Тень Дьявола

      13. Под его пальцами Элевен выгибается. Ее ломает, ломает, как детскую игрушку. Как бумажный лист — раз, и она порвана, и усилий — минимум, справится даже младенец. У него нет лица, совсем: пустое, расплывчатое пятно. Будто ластиком стерли. И голос. Голос такой глубокий и тягучий, что от стен отскакивает и расползается, разбивается на осколки слов и звуков. Голос как у мертвого. А он, Элевен точно знает, он — мертв. Тело — длинное, поджарое, и кажется, будто одет он во все белое, как диакон, или, скорее, как медицинский работник. Но кажется: он ощущается бесплотным, и белое тьму не отражает, оно ее впитывает, и он чувствуется призраком, подернутым дымкой. Она выдыхает. В висках пульсирует так рьяно, что кажется, будто череп вот-вот лопнет. Треснет от темечка до лба рваной линией, расплескается жидкостью по всей темноте. «Давай. Трахни меня». Это грубость. Мерзость, ругательство, что-то несвойственное. Насмешка. И он позволяет себе ее только потому что он — Дьявол. Дьявол. Чудовище из сказок. Всесильное, вселенское зло. Фильмы лгут. Книги лгут. Учителя лгут. Мормоны, католики, протестанты — все лгут. У Дьявола нет рогов. И хвоста нет. И крыльев тоже нет. И копыт, и козлиной морды. — Я не хочу, — умоляет Джейн. Лжет. Жалостливый, на грани насмешливый голос фантома расплывается, играет у Джейн в голове со всех сторон, отбивается от черных стен, голова трещит и норовит разойтись по швам, как футбольный мяч. — Это ложь, мой манцинелловый росточек. Он развлекается — голоса безликого меняются, от низкого, хриплого, почти как у отца, до тонкого, звонкого, и слишком, слишком ернического, едкого. Элевен не знает, какой из них настоящий. Она знает, что Дьяволу нравятся странные фразы, нравятся издевки и обрывочные, бессмысленные предложения. Знает, что в словах Дьявола нет ни капли правды — и этого ей достаточно. Это иллюзия. Сон. Все — иллюзия, но когда призрак обхватывает ее запястья ладонями — горячими что кипятильник, — затягивает их вверх, над головой, когда подпирает ее промежность коленями, когда наклоняется — Джейн слышит и чувствует его дыхание. Теплое, живое — это дыхание не мертвеца. Дыхание человека. Густое и липкое; она отворачивается, и монстр опускается к ее щеке, невидимыми губами сталкивается с ее лицом. Это не поцелуй; в этом касании нет нежности. Эта комната — черный квадрат. Здесь нет окон, нет дверей — сплошная чернота, такая вязкая, что можно утонуть, как в битуме, как в чернилах. В этой черноте Дьявол нависает над ней, в эту черноту, на самое дно — в глубину, он Джейн тянет, и она спиной не ощущает ничего — бесплотное. Мокрое. Дьявол, живущий в тени, спрашивает, его шепот — сквозит по ее ушам, трепещет в каналах, как ветерок, — горячит ее лицо. — Ты боишься? Здесь, со мной, дома, и боишься? Бесцветный язык липнет к скуле. Дьявол облизывает ее, мясистый язык Дьявола — язык змеи. — Глупый, глупый стебелек белладонны… Я отучу тебя бояться. Я покажу тебе Рай. Абсурд. Дьявол наклоняется, приникает к Джейн всем телом, и ей кажется, что ее кости трещат, и грудная клетка пытается распуститься, как пурпурный клематис, разойтись в стороны, оголив еще живое сердце. Это не страшно. Это маняще. Дьявол туманным лицом осматривает ее, льнет несуществующим взглядом к худосочному, молочному телу, едва прикрытому домашней одеждой. Дьявол облизывается, Дьявол изучает, Дьявол томно-томно дышит во мрак, и Дьявол задирает когтистой лапой край ее растянутой, влажной футболки. — Мой наивный дурманящий цветок, — Дьявол змеиными пальцами ползет по ее ребрам, вниз, к животу, и ей кажется, что ее тело скрыто тьмой, и она не может сказать, обнажена она теперь или все еще одета, — я никогда не смогу тобою насытиться. Голос Дьявола теперь едва различим в тиши, и