***
Позднее, лёжа в изнеможении на размокшей почве, Уилсон чувствовал себя скользким, и не только из-за грязи, по которой катался. Тем не менее, ни это ощущение, ни царапины и синяки по всему телу не имели большого значение в общей картине происходящего. Поскольку солнце пока, судя по всему, не норовилось клониться к закату, учёный вполне довольствовался тем, что неподвижно лежал и восстанавливал дыхание. С другой стороны, он был бы более доволен, если бы зловонная вода не просачивалась ему в штанину. Уилсон заворочался, отползая от того места, где грязь разбухла сильнее всего, но больше не предпринял попытку пошевелиться, пускай его носок продолжал пропитываться влагой. Он же ещё не нашёл свой левый ботинок, так ведь? Уилсон полагал, что ему стоит встать и отправиться на его поиски. Когда-нибудь. Впервые в своей жизни он думал абсолютно ни о чём. Уилсон вздрогнул, когда Максвелл резко встал; взгляд мужчины устремился на опушку близлежащего леса. Учёный почти забыл, что Максвелл всё ещё здесь. Случалось ли ему и раньше вот так выпускать того из виду? Он надеялся, что нет. — Это была ошибка, — произнёс Максвелл, не отрывая глаз от леса. Уилсон был готов согласиться, но, как оказалось, его сил не осталось на беспокойство. Безусловно, стыд за произошедшее между ними неизбежно закрадётся ещё до наступления темноты, но пока Уилсон лишь пожал плечами. — Так или иначе, сомневаюсь, что кто-нибудь нагрянет сюда, чтобы нас арестовать. Максвелл фыркнул на этих словах, издав звук, который, казалось, искренне удивил его самого. — Я не страдаю рудиментарным страхом перед властями. — Значит, это вопрос морали? — Уилсон неловко заёрзал на земле. Мог ли Максвелл ещё больше, чем сам Уилсон, переживать о неприемлемости итогов их стычки? Судя по тому, как быстро Максвелл закатил глаза на этих словах, переживать ему не приходилось. Однако он застыл на середине опровержения комментария Уилсона, и, не сдвигая нахмуренных бровей, с ещё большим изучением погрузился в карие глаза. Итак, по крайней мере, удар пришёлся зрительно. — Я едва не пожертвовал тем немногим, что у меня осталось от самого себя, — наконец признался он. Вновь насторожившись, Уилсон сел и внимательно посмотрел на Максвелла. Время шло, а мужчина продолжал сидеть, удручённо нахохлившись, подобно бескрылому хищнику, так что учёный подтолкнул его продолжить. — Что ты имеешь в виду? Следуя своей типичной несносной манере Максвелл не торопился с ответом. Даже когда слова наконец сорвались с его губ, он продолжал вести себя так, словно линия деревьев была самым захватывающим зрелищем, которое ему когда-либо доводилось видеть. — Ты откажешься в это поверить, но когда-то я придерживался в своём поведении определённых стандартов. Большинство из них давно разрушились, и это ещё одна причина, по которой я считаю необходимым избегать пересечения тех нескольких граней, которые мне ещё предстоит пересечь. Ах. Значит, речь шла об аморальности их действий. Уилсон проглотил внезапную горечь во рту. — И одна из этих граней случайно не блуд с мужчиной? — Разумеется, нет. Я сказал «почти», разве нет? Максвелл произнёс это так непринуждённо, что Уилсон с удивлением поймал себя на том, что сразу же ему поверил. — Тогда что? Последовало ещё одно долгое молчание. Максвелл вздохнул и выглядел так, будто вообще больше не заговорит, сидя так вплоть до того момента, когда, всё же, снова раскрыл рот. — Когда ты ранее отказался мне потакать, я не мог определить, были ли твои протесты фальшивыми или же искренними. В течение нескольких долгих мгновений мне было вообще всё равно. Должно ли это было стать для Уилсона новостью? Он видел, как много было написано на лице Максвелла во время их борьбы: острое, бешеное удовольствие, смешивающееся с растущим смятением, пока Уилсон, не раздражённый внезапным прекращением действий со стороны другого мужчины, не стал сопротивляться ещё более явно в надежде, что это ускорит процесс. В тот момент такое несмелое поведение озадачило его, но поскольку его разум тут же заняли более насущные дела, учёный не стал зацикливаться на этом. Теперь возобновившееся замешательство побудило его заговорить. — Зачем ты притворяешься, что у тебя внезапно проснулась совесть? Взгляд, которым одарил его Максвелл, был