с журналом в обнимку, никого из класса Антона не оказалось. После столь удручающего открытия, откладывавшего важную бизнес-встречу ещё на один урок, Петровой стоило сразу развернуться и пойти обратно в свой класс, а не продолжать — уже по инерции — своё путешествие к кабинету математики. Теперь же — слишком поздно.       От резкого и неожиданного удара сидевшая на подоконнике Катя снова пискнула и сжалась ещё сильнее, едва не выронив из рук прикрывавший её журнал. Остальные школьники, на свою беду оказавшиеся в ненужном месте в ненужное время, боялись пошевелиться, и даже звонок, готовящийся разразиться протяжной трелью, вряд ли был способен сдвинуть их с места. Мысленно похоронив белобрысую девчонку, они настолько забурились в дебри своей фантазии, что не заметили, как из проёма на секунду — её было вполне достаточно, чтобы оценить обстановку, — высунулись две головы.       — Пресвятые огурцы, Смычков! — ругнулся Ганибесов и хлопнул себя по лбу. Потопить корабль своего главного школьного противника у испытанного капитана никак не получалось, и затянувшийся «морской бой», от поражения в котором Косте всегда удавалось уходить на юрком торпедном катере, уже порядком ему надоел. На какие бы ухищрения ни пускался Роман Фёдорович, окончательно приструнить распоясавшегося хулигана он не мог — дни, когда смычковский «оркестр» не давал концерты, были всего лишь затишьем перед бурей, а не долгожданной победой.       Вновь скрывшись за стеной, завуч досадно вздохнул. Видимо, хотел что-то добавить, хотя первой реплики стоявшему рядом Борбели было вполне достаточно. Сегодняшняя стычка в туалете, куда историка занесла вовсе не нужда, а валящий, как из кочегарки, дым, и так прекрасно показала, что природа обделила вихрастого балбеса хорошими манерами. Желая покрасоваться перед своей подружкой, которая в имитации дымовой трубы ничуть не уступала курившим рядом с ней парням, Смычков было замахнулся на незваного гостя, но моментом выкрученная рука, отрезвив замутнённое тестостероном сознание, напомнила юноше о правилах приличия. Убедившись, что перед ними вовсе не бессильный старикашка, все собравшиеся в туалете «оркестранты» мигом упорхнули на неотложную репетицию. Смычков же выбежал самым последним и на прощание обложил Борбели отборным матом. Мог ли он тогда догадываться, что «старый пердун», решивший отработать на нём приёмы самообороны, очень скоро предстанет перед ним в совершенно ином амплуа?..       — Я, конечно, моряк-атеист со стажем, — наконец сказал Ганибесов и несколько раз рассёк воздух, изобразив какую-то фигуру, — видите, якорем крещусь, но чтобы этого беса из нашей школы изгнать, готов хоть неделю на коленях перед иконами проваляться. У вас в Венгрии, Шандор Иштванович, такого бычка, наверное, уже давно в гуляш бы настругали, а мы вот терпим. Никак, никак я этого гондураса дожать не могу. Иной раз беру за вымя, а всё равно, гад, выкручивается.       — И что же вам мешает его, кхм, дожать? — спросил Борбели. Лишним временем на разговоры ни он, ни Оля, которая из-за накатившего страха могла лишь молча хлопать ресницами, не располагали. Действовать нужно было быстро — и Шандор Иштванович уже знал, как именно будет действовать.       — Да вот такая, знаете, ситуёвина… Выйдут дети — сущий ад, если папа — депутат, — выдал Роман Фёдорович свой новый стихотворный экспромт. — Отец его в сельсовете заседает. А я, человек подневольный, должен из чувства горячего патриотизьма слушаться этих… мандатолицых. Нет, иногда могу, конечно, как представитель народа, высказать всё что думаю о своих избранниках, но со Смычковым аккуратно надо. Он за своего сыночка во всём посёлке такую болтанку устроит, что нам потом месяц на вливания в районо мотаться. — Ганибесов покачал головой, после чего повёл плечами и пошевелил пальцами, сжав руки в кулаки. — Ну да ладно, будь что будет. Пусть увольняют, пусть расстреливают, пусть на гальюн заместо страшной бабы вешают, а напоследок я этому хлопцу гарному в жбан всё-таки заряжу. Я, наверное, плохой педагог, но не самый плохой человек, и смотреть, как здоровый кабан над девчонкой измывается — не по-нашенски это, понимаете… Не по-советски.       