голос его приобретает знакомые, знакомые нотки. В голосе Дьявола — возбуждение. В голосе Дьявола — желание. Греховное вожделение. Элевен сгибается по ощущениям пополам, как булавка, когда Дьявол, чертов Демон, Чудовище, своей когтистой лапой забирается ей под гибкую резинку штанов, оттягивает когтем тесьму белья. Хочется сучить ногами, хочется кричать, хочется, на самом деле, хочется ужасно, чтобы он продолжал. Она в бреду. Это не по-настоящему. — Каждое мое прикосновения заставляет тебя млеть, выгибаться и умолять. Было ли у тебя так хоть с кем-нибудь еще? — Это не по-настоящему. Дьявол разочаровано усмехается, и его ладонь тянется к ее шелковистому лобку. — Ошибаешься, Элевен. Разве «ненастоящее» способно заставить тебя поддаваться моим прикосновениям, заставить тебе скулить, заставить испытывать невыносимое вожделение? Разве «ненастоящее» ощущается так? Джейн не понимает, как он узнал ее прошлое имя. — Я знаю о тебе все, и знаю, что ты сейчас думаешь на самом деле. Чего ты хочешь, — Дьявол объясняется, — я лишь исполняю твою тайную, греховную прихоть. Тебе стоит благодарить меня, а не пытаться лживо убедить себя в том, что я — чудовище и насильник. Он (не)прав. Бесплотное создание замыкает ее тело своим, не дает сдвинуться ни на дюйм, и он такой тяжелый, такой горячий для призрака, для фантома. Он стоит на коленях, зажимает ее бедра, и торсом наклоняется к ее, локтями упирается на пласт вязкой темноты. Дьявол жарко облизывает ее лицо. Язык Дьявола — змеиный. Он ластится к ее губам, и Джейн вспоминает чье-то веснушчатое, мальчишеское лицо. Рты сталкиваются, Дьявол мурлычет, вникнув языком в ее послушно приоткрытый рот. Пальцами он растирает ее лобок, удерживаясь от того, чтобы втолкнуть ниже, к набухшему, как маковый бутон, клитору. Элевен хочет сцепить ноги, пока их языки сплетаются змеиным клубком, пока она смиренно отвечает на его ласки, пока она стелет руки на его белой спине. Она обманывает себя, говоря о том, что не контролирует это, и Дьявол это знает. Он знает все. Он читает ее мысли. Он всегда рядом: в отражениях, в темных углах комнат, за спиной, в сумерках и в потухших витринах магазинов. Он — ее поступь, ее шаг, ее тень. Его слюна — яд, обжигающий ее горло и нёбо, но она блаженно, ненормально, неадекватно, упивается этим. От Дьявола разит смертью, кровью и болотной тиной — и больше в этой всепоглощающей тьме нет ни единого запаха. Его редкие обрывочные поцелуи режут Джейн как нож, но она все равно не может оторваться. Она делает вид, что это он мешает ей сопротивляться. Что это он впивается ей в молочные бедра когтями, не дает ей отползти, не дает сказать «хватит». Дьявольские чары. Дурман. Он контролирует ее тело, он завладел ей, проклял. Но здесь она не помнит, не знает и не видит ничего кроме Дьявола. Не хочет ничего, кроме него. И Дьявол не препятствует ей. Не мешает ей уйти, провалиться с головой во мрак. Дьявол отрывается от ее рта, — на ее губах остаются влажные отпечатки, и на языке — кисло-горькое, — и шепчет, шепчет, глядя в ее залитые кровью глаза, так, что у Джейн несуществующее сердце ползет в горло, и дыхание обрывается: — Все-таки мы обещаны друг другу, все-таки ты — моя, мой арахноз, мой паучий яд, моя гнилая кровь. Мы — одно целое, и потому я никогда не оставлю тебя; даже если от меня останется лишь тень — я стану твоей тенью. Слюна во рту Джейн вспенивается, как у бешеной собаки, потому что Дьявол сжимает ее клитор. Его пустое лицо наклоняется вбок, дьявольская шея вытягивается, и свободной рукой он подхватывает Джейн под изогнувшуюся спину. У Дьявола — когти острые, бритва, но это не больно, совсем нет, даже когда он дырявит ее футболку, когда она чувствует, как по ее пояснице подтекает. Лишь слегка — как током обожгло. Она