раздражённым, но, прежде всего в нём читалась усталость. Мужчина отвернулся, качая головой. — Как вижу, было ошибкой пытаться объяснить тебе что-либо из этого. С этими словами, Максвелл полностью отвернулся, с преувеличенной тщательностью проверяя манжеты и поправляя пиджак. Даже заговорив снова, он намеренно встал к Уилсону спиной. — Мы больше не увидимся. — Увидимся. Максвелл резко развернулся; Уилсон никогда не видел его с настолько широко раскрытыми глазами. Они быстро сузились. — Ты вообще отдаёшь себе отчёт в том, что говоришь? — Вполне, — изо всех сил стараясь не морщиться, Уилсон поднялся на ноги. Без сомнений, его воротник мог быть прямее; без сомнений, его волосы представляли собой ещё то зрелище; без сомнений, без ботинка он выглядел кривобоким, но, несмотря на это, встретившись взглядом с Максвеллом, он ощутил, что его достоинство, по сути, не пострадало. — Ты не всемогущ, как бы тебе ни хотелось таковым являться. Тебе скучно и одиноко, и я в определённой степени тебе нужен. Уилсон ожидал, что Максвелл немедленно набросится на него в отместку, но ничего не произошло. Ободрённый, он продолжил. — Это значит, что, в независимости от твоих слов, в конечном итоге ты придёшь в такое отчаяние, что рискнёшь пересечь ту самую грань, которую, как ты утверждаешь, никогда бы не хотел пересекать, — учёный пожал плечами. — И как только это время настанет, ты вернёшься. Максвелл долго и молча смотрел на Уилсона. Он отвернулся. Когда в следующую секунду Уилсон моргнул, то оказался наедине с клочьями рассеивающихся теней. У Уилсона подкосились ноги. Он вновь опустился на землю; стук его сердца заглушил все остальные звуки, и тот ужас, который он изо всех сил сдерживал внутри, разом нахлынул на него. Его слова попали прямо в цель. Выражение на лице Максвелла почти подтвердило это, прочесть его было так легко, потому что с главной эмоцией в чужих чертах Уилсон был хорошо знаком. Чистый, животный страх. Но чего боялся Максвелл? Уилсона? Самого себя? Их обоих? Чего-то ещё? Впервые в жизни Уилсон поймал себя на том, что испытывает к Максвеллу жалость. Эта мысль была настолько абсурдна, что Уилсон тут же хлопнул себя по голове. Жалость к Максвеллу? После того, в чём тот только что признался, страх перед кем в данный момент заставлял его тело трястись, как осиновый лист в бурю? Максвелл превратил его жизнь в сущий ад, и всё ещё мог сделать её хуже. Разве Уилсон не видел в глазах Максвелла желание причинить ему боль? Разве до него только что не дошло, какое ещё зло может его постигнуть? Как он мог жалеть такого монстра? «Потому что теперь я знаю, что в нём всё ещё есть частичка человечности. Та, которую он хочет сберечь». Эта обжигающая подобно пламени мысль не покидала Уилсона, даже когда тело начало протестовать против недолжного обращения ранее; его щёки загорелись от запоздалого стыда, который, как он знал, со временем будет жалить только сильнее, а у Уилсона будет предостаточно времени, чтобы поразмыслить о том, что то, что они с Максвеллом совершили, делало его тем, кто он есть. Эта мысль не покидала его, когда он, проверив ориентиры, поправил повязку и, сутулясь, направился к лагерю. Если у Максвелла были свои страхи и желания, и, несмотря на всё, что Уилсон привык от него ожидать, тот считал определённые границы слишком важными, чтобы через них переступать, — кем это его делало? Уилсон уже давно подозревал, что его презрение Максвелла как демона на деле было редуктивным, и учёный придерживался этой идеи только ради сохранения собственного рассудка. Теперь ему пришлось отказаться от неё в свете подавляющего количества противоречивых доказательств. Итак. Максвелл не был демоном. Но действительно ли это делало его человеком? Было слишком рано делать какие-либо значимые выводы, однако теперь Уилсон точно знал, что в Константе были вещи, которые ему только предстояло понять. И хотя неизведанное всегда таит в себе неисчислимые ужасы, оно также несёт в себе и надежду. Именно с этой мыслью он лёг спать той ночью. И впервые за две недели его сон не тревожили кошмары.Глава 2
31 декабря 2023 г. в 14:15
Убедившись, что поблизости больше нет лягушек и высоких птиц, Уилсон расположился на краю поляны в спасительной тени большого валуна и снял повязку с правой руки.