Начистить Смычкову его холёное личико Ганибесов мечтал чуть ли не с первого дня своей работы завучем. Борбели понял это по дьявольским огонькам, зажёгшимся в глазах Романа Фёдоровича. Значит, вспыхнувшее в нём желание пуститься в бой вовсе не было внезапным всплеском эмоций, благородным, решительным, но бездумным. Примерить личину народного мстителя, чтобы показать, что рано списывать тебя в утиль, что понятия чести и совести, не считающиеся с авторитетами каких-то заштатных депутатов, для тебя ещё многое значат, — не самая лучшая сейчас стратегия. По крайней мере, для Ганибесова. Ставить на кон судьбу своего нового знакомого — пока что единственного нормального человека, которого он встретил в этом посёлке, историк совсем не хотел. Нет, действовать должен был он сам. За него, если надо, заступятся, ему помогут, а если и нет, если депутатский сын сейчас действительно значит для этого мира больше чем академик, то он хотя бы сможет спокойно спать, зная, что никогда не проходил мимо детских бед — и не остался в стороне на сей раз.       Расстегнув свой пиджак и сняв с переносицы очки, которые тотчас перебрались в извлечённый из портфеля чёрный футляр, Шандор Иштванович положил руку на плечо Ганибесова. Моряк, уже готовый торпедировать корабль противника, замер, выставив вперёд левую ногу, и удивлённо посмотрел на историка.       — Роман Фёдорович, не спешите. Узами подчинения вашим депутатам я ещё пока не связан, так что позвольте с этим разгулом разбойничьей вольницы разобраться мне самому, — сказал Борбели. Убрав руку с ганибесовского плеча, он сложил мешавшие ему шляпу, плащ и портфель в кучу, поправил воротник рубашки и вышел вперёд. Через секунду Шандор Иштванович уже стоял в проёме, оглядывая своим всевидящим оком распростёршийся перед ним коридор. Он увидел, как главарь хулиганской шайки бесцеремонно полез в карман девочки, очевидно желая оттуда что-то вытащить; заметил слёзы, выступившие на глазах несчастной жертвы самого настоящего ограбления, и её отчаянные попытки отбиться от ржущего, как собранный в одном месте табун лошадей, раздолбая; выловил взглядом сжавшуюся на подоконнике девушку, благодаря которой сегодня утром узнал то, чего сам за пятьдесят восемь лет своей жизни о себе не знал, и наконец пробежался по обращённым в его сторону головам наиболее храбрых, отважившихся пошевелиться школьников.       — Шандор Иштванович, — неуверенно произнёс Ганибесов, почесав затылок. Поражённый решительностью своего нового венгерского друга, он не хотел, чтобы тот подставлялся под удар, ведь разборки со взбалмошным депутатом вряд ли могли пойти на пользу даже такому внешне суровому и непрошибаемому человеку. И всё же попытка отговорить Шандора от реализации неведомого Роману Фёдоровичу плана казалась сейчас простой формальностью, не способной как-либо изменить ситуацию. Нескольких минут общения с Борбели было достаточно, чтобы понять — сворачивать с намеченного курса он не любит. — Оно вам надо, а? Вы у нас первый день, а уже в историю какую-то врюхаться пытаетесь.       — Что ж… — Вдруг Борбели улыбнулся, и улыбка эта разительно отличалась от той, которой он на прошлом уроке наградил перепуганных девятиклассников. — На то я и историк.       Хулиганы, занятые своим делом, не обращали на разворачивавшуюся за их спинами сцену никакого внимания. Пока Смычков упорно лез в карман отбивавшейся девочки, двое его собратьев по разуму, зажав свою жертву, над чем-то по-лошадиному смеялись и отпускали фразы, лишённые какого-либо проблеска мысли. Оля, обвив ручонками тянувшуюся к ней лапищу, упёрлась спиной в стену и теперь уже не могла вырваться из ловушки, в которую её загнали охотники-неандертальцы. Девочка плакала — плакала от непонимания, от обиды, от того, что ни одна живая душа вокруг не пытается помочь ей, — но слёзы, катившиеся по её щекам, лишь раззадоривали хулиганов. Они словно упивались тем, как своим свинством рушили мир детских мечтаний, подменяли чистые фантазии на ими же отравленную реальность.       