зажмуривается и тягостно поскуливает; Дьявол влитым движением стаскивает ее пижамные штаны вместе с бельем. Она хочет, чтобы это прекратилось, но на самом деле, на самом деле, хочет, чтобы продолжалось. Чувство такое неясное, что у нее кружится голова. А может это из-за запаха. Или из-за того, что у нее кровь течет. Из-за боли. Дьявол ощипывает ее, обрывает, сдирает кожу. У него язык — как наждачка. Он наблюдает за тем, как она извивается под его пальцами, за тем, как любое, даже самое легкое касание делает из нее дергающуюся марионетку. Он видит, как Элевен напряжена, так, что даже челюсть у нее, будто у бульдога, вздернута, и голова запрокинута. Дьявол может быть груб, может быть нежен, может быть быстрым или медленным, но результат всегда один: Джейн послушна и последовательна. Она блаженно закатывает глаза, пока внизу живота разливается тепло. Дьяволу нужно еще несколько касаний, чтобы довести ее до пика, и она скулит, пока ее тело после оргазма подрагивает, пока под ее позвоночником пробегает холодок, и в ее голове — чье-то лицо, Дьявольское или нет — она не понимает, лицо, жмущееся к ее губам, и она умоляет, умоляет, не замечая, как из горла льются слова: — Пожалуйста… пожалуйста… Это сухой, машинальный оргазм без чувств. Такой же, как и всегда, но Джейн мало. Туманное лицо приобретает на миг чьи-то очертания, и эти очертания смотрят так, что можно забыть как дышать. Дьявол любуется ее метаниями, тем, как она корчится, и только после того, как скулеж становится невыносим — переносит пальцы ниже. — Это так грязно, кровь моя... Джейн никогда не пытается ему помешать. Он наклоняется, и, как пес, жмется пахом к ее голени. Ей кажется, будто это все уже было. Точь-в-точь, ничего нового; те же руки, то же тело, голоса, прикосновения. И запах — этот болотистый запах. Ей почему-то даже не больно, когда в нее вставляют два пальца. Лишь тугой, неправильный стон тянется из горла. — Не подавай голоса, — просит Дьявол, — мне не нравится, когда ты кричишь. Дьявол растягивает ее тугие стенки. Медленно, и на его пальцах, даже в темноте, поблескивает, как слезы на ветру, прозрачная жидкость. Джейн не больно, чувства приглушенные. Она разводит ноги шире, и Дьявол щебечет, заискивает, ластится, но в голосе его проскальзывает насмешка. — Прекрасно, любовь моя, твоя покорность — моя отрада,— Дьявол глотает слюну в бесплотном горле, Дьявол трется пахом о голень Элевен под ритм своих пальцев в ней, желание, ненароком помазанное в сознании, не дает ей даже сказать «стоп», только извиваться, как змея в корнцангах. Ей так хорошо, хотя она не осознает, что происходит. Дьявол ползет пальцами к ее клитору, и ему достаточно нескольких легких движений, чтобы заставить Джейн выгнуться — он вновь берет ее за окровавленную поясницу своей когтистой лапой, — и кончить во второй раз. Дьявол хихикает, и его несуществующие глаза цепляются за каждое ее неравномерное, спазмическое движение. Она скулит — это ей вместо стонов, и Дьявол стрекочет, как кот. Он чуть активнее сжимает ее спину, и по его когтям снова струятся кровавые полосы. Джейн почти не больно. Почти. У нее внизу пульсирует, и она не знает почему. Дьявол проводит линию от ребра и до бедра — линия, как глубокий порез. Рукой в подсохшей девичьей смазке, Дьявол разрывает девичью футболку. Дьявол — тяжелый, и он лежит на Джейн, опираясь почти всем весом. Он трется о ее ногу, и утробно мычит, обведя когтями очертания ее гнутых ребер и живота. Дьявол имеет человеческое тело, но по повадкам Дьявол напоминает Элевен животное. Злое. Хищное. Дьявол припадает к ее грудям. Слюны у Дьявола больше, чем у собаки, и Элевен заливает, и ей кажется, что слюна — кисло-горькая, как на языке, и едкая, как кислота, способная прожечь кожу. Но этого не