Он облегчённо выдохнул. Рана на руке, тянущаяся от запястья до того места, где синие вены растворялись в коже, начала затягиваться без явных признаков заражения. Сегодня ему снова удастся обмануть смерть, по крайней мере, в этом отношении.
Уилсон промыл и перевязал конечность в настолько привычной и заученной манере, что справился бы и одной рукой, — так что его мыслям ничто не мешало уже вовсю вертеться в голове. То, как работали травмы в Константе, сбивало Уилсона с толку. Иногда они вели себя именно так, как и подобало вести себя травмам: сами по себе они заживали медленно, но быстро при уходе, а подчас, если их вовсе не лечить, они приводили к ужасной лихорадочной смерти от гангрены. В иных случаях раны, казалось бы, исчезали в мгновение ока.
С другой стороны, многое в том, как теперь функционировало его тело, бросало вызов представлениям учёного о естественном порядке вещей. Его борода и ногти росли, в основном, привычным образом, но вот волосы на остальной части головы сезон за сезоном оставались в необъяснимо неизменном состоянии. Ему ни разу не удавалось набрать больше, чем лишь капельку мышечной массы, независимо от того, насколько напряжённо он работал или насколько хорошо ел; не мог он набрать и лишний вес: был ли Уилсон сыт или голоден, его тело сохраняло ту форму, которую изначально имело, когда мужчину затащило в Константу.
Возможно, это было не то тело, данное ему при рождении? Точнее, это почти наверняка было не оно: разве его плоть несколько раз не сгорала дотла и её не рвали на куски огромные твари? Разве Уилсон не терял пальцы, которыми сейчас шевелил перед носом, от обморожения и неосторожных движений лезвием? Но, вне всяких сомнений, разум не может пережить тело, и всё же…
Уилсон положил руку на ногу и глубоко вздохнул. Как же ему повезло, что у него была возможность отдохнуть и подумать, пускай мысли его и принимали зловещий оборот. Если так пойдёт и дальше, и ему удастся сохранить самообладание, оставаясь начеку, есть вероятность, что в конце концов он сможет выбраться из этого проклятого мира.
На самом деле, Уилсон с трудом мог поверить, насколько мирными были прошлые осень и зима. Конечно, с ним приключилась пара передряг: учёный разозлил лесного Энта и, не имея под рукой мирного подношения, был вынужден бегать кругами, впопыхах собирая шишки, чтобы их закопать. Затем последовало обычное зимнее времяпровождение: пережидаешь ночь во временном лагере, в котором нет ничего, кроме самого необходимого для выживания, слушаешь, как во тьме беснуется Циклоп-олень, а затем убегаешь в тень, имея при себе лишь факел для света и тепла, и тут тебя убивает тот самый гигант. Но для Константы столкновение всего лишь с одним инцидентом за сезон было вполне себе ничего.
Самым необычным из всего было то, что Уилсон с лета не сталкивался с атаками гончих. Он настолько привык защищаться от их брызжущих слюной челюстей, что в первый раз отсутствие этих тварей было подобно ощущению пропущенной лестничной ступени. Ему потребовалось ещё две недели без гончих, чтобы окончательно поверить, что их отсутствие означало то, на что он надеялся.