Катя, продолжавшая наблюдать за развязными балбесами, отдала бы всё, чтобы исчезнуть отсюда. На урок, в кабинет к Нестеровым (неужели они не слышат, что происходит за дверью?), домой — всё равно. Девушка была согласна даже на очередные нотации матери, лишь бы только та вытянула её из этого злосчастного коридора. Душу Смирновой мучил жуткий стыд — она, такая гордая и властная, привыкшая строить своих одноклассников, сейчас жмётся на древнем подоконнике и не может помочь бедной девочке. А что скажет её брат, если узнает, что Катя была рядом и даже не попыталась остановить хулиганов? От этой мысли Смирнова поёжилась и с силой зажмурила глаза. Но внутренний голос, голос мучителя и палача, уже расписывал для неё картины будущего. Антон наверняка станет считать её трусихой и слабачкой — с чем, впрочем, Катя могла согласиться, — и уж точно никогда в жизни не посмотрит в её сторону. Чем она лучше тех, кто не помог ей в тот день, когда этот же Смычков забросил на дерево её портфель? «Ничем», — язвительно-сладко подсказывал голос.       И вдруг — неожиданно для самой себя — Катя дрожащим, но всё-таки напористым голосом выкрикнула, заставив всех вокруг расширить сузившиеся от страха глаза:       — Эй! Отстаньте от неё!       Хулиганы замерли в недоумении. Даже самой Кате не верилось, что это сейчас сказала она — она, спрятавшаяся за журналом, поджавшая ноги и вообще всем своим видом показывавшая, что лучшего претендента на роль очередной жертвы озверевших охотников просто не найти. Неужели страх ещё больше упасть в глазах любимого человека переборол в её душе страх перед бандой отпетых хулиганов? Язвительный голос, разоружённый внезапно проснувшейся смелостью, — а подать голос против тех, кто после школы может исполосовать тебя лезвием ножа, для такой девушки, как Катя, действительно было сродни подвигу, — умолк, уступив место завопившему сиреной испугу. Но Смирнова уже не слушала его. Она готова была принять на себя удар… и совсем не понимала, почему именно была к этому готова. Перед глазами девушки сейчас стоял лишь образ белобрысого парня, прижимавшего к себе свою счастливую и радостную сестру…       — Чё ты там вякнула? — прошипел один из хулиганов, повернув голову в сторону Кати.       — Закройся, не то мамка твоя по кусочкам тя собирать будет, поняла? — добавил второй, оскалившись.       — Забейте, — осадил своих дружков Костя. Не обратив на Катю никакого внимания, он криво улыбнулся, отчего Оля прикрыла глаза и ослабила хватку, чем хулиган немедленно воспользовался, засунув руку в её карман. — Надо нам на шлюшек всяких время тратить. Вы посмотрите, что у нас тут есть…       В руке Смычкова оказался лежавший прежде в Олином кармане кошелёк. Костя любовно рассматривал его, словно эта лисья мордочка — лучшее из того, что он видел за всю свою жизнь. Открыв клёпку, хулиган стал бесцеремонно перебирать оставшиеся после покупки конфет монетки. Увидев это, продолжавшая реветь Оля вдруг дёрнулась вперёд и застучала своими кулачками по груди Смычкова. Она всё ещё не могла поверить в то, что здоровый детина может так обращаться с маленькой беззащитной девочкой. Ведь… так быть просто не должно.       — Отдай! Отдай! Это моё! Моё! — кричала Оля, ударяя хулигана в грудь. Но тот лишь рассмеялся и с силой толкнул девочку назад.       — Да отвянь ты! — Не удержавшись на ногах, Оля упала на пол и заревела пуще прежнего. Смычков тем временем высыпал все монетки из её кошелька себе на ладонь и несколько раз подбросил их. Сам кошелёк полетел девочке на колени. — М-да, малая, чё-то у тебя совсем разжиться нечем. Нам тут один старый козёл настроение подпортил, думали, ты нам его поднять поможешь, а ты вон как… Слышь, училкина дочка, — парень вдруг развернулся к Кате, оставив Олю наедине с её истерикой, — может, ты нам подсобишь, а? Можешь баблишком, а можешь натурой.       