происходит. Ее заплескивает густой дрянью от выемки меж грудей и до пупка, и когда слюна испаряется, тело холодит. Язык у Дьявола бесплотный, но длинный. Поэтому, когда Дьявол обводит девичьи соски, сначала один, потом второй, Элевен становится дурно. Щекотно, и импульс ползет по всему телу, и будто пулей прошивает в голове. Джейн чувствует, что внизу у нее опять тянет, и что она хочет еще почувствовать, до головной боли, удовольствие. У нее кружится в глазах, и она боится, что начнет умолять Дьявола. По ее туловищу бежит кровь, но она этого совсем не замечает. Дьявол стрекочет, мычит, лезет языком вдоль ее тела — от груди и до самого низа живота, к бедрам. «Сделай мне больно. Сделай мне больно. Пожалуйста, господин Дьявол. За то, что я позволяю. Поддаюсь». — Ты помнишь, моя юная femme fatale, как дарила едва заметную полуулыбку мне в оковах, в темной клетке с теми белыми, стерильными стенами? Твое лицо, прежде смиренное, как у святой и полоумной великомученицы, только при виде меня загоралось тенью любви и нежности. Так редко, — дымчатым языком Дьявол поднимается и чертит линию на ее трепыхающейся шее, вдоль взбитой, взбухшей синеватой сонной артерии, — что от недостатка мне хотелось скулить, будто маленькая безлапая дворняжка. Но каждое, каждое, каждое проявление, я запоминал, запоминал, и у меня сводило в горле. Заканчивался воздух — удушье, кислородное голодание. Асфиксия. Ты знаешь, какого это? Когда хватаешься за горло, и пытаешься вернуть возможность дышать, хотя в итоге только сильнее путаешься словно бы в паутине? Сдавливаешь трахею, и хрипишь, как умирающий с дырявой глоткой. Вот так, — он демонстрирует, оторвавшись от девичьей шеи, задергивает пальцы на ее вздыбившейся вене, — вот так, — и надавливает, надавливает с такой силой, будто теплится сломать ей трахею. Темная комната, его фантомное лицо в глазах плывет, размыливается, будто слезное марево, и она слышит со стороны, словно со стороны — глубокие хрипы. Со стороны — тело, по весу чугун, и руки, чужие, с расползающейся сетью глубоких лиловых вен. — Т-ш-ш-ш… — он отдергивает руки, когда в темноте чужое лицо отдает синеватым, и когда хрипы затихают, становятся глухими, бесплотными, ненастоящими, — тише, моя дорогая, любимая, падшая, обескровленная, мертвая, сгнившая в липкой паутине человечества любовь. Бесплотное дыхание опаляет бледное лицо Джейн. Бесплотные, ненастоящие губы сливаются с ее щекой, льются по скулам, по лбу, и влага, горячая, нежная влага, оседает на ее лице. Дьявол целует ее в самый уголок подрагивающих, сухих, приоткрытых губ, и его длинный язык, язык, в темноте которого заметны лишь мнимые очертания, ползет к коже. Ее внутренности будто насадили на длинный, остроконечный шомпол. Развесили, как белье сушиться, и оставили на солнце гнить. Она чувствует внутри брюха одну лишь пустоту. Будто она тоже, на пару с Дьяволом — бесплотна, и в темноте видны лишь ее очертания, отдающие белым, как молочная пенка. Или, может, это Джейн на самом деле невидима — а он настоящий. Она не знает, но ее пустые, обескровленные конечности налиты свинцом, набиты ватой, и все, что она может — повторять за Дьяволом. Быть ведомой в его игре. На пальцах — по ниточке, тонкой, как паутинка, но прочной, как канат, и за эти паутинки ей управляют: марионетка. Дыхание восстанавливается так медленно, и в голове пустота расширяется, и все плывет, но тело наливается кровью, и тяжесть дает ей ощущение свободы, наслаждения. Тело — тяжелое, но такое расслабленное. Глаза кровью налиты, и след на шее. Если она бесплотна, то эти призрачные проявления с ней все равно остаются. — Трепыхаешься, как бабочка в паутине каракурта. Хочешь еще? Это приятно, не так ли? Почти как… сексуальное возбуждение. Из горла с красноватыми