Он перепугал Максвелла не на шутку.
Это было не совсем то, чем можно было гордиться — его щёки горели каждый раз, стоило ему вспомнить, как именно он заставил Максвелла исчезнуть — однако любой стыд, который он испытывал, с лёгкостью подавлялся простым фактом, что это сработало. Уилсон сомневался, что эффект продлится вечно, но, если повезёт, учёный проживёт, не видя Максвелла, ещё несколько месяцев. Или даже лет — всё зависит от того, насколько сильно демона отвратило дегенеративное поведение Уилсона.
Уилсон тряхнул головой, пытаясь выбросить эту мысль и освободить место для более продуктивных идей, затем встал и глубоко вздохнул. Он пока никуда не спешил, но ему уже следовало выдвигаться, если он хотел добраться до лагеря вовремя.
Учёный забросил рюкзак на плечи и успел сделать лишь один шаг вперёд.
По его позвоночнику пробежал холодок.
Уилсон тут же остановился, приготовившись к нападению. Он был абсолютно уверен: за ним наблюдают. И взгляд, сверлящий его череп, принадлежал…
Он развернулся.
Похожая на пугало фигура отделилась от тени большого дерева и замерла, уставившись на Уилсона.
— А-а! — пытаясь компенсировать свою не слишком достойную реакцию, Уилсон поспешил выхватить из рюкзака оружие. Он схватил первую попавшуюся твёрдую вещь, не сводя глаз со своего врага. — Чего ты тут прячешься?
Максвелл не ответил. Он продолжал смотреть на Уилсона со странно сдержанным выражением лица.
Как будто Уилсон так просто собирался ослабить бдительность. Он не мог отступить, не показав при этом слабости, поэтому остался на месте, размахивая оружием и со всей свирепостью глядя на Максвелла. Он уже жалел, что не смекнул воспользоваться другой рукой вместо раненой.
— Ты меня слышал. Объяснись, или я…
— Тыкнешь в меня палкой?
Уилсон опустил взгляд и увидел, что в самом деле держал ветку. Проклятие. Он надеялся, что у него в руках был, по крайней мере, нож.
Он отпустил ветку и зашарил в поисках оружия получше, не спуская взгляда с Максвелла и желая, чтобы его бешено бьющееся сердце успокоилось. Да, присутствие Максвелла значило собой опасность, но у Уилсона всё ещё был козырь в рукаве. Было очевидно, что Максвелл ощущал себя неуютно, будучи снова рядом с ним; об этом говорило то, что он даже не пытался приблизиться к Уилсону и продолжал смотреть на учёного этим странным, почти мягким выражением, лишённым всего того самодовольства и жестокости, которые Уилсон привык ассоциировать с ним. Как если бы…
Уилсон покрепче стиснул деревянную рукоять. Взмахнув оружием, он с облегчением увидел, что смог отыскать топор.
— Стой, где стоишь.
Максвелл тут же направился к Уилсону. Его походка точно так же была лишена большей части привычно подкрадывающейся угрозы. Он остановился достаточно далеко, чтобы не попасть под удар, и спокойно посмотрел на Уилсона.
Уилсон зло ощетинился:
— Ты не понял?
Приподнятой брови Максвелла было достаточно для ответа. Он рассматривал Уилсона ещё один долгий неловкий момент, прежде чем, наконец, заговорить снова.
— Почему ты сделал то, что сделал?
— Топор вытащил? Думаю, ты и так понимаешь.
— Я имел в виду то, что ты сделал при нашей последней встрече.
Уилсон уже догадывался, к чему тот клонит. Каким-то образом, тот факт, что во взгляде Максвелла читались не столько враждебность и садизм, сколько неподдельное любопытство, посылал по коже ещё больше мурашек, чем обычно.
Уилсон выпрямился во весь рост. Он редко обращал внимание на своё телосложение, но в данный момент ему хотелось стать выше.
— Это не твоё дело.
В глазах Максвелла вспыхнул гнев, но тот тут же его подавил. Занятно.