Катя вздрогнула, поняв, что второй вариант для хулигана куда предпочтительнее, ведь с деньгами ему — при таком-то папаше — испытывать проблем пока не приходилось. Смычков, заметив эти телодвижения девушки, рассмеялся, но смех его заглушил наконец прозвеневший звонок, который, как и ожидалось, мало повлиял на ситуацию. Дети, замерев, как статуи, всё ещё боялись сдвинуться с места, а учителя не спешили выходить из своих безопасных кабинетов на шум в коридоре. Не появились и сёстры Нестеровы, видимо, до сих пор продолжавшие свою беседу. Проявить себя, разорвав пелену окутавшего всех страха, решился лишь один человек.       — Молодые люди, — раздался голос, заставивший хулиганов поменяться ролями со своими жертвами и в испуге обернуться, — может, я вам смогу помочь?       Вынося ногу далеко вперёд, к Смычкову и его прихвостням направлялся тот самый «старый козёл», о котором главарь шайки говорил минуту назад. Взгляд Борбели, спокойный и сосредоточенный, словно припечатал всю троицу, и теперь уже горе-грабители боялись пошевелиться, предчувствуя повторение утренней истории. Правда, один из них — больше для приличия — смог выдавить из себя:       — Валим…       Этот смельчак, в отличие от Кати, несказанно обрадовавшейся появлению пугающего историка, не знал, насколько чутким был слух мужчины. Тихо произнесённое слово быстро долетело до его ушей и вызвало ответное:       — Стоять.       И хотя сказано это было сухо, почти безэмоционально, страха в душе одиннадцатиклассников только прибавилось. Они вдруг почувствовали себя преступниками — кем, по большому счёту, и являлись, — которых приговорили к расстрелу и к которым уже приближалась смерть в облике грозного и безжалостного палача. Сохраняя маску бесстрастия, он подходил всё ближе и ближе, пока наконец не остановился прямо напротив местного короля воров. Схватив его трясшуюся руку, Борбели одним нажатием разжал смычковский кулак и пересыпал все упрятанные в него монеты на свою ладонь. Оторопевший хулиган раскрыл рот, вновь обнажив свои кривые зубы, но на большее геройство его уже не хватило. Взгляд мужчины, устремлённый куда-то вдаль, заставил Костю почувствовать себя ничтожной пылинкой, на которую даже смотреть незачем.       — Чтобы поднять вам настроение, — произнёс Шандор Иштванович, намеренно дав волю своему акценту, — предлагаю сыграть в одну весёлую игру.       — Н-не надо… — прошептал Костя, заметно растерявший свою смелость. Его глаза метались из стороны в сторону и выхватывали лица школьников, начинавших откровенно над ним посмеиваться. Но «старому козлу», видимо, было этого мало. Он покачал головой.       — Как же? Я не смогу спокойно спать, зная, что оставил вас в плохом настроении. Слушайте внимательно, правила игры предельно просты. Сейчас я отворачиваюсь, считаю до пяти, медленно поворачиваюсь обратно, смотрю вокруг — и в пределах этого коридора, — Борбели обвёл помещение рукой, — ни одного из вас не наблюдаю. Для победы этого вполне достаточно. Если же вы всё-таки решите проиграть, то спешу вас предупредить, что «старый козёл» ещё и мастер спорта по самбо. — Историк отвернулся, задёрнул рукав, чтобы видеть свои часы марки «Полёт», купленные в Москве лет двадцать назад, и начал отсчёт: — Приступим?       В следующую секунду, едва не перепрыгивая друг через друга, хулиганы уже неслись прочь, забыв и про плохое настроение, и про тех, кто должен был его поднять. Криминальные марафоны так активно передвигали ногами, что их можно было смело задействовать для съёмок клипа на песню «Светофор» с её прилипчивым «А все бегут, бегут, бегут, бегут…». Растратив весь свой запас матерных выражений, Смычков лишь вздыхал и скулил, чувствуя то унижение, которое уносил на своих плечах. Дружный смех свидетелей его позора вонзался в спину и отзывался такой болью, словно это была сотня попавших точно в цель метательных ножей.       — Да, — сказал Борбели, посмотрев на сверкавшие вдали пятки хулиганов, — русским языком владеют виртуозно, а с математикой явные проблемы. Я ведь даже считать не начал…       Вдруг гоготанье повеселевших школьников резко прекратилось.       — Эх вы, индейцы! Помогли бы лучше, а не агу-агагили тут, — возмутился вышедший в коридор Ганибесов. В руках у него была сброшенная Борбели куча скарба. Остановившись около своего товарища, он с укором посмотрел на стушевавшихся ребят, которые прекрасно знали, каких люлей можно получить от завуча, и кивнул головой в сторону кабинетов. — Ну-ка, быстро по вигвамам, а то вожди скоро томагавками швыряться начнут. Бегом, бегом!       Школьники спешно засобирались, внезапно вспомнив, что должны сидеть в классах, а не смеяться над униженными хулиганами, и постепенно разошлись, оставив в коридоре лишь возмущённого завуча, неизвестного им сурового мужчину в сером пиджаке, Олю, вытиравшую свои слёзы, да Катю, которая верно расценила ситуацию и теперь уже пряталась от учительского тандема, боясь отхватить за свои посиделки на подоконнике. Конечно, помочь Оле и стать в глазах Антона героиней не получилось, но ведь и чувство вины за собственную слабость уже не будет терзать её. Когда другие выбрали лучшую во все времена стратегию и решили отмолчаться, покорившись силе и тупоумию, она осмелилась подать голос. Ведь так делали герои её любимых романов? Они смело восставали против несправедливостей и шли наперекор судьбе, чтобы достигнуть долгожданной цели, которая направляла их, как путеводная звезда. Быть может, и ей воздастся за труды… Поймав себя на этой мысли, Катя вздохнула и легко, почти незаметно улыбнулась. Когда-нибудь она точно перестанет быть в глазах всей школы лишь гадкой сплетницей, и Антон…       Вот только мысли о Петрове прервал шум аплодисментов, которыми Ганибесов, естественно, разроняв всё, что прежде держал в руках, удостоил своего товарища, и, видимо, нового коллегу по насаждению в школе сплошной дисциплины. Роман Фёдорович сперва помог Оле встать, приобнял её, показав, что теперь она в безопасности и под надёжной защитой двух по-боевому настроенных дядек, а после разразился овацией.       — Ну, Шандор Иштванович, вы даёте! Вот вы какой боец-молодец, а! Эти ж крысы корабельные от меня так не драпали, как от вас! Правда, я б им за фальстарт ещё подножку поставил, но ничего, наверстаете ещё.       Если бы Ганибесов на секунду отвлёкся от той осанны, которую решил пропеть историку, он бы увидел, что Борбели его совсем не слушает. Подойдя ближе к Оле, он протянул ей свою ладонь с лежавшими на ней монетами. Девочка шмыгнула носом и потянулась за оставшимся на полу кошельком. Подняв его, она быстро ссыпала монеты в единственное отделение и опустила голову, словно испугавшись, что за организацию массовых беспорядков в отдельно взятом коридоре накажут именно её, а не убежавших хулиганов. На самом деле Оля не боялась этого, её всего лишь смущал суровый вид стоявшего перед ней мужчины. Но вдруг, нарушив законы жанра, предписывавшие сохранять свою суровость всегда и везде, мужчина тепло — совсем не так, как обращался к хулиганам, — спросил девочку:       — Как тебя зовут?       — Оля, — не подняв головы, ответила Петрова. Несколько слезинок, скатившись из уголков глаз вниз по щекам, зазмеились и упали на пол, что не скрылось от пристального взгляда мужчины.       — Не плачь, тебя больше никто не тронет.       — А если… если они опять придут? — всхлипнув, спросила Оля.       Борбели покачал головой и погладил девочку по макушке. Ганибесов, усмирив свою бурную овацию, теперь молча встал рядом с товарищем и удивлённо посмотрел на него. Роман Фёдорович повидал на своём веку многих людей, чьи причуды никак не бились с их внешним видом, но даже он — с таким-то опытом! — не мог предположить, что суровый венгр может быть ласковым с детьми. Оля наконец подняла голову и посмотрела мужчине в глаза. До чего же добрыми показались они ей в этот момент! Нет, сейчас перед ней был вовсе не шарнирный человек, который пугал Антона и его одноклассников одним своим видом. Даже Катя, пристально наблюдавшая за ситуацией, уже не видела своего новоявленного историка злобствующим и свирепым мучителем провинившихся школьников.       — Не придут, поверь мне.       — Правда-правда?..       — Конечно, правда, — сказал Шандор Иштванович и улыбнулся. — Пока я здесь буду, даже не решатся. А буду я здесь… буду я здесь долго.       — Вы-ы-ы… вы наш новый охранник, да? — спросила Оля, вытерев рукавом последние слезинки.       — Нет, Оля, я новый учитель истории.       — Учи-и-и-итель, — протянула девочка. Внезапно она ойкнула и замотала туда-сюда головой. — Точно! Мне же на урок пора! А Тошу я так и не встретила…       — Какого Тошу? — поинтересовался историк. Задерживать девочку он не мог, но и оставлять от разговора послевкусие недосказанности не хотел.       — А это брат её, Антон Петров, в девятом «В» учится, — ответил за Олю Роман Фёдорович. — Наш местный художник. Так сказать, Айвазовский, Левитан и Васнецов в одном лице. Главный придворный живописец! Такие плакаты к праздникам рисует — у-у-у, раньше б на Первомай уже с руками и ногами оторвали.       Конечно, ничего из этого Оля не поняла, но согласно закивала головой. Улыбнувшись, как будто не её несколько минут назад пыталась ограбить троица балбесов, девочка побежала в свой класс. Ей вдогонку полетели слова Борбели:       — После следующего урока приходи в двести двенадцатый кабинет. Я попрошу твоего брата остаться.       — Спаси-и-и-и-и-ибо-о-о-о! — отозвалось историку эхо.       Проводив девочку взглядом, Ганибесов вздохнул. Этот случай останется у неё в памяти надолго. Вполне возможно, что уже сегодня в школу придёт Карина и потребует немедленно привлечь горе-грабителей к ответу. А он, завуч, привычно разведёт руками, пообещав разобраться в ситуации, после чего примет для храбрости сто грамм наркомовских, пойдёт в сельсовет и выскажет Смычкову-старшему все сокровенные мысли о его сынишке. Да, Оля быстро забывала обиды, грустной Роман Фёдорович её вообще никогда не видел, но неужели из-за этого можно было закрыть глаза на похабное поведение Смычкова и компании? Ведь Ганибесов сам говорил — не по-нашенски это…       — Я смотрю, любите вы детей, да, Шандор Иштванович? — спросил завуч, подняв с пола выроненные вещи историка и протянув их ему.       — Боюсь, — ответил Борбели, и слова его вновь звучали пугающе холодно, — если я отвечу утвердительно, то через пять минут вся школа будет думать, что новый историк, вдобавок ко всему, ещё и особо опасный педофил.       Эта шпилька предназначалась Кате, которая так надеялась, что останется незамеченной. Но, видимо, на неё у Борбели были совершенно иные планы, и спокойно отсидеться у девушки точно не получится. Смирнова вздохнула и уже готова была слезть с подоконника, как вдруг дверь кабинета математики распахнулась, и в проёме показались сёстры Нестеровы. Ганибесов, прежде смеявшийся над шуткой своего товарища — в лучших традициях жанра она была шуткой лишь наполовину, замер и едва не подавился последним смешком. Слишком неожиданно кабинетные пленники решили выйти на свободу.       — А… что здесь происходит? — осторожно спросила Таня. Её сестра, улучив момент, юркнула в проём и через секунду была уже на противоположной стороне коридора, где продолжала восседать на подоконнике предчувствовавшая новый разнос Катя.       — Вы кто? — холодно спросил Борбели.       — Я… я учительница математики, а…       — Пока вы мило беседовали с этой ученицей, рядом с вашим кабинетом едва не ограбили девочку. Вам не кажется, что у учителя есть дела поважнее задушевных бесед за закрытыми дверями?       — К-какую девочку? Когда? — перепугалась старшая Нестерова. — И… и кто вы вообще такой?       — Узнаете, — ответил Шандор Иштванович. Его лицо вновь исказила ядовитая ухмылка, не предвещавшая ничего хорошего. — Все… все узнаете!       Прижав к себе кипу своих вещей, он странно дёрнулся, выкрутил голову, почти как сова, пустил вслед за ней своё тело, которое теперь снова казалось шарнирным, и зашагал вперёд, по-солдатски вынося ноги. Таня, переглянувшись через плечо Ганибесова с сестрой, лишь покрутила пальцем у виска и быстро одёрнула руку, пока Роман Фёдорович, провожавший своего товарища взглядом, не решит повернуться в её сторону.       С каждой минутой некогда рутинная школьная жизнь становилась всё интереснее и интереснее…