отпечками рук тянется неразборчивое хрипловатое «нет». (Да. Ударь меня. Ударь. Я хочу, задуши, на коленях стою, только сомкни свои пальцы на моей шее, господин Дьявол, прошу). Голова Дьявола льнет вбок. В одну сторону, затем в другую. У Дьявола нет лица, но Джейн почему-то уверена, что Дьявол улыбается. — Как пожелаешь, мой маленький аконит из пасти Цербера. Если передумаешь, — большим пальцем Дьявол слабо сдавливает ее яремную ямку, — обязательно сообщи. Здесь я сделаю все, что ты захочешь. Она думает, что не может пошевелиться. Только выгнуться, как будто больна столбняком, и челюсть в спазме сжать. Это не так — вернее, не совсем. Ее тело — словно ей не подвластно, она уверена, она думает, потому что когда на касания Дьявола ее выгибает, ее ломает, и когда она вжимается в его спину когтями — это не она. Это кто-то другой, только почему-почему-почему так приятно? Джейн не знает, когда Дьявол успевает сдернуть с себя одежду, — может, на нем изначально ничего не было, — но перевитый ствол припадает к ее влажному бедру. Кожа у Дьявола горячая. — Не надо, — Элевен едва шевелит губами, тусклая и беззвучная мольба вряд ли доходит до Дьявола. Это ложь. Ужасная ложь, попытка отмыться от греха. Секунда, и крик рвется с уст: — Пожалуйста, — она просит, — я хочу. Дьявол качает головой. В нос пробирается запах крови. Кажется, будто залило все лицо — то ли румянец собрался, то ли из ноздрей потекло в три ручья. — Если это все не по-настоящему, если это лишь иллюзия, порождение твоей головы, я бы хотел, чтобы ты просто запомнила. Все, что произошло и будет происходить. (Потому что если мы снова встретимся, я бы хотел, чтобы об этих позорных, греховных воспоминаниях ты думала в первую очередь, моя гнилая дрянь, тянущаяся вдоль моих вен, занимающая все пространство моих мыслей). Дьявол с ней резок. Он слабо шипит, душит стоны, слова — любые звуки. Хоровод голосов прерывается, и Джейн слышит в чужом шипении что-то настоящее, почти реальное, почти знакомое. Джейн горячо, но горячо не так, будто по телу разлилось пьянещее теплое удовольствие, а так, будто в кипяток опустили. Или свежей кровью залили. Виски от головной боли пульсируют, подбородок задирается, ей — несомненно точно ужасающе мучительно. Несомненно, ей невероятно неописуемо хорошо. Боль тянется внизу вместо ласки, вместо расслабления, и ее мышцы сжимаются, пальцы в кулаке, ногти стираются о дьявольскую кожу. Он наказывает ее за грех. Слабую, ненужную, злую, глупую, странную, одинокую. Проигравшую. Потерявшую. Он не любит ее — Дьявол не может любить, и даже если слова его нежны, это ничего не значит. Никакой ласки. Никакой любви. Элевен этого не выдержит. — Можешь сколько угодно врать всем, там, в царстве людей, мурлыкать сказки про чудесную новую жизнь, но я же вижу. Вижу каждое сомнение, вижу каждую слезу и каждый шрам. Я чувствую твою боль, Элевен, даже если сама ты стараешься не смотреть на нее, затянуть поглубже в бездну. Она здесь, совсем рядом, и прямо сейчас, солнце, чувствуй — чувствуй и запоминай. Это то, что ждет тебя, если…. Если… — Дьявольский бред, осуждение, суд во время греха, тянется с губ, и на последнем предложении он задыхается. Джейн вцепляется в его кожу ногтями, и ей чувствуется, будто кожа у Дьявола теперь распорота и кровит, прямо как ее лоно. Он хрипит и тело его содрогается — еще секунда, и Дьявольское вожделение исчерпывает себя. Грязная. Такая грязная. Отдалась Дьяволу, отдалась и трижды кончила. Последний — когда Дьявольская сперма разливалась в ней; схватив его за волосы — волосы у Дьявола жесткие, потускневшие, и на голове нет изогнутых острых рогов. У Дьявола рогов нет. И хвоста нет. В школе рассказывают сказки. Мормоны, протестанты, католики, — все, все они, и даже сатанисты, все они