— Это касалось меня. Следовательно, это и моё дело тоже.
— Я сделал это, чтобы тебя прогнать, — Уилсон не знал, какие слова сорвутся с его губ, пока сам их не произнёс. И сразу же пожалел об этом. Разве признание, что это всё было просто уловкой, не лишит его преимущества? Следующие слова он произнёс как можно язвительнее, чтобы компенсировать промах. — И это ведь сработало, не так ли? До сегодняшнего дня от тебя, как и от твоих мерзких шавок, не было ни слуху ни духу. И мне хотелось бы, чтобы так продолжалось и дальше.
— В последнее время ты не встречался с гончими?
— Зачем притворяться, будто ты удивлён? Разве ты им не хозяин?
— Нет. Они, безусловно, моих рук творения, но, как полагаю, их уже давно… взяли под опеку иные силы.
Теперь Уилсон смотрел на него со всей серьёзностью. Максвелл выглядел почти что пристыженным, что, свою очередь, заставило Уилсона заподозрить, что тот говорит правду. Слышал ли он когда-нибудь, чтобы Максвелл намекал на ограниченность своих полномочий и сил в Константе? Если это и был очередной трюк, то определённо новый.
Но что действительно беспокоило Уилсона, так это прищур на лице Максвелла. В нём всё ещё был намёк на обыденную неприязнь, но та казалась почти что застарелой, как привычка, от которой трудно избавиться. Ко всему прочему, Максвелл казался почти… уязвимым.
Уилсон отмёл эту нелепую мысль как раз в тот момент, когда Максвелл заговорил вновь.
— Как думаешь, как долго ты уже здесь находишься?
Уилсон поймал себя на том, что всерьёз думает над ответом. Само собой, он пытался следить за временем, но вследствие частых смертей и того обстоятельства, что времена года в этом мире подчинялись своим собственным правилам, ему следовало ожидать, что даже самое точное предположение, вероятнее всего, было ошибочным.
— Если так посчитать, то, думаю, около пяти лет.
— Достаточно долгий срок без компании.
— Я к этому привык, — это было одновременно и правдой, и ложью. Уилсон всегда был одинокой натурой, да, но иногда он чувствовал, как это самое одиночество раздавливает его — и это началось ещё до того, как он оказался в ловушке Константы. Во всяком случае, он предпочитал целиком занимать себя борьбой за выживание, чем предаваться беспокойным мыслям о бесполезном течении песка в своих часах.
— Я вижу, — несмотря на вернувшийся насмешливый тон Максвелла, поведение мужчины оставалось всё таким же странным, как и раньше. По крайней мере, оно ещё больше сбило с толку, когда Максвелл отвёл взгляд и устремил его сквозь Уилсона на лес впереди. — Вероятно, это и к лучшему. Проведя здесь десятилетия, могу сказать, что переносить одиночество становится относительно легче.
Максвелл был в Константе несколько десятков лет? Это казалось одновременно и слишком большим, и слишком маленьким сроком. Однако, если он сказал правду, то только что подтвердил давнее подозрение Уилсона о том, что мужчина изначально пришёл в этот мир таким же чужаком, каким был когда-то сам Уилсон.
Прежде чем Уилсон успел озвучить хотя бы один из множества вопросов, возникших у него в голове, Максвелл продолжил, и его глаза были настолько чёрными, что, казалось, совсем не отражали света.
— Я собираюсь подойти ближе.
Совершенно не свойственное Максвеллу предупреждение побудило Уилсона опустить топор, пускай учёный полностью осознавал, что его заманивают в ловушку, и проклинал себя за свою же глупость. В Константе, любопытство, как правило, губило не только кошек.
Но, опять же, какое значение имела смерть? Да, он всё ещё боялся боли и унижения, но ещё больше страшился упустить потенциально полезные подсказки. Нужно было испытать все новые ситуации.
— Я не выпущу топор, — всё же предупредил Уилсон Максвелла.
Максвелл изогнул бровь и приоткрыл губы, словно хотел сказать что-то уничижительное. Что бы ни было у него на уме, он это не высказал.
И подошёл ближе.
Уилсон заставил свои конечности оставаться на месте, несмотря на то, что каждый волосок на его теле встал дыбом. Максвелл редко подходил к учёному меньше, чем на расстояние вытянутой руки. А если и сокращал дистанцию настолько, то в лучшем случае просто шептал на ухо что-нибудь загадочное или неприятное, а в худшем…
Максвелл теперь стоял прямо перед ним, так близко, что Уилсон мог разглядеть ткань его костюма. Мужчина смотрел на учёного сверху вниз с тяжелевшим с каждой секундой молчанием. Когда он, наконец, заговорил, то голос раздался тихо, едва громче шёпота:
— Дай мне свою руку.
Тревожно бьющие звоночки в голове Уилсона слились в оглушительную какофонию. Уилсон надеялся, что взгляд, которым он одарил Максвелла, ясно дал тому понять, что учёный сунул вперёд руку, ожидая лишиться пальцев, за что, в свою очередь, намеревался отомстить, отрубив руку Максвеллу.
Максвелл взял Уилсона за руку так нежно, что прикосновение едва ли можно было назвать хваткой. Уилсон мог без труда вырвать руку.
Затем, бесшумно и осторожно, как кошка на охоте, Максвелл поднёс руку ко рту. Он коснулся губами костяшек.
Топор выскользнул из рук Уилсона и ударился о камень на земле с глухим резким звуком, эхом разнёсшимся в воздухе.
Уилсон не мог заставить себя поднять его. Он вообще не мог заставить себя хоть как-то пошевелиться. Он не мог заставить себя думать, поскольку казалось, что его картина мира только что рухнула сама по себе.
Наконец, ему удалось выдавить из себя членораздельное слово, задуманное как вопрос, но произнесённое так категорично, что прозвучало как утверждение:
— Что.
Максвелл высокомерно посмотрел вниз и приподнял бровь.
— Это на кулак не похоже.
Уилсон проследил за взглядом Максвелла и обнаружил, что непроизвольно сжал ладонь большим пальцем. Он высвободил руку и вновь вперился взглядом в Максвелла.
— Мне это прекрасно известно. И никоим образом не отвечает на мой вопрос. Что это только что было?
— Поцелуй руки. В более благородных кругах это считается признаком хорошего тона.
— Не прикидывайся дураком. Зачем ты это сделал?
— Разве не ты всё это начал?
Уилсон уставился на то место, где ощущение губ Максвелла всё ещё вызывало на коже покалывание, затем поспешно прижал руку к груди, чтобы защитить от дальнейших проявлений хороших манер. Уилсон попытался подавить необъяснимое чувство, словно где-то внутри захлопнулась дверь.
Возможно, самым досадным было то, что он по-прежнему не чувствовал страха.
Разумеется, он должен был бояться, ведь Максвелл вторгся в его личное пространство и вёл себя так, будто целовать сейчас другого человека за руку или за что-либо ещё было вполне себе приемлемо.
Максвелл сузил взгляд, затем отвёл его в сторону каменистой равнины, по которой Уилсон бежал не более десяти минут назад.
— Если это всё, что ты хочешь сказать, то я, пожалуй, откланяюсь.
Уилсон скрестил руки на груди.
— А что ещё я могу на это сказать?
Судя по всему, от него ожидалось что-то ещё, поскольку Максвелл остался на месте. Его пристальный взгляд с новой силой впился в череп Уилсона.
Патовое молчание продолжалось добрую часть минуты, прежде чем Максвелл подошёл ещё на шаг ближе и положил руки на плечи Уилсона.
Уилсон опустил взгляд на длинные растопыренные пальцы Максвелла, покоящиеся над тем местом, где заканчивался его жилет и начинался рукав рубашки. Прикосновение не было сильным. Его едва ли можно было назвать прикосновением — так, скорее намёк на потенциальное давление. Для Уилсона не составило бы особого труда выскользнуть из этой «хватки» или же ударить Максвелла коленом в пах.