не правы. Никто из них не видел настоящего Сатану. У него нет крыльев, нет красивого тела, нет рогов, хвоста, копыт, он не змей, не монстр, у него нет козлиной морды. И только в одном они правы — мысль изреченная есть ложь. Дьявол просто не может говорить правду. Дьявол заканчивает и наклоняется, змеиным языком он зализывает разверзнутое лоно Джейн. Дьяволу не нужно много, и Элевен тоже. Она сухо кончает четвертый раз, и когда Дьявол хочет испариться, исчезнуть во мраке, только сейчас, может впервые, а может уже в тринадцатый раз, она рискует спросить то, о чем не может перестать думать с того самого момента, как увидела его: — Ты — Дьявол? — вопрос на выдохе, сливающийся с ее дыханием так явно, что даже она не различает сказанного. Но слова вертятся в голове, вертятся, — Дьявол? Голос — зыбкий, рваный, пальцами сжать — и рассыпется на звуки. Без слов. У него нет лица, но ей кажется, что туман в области его губ извивается, льется в невидимом изгибе. — Я — это ты. Бесплотными губами он целует ее красные, ядовито-красные костяшки. И растворяется во тьме, пепельные кудри подрагивают что на ветру, во тьме — серые, чертов монохром, сливается с вечностью, в пустоту — дальние-дальние углы комнат без окон и дверей. Ненастоящий мир туманится, и Джейн распахивает глаза. Одежда, едва-едва надернутая на зябкие дрожащие плечи, сырая. Дыхание — душит, и она судорожно вглядывается во тьму всех углов — пытается уловить силуэт, остатки, пыль, все, что говорило бы ей о Дьяволе. Но там нет ничего. Тьма остается тьмой, и только, разве что, кажется глубже — будто сунешь руку и провалишься туда, откуда выхода нет. Потеряешь тело, разум, и останешься наедине с Ним. Она не хочет проверять. У нее все лицо пунцовое, и костяшки отчего-то сбиты, и отчего-то тело такое горячее, и одежда распахнута, и прикосновения — чужие, влажные, глубокие — все еще ощущаются. Ощущаются кожей, по температуре как подогретое молоко, и эфемерными, невозможными отпечатками ладоней. Губ. Пальцев. Языка. Внизу — кипяток. Джейн задыхается. Даже без помощи Дьявольских рук.       1. Джейн снится первый за три года сон. Конец февраля. Холодно. На улице еще не стаял снег, и в воздухе пахнет свежестью. Ночью ветер шумит, раскачивает облетевшие ветви деревьев, луна засвечивает в окно; жалюзи раскрыты — свет кривыми полосами оседает на стенах и потолке. Заснуть в новом месте сложно, и темнота нагоняет жути, но Джейн уже взрослая девочка. Достаточно взрослая, чтобы засыпать в темноте, но с мягкой игрушкой. Сон идет тяжело, и потому очутиться в новом месте совсем внезапно оказывается страшно. Хотя здесь нет ничего особенного. Цвета — тусклые, кажется, будто только черный и белый. В глазах — дымка. Джейн не видела настоящих снов три года, но по забытым воспоминаниям они всегда так выглядят. Одинаковые. Блуждание в густом тумане по перевернутому неправильному миру с пробитой головой. Здесь, во сне, в бальном зале из прошлого, она впервые встретилась с господином Дьяволом. У него нет ни рогов, ни хвоста, даже лица нет. Но — Дьявол. Наверное она поняла это сразу, а может чуть позже. Просто от него пахнет кровью, просто от него исходит смрад мертвых детей, смрад зла и чего-то еще, другого, не принадлежащего этому миру. Просто смотря на него, Джейн постоянно о ком-то думает, но совсем не может вспомнить, и этот кто-то для нее никто иной как Дьявол, о котором она знает совсем немного, только то, что он — ужасен, отвратителен и никогда-никогда не говорит правду. Он сходит из тумана, но Элевен кажется, будто он был здесь всегда. Вместе с ней. За ее спиной. У господина костюм: плотно завязанный галстук на горле и белая хлопковая рубашка без единой складки. Расстегнутый пиджак с шелковыми лацканами. Манжеты плотно стискивают