Учёный удивился, почему он не сделал ни того и ни другого, и вместо этого задрал подбородок, чтобы смотреть Максвеллу в глаза. Даже с такого расстояния он не мог различить его зрачки и радужную оболочку.
— Ты мне противен, — наконец процедил он.
— Не скажу, что ты мне тоже слишком нравишься, приятель.
Однако в ответе Максвелла не было ожидаемой ядовитости. Когда он в последний раз моргал? У Уилсона начало закрадываться неприятное ощущение, что Максвелл пытается его загипнотизировать.
Он определённо чувствовал себя под гипнозом, поскольку оставался совершенно неподвижным, когда Максвелл наклонился, чтобы его поцеловать.
Ноздри наполнил запах табака, почти такой же осязаемый, как и удивительно нежное прикосновение губ к своим собственным. Уилсон держал глаза открытыми, ожидая в любой момент удара в спину; остаток его мыслей внезапно иссяк, но поцелуй оставался целомудренным и почти трепетным.
Одно можно было сказать точно. Это был не тот поцелуй, которым обычно пугают своего злейшего врага.
В глазах Максвелла возник вопрос; мужчина отстранился и медленно выпрямился. Вопрос легко можно было прочесть, но в нём не было никакого смысла. С каких это пор Максвелла заботило согласие Уилсона на что-либо?
После долгой паузы Уилсон поморщил нос:
— Не строй из себя добряка. Тебе не идёт.
Максвелл сузил глаза.
— Ты бы предпочёл, чтобы я вместо этого причинил тебе боль?
В ответ Уилсон зарядил Максвеллу коленом. Удар пришёлся мимо цели и поразил Максвелла в бедро; от неожиданности мужчина наклонился вперёд, и Уилсон продолжил атаку, целясь в нос.
Следующие несколько мгновений были заняты схваткой, полной пинков и когтей. Уилсон едва понимал, за что хватается и куда наносит удар, и решил просто атаковать всё твёрдое в пределах досягаемости. Полная потеря самообладания почти всегда вела к смерти, но лишь на этот раз он позволил себе целиком погрузиться в пучину насилия.
Он смутно ощущал какую-то отдалённую боль, но пришёл в себя только тогда, когда острое давление угрожало переломить его лопатку пополам. Чужая рука сдавила его плечо, а другая удерживала запястье; прикосновение жгло, словно клеймо. Уилсон корчился от боли и продолжал брыкаться всем, что у него было, отпуская удары по туловищу и лицу Максвелла, а когда это не возымело особого эффекта, попытался ударить его головой.
Уилсон не мог сказать, когда их с Максвеллом неуклюжие попытки взять друг над другом верх, превратились во что-то, похожее больше на объятия. В какой-то момент он всё ещё пытался оторвать от себя руки второго мужчины, одновременно с этим норовясь сбить того с ног. В следующее мгновение же руки Максвелла были уже вокруг него, сжимая достаточно крепко, но ещё не до синяков, в то время как собственные руки учёного каким-то образом добрались до чужой спины.
На краткое время воцарилась тишина; Уилсон переводил дыхание, пальцами теребя ткань костюма Максвелла. Медленно, он поднял взгляд и встретился с глазами напротив.
Затем, спустя ещё одно долгое мгновение, в течение которого они определённо больше не калечили друг друга, Уилсон наступил мужчине на ногу.
В ответ Максвелл зарычал и вонзил когти в Уилсона.
Так-то лучше, решил Уилсон, с неприятно резким стуком ударяясь спиной о землю; привкус меди просочился в рот из того места, где зубы зацепили внутреннюю сторону щеки, практически отвлекая учёного от того факта, что его впечатали в грязь. До тех пор, пока он сопротивлялся, он мог оправдаться перед собой. И если бы он и не сопротивлялся со всей имеющейся у него яростью, ну кто помимо него мог стать свидетелем? И если его будущее «я» намеревалось его осудить, что ж, он всегда мог придумать оправдание.
И потому он собрал все свои силы, чтобы противостоять напору, когда Максвелл, в конце концов, наклонился к нему, чтобы поцеловать.