запястья. Он приглашает на танец без возможности отказаться, подает ладонь, и голос его сумрачный, глубокий, волнами разбивается о стены нескончаемого бального зала, осколками льется ей в голову. — Прошу, Элевен. — Кто ты? — А кем ты хочешь, чтобы я был? Он не дает ответить, хотя Элевен вряд ли бы нашла что-то более осмысленное, чем размытое «кем-то другим». — Я — твоя кровь. Твое отражение. Твоя тень. Это меня ты видишь каждый раз, когда задеваешь краешком зрения силуэт в глубине зеркала, меня, когда оборачиваешься, и в секунду замечаешь растаявший образ, отголоски шагов. Это мои шаги. Это я. У него нет перчаток, и когти у него острые. Когда он обнимает ее за спину, Джейн чувствует, как дьявольская лапа скребет ей кожу. Она не совсем понимает, почему позволяет себя обнимать. — Как можно танцевать без музыки? — хрип, булькающее карканье, будто у нее рот зашит, нет, будто у нее лицо плавится, обугливается и пузырится. Ей сложно говорить. — Нам не нужна музыка. Она пробуждает слишком много лишнего в твоей голове. — Я не умею танцевать. Дьявол усмехается. — Разве здесь это важно? — Я не хочу танцевать. Здесь через потолок поблескивает луна. Ее свет перебивает синие софиты, и Джейн щурится, как от солнца. — Какая жалость, — насмехается Дьявол, — однако я все равно возьму тебя на танец, как свою чудесную, преданную, вечную возлюбленную. — Не надо, — мягко просит Элевен. Это не мольба, наверное даже не просьба. Просто нелепица. Бессмыслица. Дьявол притягивает ее к себе, гораздо ближе, чем того требует танго, фокстрот, вальс или что-либо еще. — Ты боишься. Почему? — Я не вижу твоего лица. Туман. Дымка. Залитые зрачки. Дьявол смеется. Мрак в том месте, где должны быть губы, пузырится и искажается. Хриплый, тяжелый смех льется из его пустой — там, где должна быть глотка — черная бездна (чтобы пожирать без остатка), пасти. — Сейчас тебе нельзя видеть его, милая моя тень, иначе ты непременно тронешься умом... «А разве я… уже не?…» Она видит его впервые, и наверное им не стоит даже разговаривать, не то что танцевать. Элевен не понимает, где сейчас находится и что происходит, но ее разум и мысли так искажены, что она просто следует чужому желанию. Нелепый, странный, оборванный разговор, покорное принятие чужих рук и объятий, и тело, двигающееся будто само по себе. Словно взгляд со стороны. Дьявол ведет ее за собой. Он молчит, и Джейн не замечает, что она тянется за ним следом. Она не может назвать это танцем: скорее это преследование. Движение вперед, так быстро, раз — и назад; Дьявол — еще ближе, его туманное лицо почти вплотную к ее, и она думает, что ее поглотит бездна, если он коснется. Нога к ноге, оборот, переступ, на одних носочках; когти дьявола рисуют на ее спине полосы, приглушенные шаги и его дыхание — единственные звуки в зале, хват за руку — пальцы сжимаются, и она забывает как дышать, щека дьявола в дюйме от ее. Отступ, колени сгибаются, ей кажется, будто она сейчас повалится, бедро к бедру — он разворачивает ее к себе. Джейн поддается — выгибает спину назад, и Дьявол склоняется над ней. Волосы падают на его нереальное лицо. Она чувствует его дыхание. Дыхание мертвеца, только очень и очень горячее. Джейн так давно не снились сны. За пределами бального зала, в глубине чернеющих сумерок, красный туман окутывает распластавшиеся дьявольские клыки, отростки, пальцы, остатки его тела, тянется вдоль порушенных домов и монстров с перекошенными пастями. Но это там — далеко, а здесь, в пределах начищенного пола и приглушенного лунного света — только она и господин Дьявол. И так будет всегда, всегда, целую вечность — или до тех пор, пока Джейн в очередной раз не проснется глубокой ночью в холодном поту и с раскрасневшимися щеками. Испорченная. Грязная. Возлюбленная Дьявола.