Бесплодное мёртвое древо

Из недр поднимается лежавшее на дне бытности организма сознания, как ледяные колёса на стальных шипах. Дайнслейф открыл тяжёлые веки, зрение не сразу сфокусировалось. В грязное, мутное окно смотрело солнце. На стекле были чёрные пятна: и от копоти, набравшейся из-за отсутствия печной трубы выходящей на улицу и мелкие чёрные точки от жизнедеятельности мух. Сегодня проснулся позже обычного. Рядом на кровати лежал ворох из одеяла, покрывала, его, Дайна, плаща, а под ним будто ничего не было. Но Дайнслейф знал — есть. — Просыпайся, — голос прорезался не сразу и из сдавленного собственными хрящами горла, — Мы уходим сегодня. Из-под горы ткани послышалось раздражённое рычание. Через секунду всё полетело на пол, а на кровати показался свернувшийся сидя Куникудзуши. Белки его глаз были пугающе фиолетовыми, по краям виднелись такие же фиолетовые вены, как кора громовой сакуры. Волосы были взъерошенными, наэлектризованными, некоторые пряди торчали вверх. — Я. Хочу. Умыться. И вообще, помыться целиком. Це-ли-ком, — отчеканивал он сквозь зубы, пытаясь прижать непослушные пряди к голове. Дайнслейф издал один из видов своего «Хм», что в этой ситуации значило «Я понял» и больше ничего не значило. — Река подойдёт? — Как ты смеешь со мной так обращаться! — резко вскрикнул Куникудзуши, — Мы идём и днём и ночью, живём в нечеловеческих условиях. Тебе это обыденность, но я — Божество, чтоб тебя! Он начал агрессивно размахивать руками, замахнулся, чтоб ударить по стене, для острастки, между пальцев заходили электрические разряды, но его запястье оказалось крепко сжато чёрной рукой. Электричество прошло, Дайнслейф поёжился, вызвав у Куникудзуши приступ заходящегося, истерического смеха. Но он резко затих, когда послышалось: — Я не намерен терпеть истерики, — рука Куникудзуши была грубо отброшена. Дайнслейф поднялся с койки, та мерзейше скрипнула, как скрипят плачущие по мужьям вдовы, поднял плащ с пола, отряхнул от пыли и накинул на плечи. — Ах, вот как заговорил! — Куникудзуши подскочил, ступив босыми ногами на холодный пол, заставив комки пыли разлететься по сторонам. — Раз уж ты на правах того, кто взялся исполнять божественную волю, то хочешь не хочешь, а терпи. Куникудзуши возвёл взгляд полный гнева и грома вверх, но молния ударилась в лёд: Дайнслейф смотрел на него невозмутимо, тяжело вдыхая, так, что костлявая грудная клетка премерзко раздувалась, шевелились не пойми на чём держащиеся кости. Выдохнув густой воздух, он заговорил: — Ты неверно истолковал мои мотивы. Я здесь ради общей цели, не ради пустых истерик, недостойных божества. Наши цели сходились, и это возможность для меня. Возможность и для тебя. Но я не обязан терпеть изменения привычного мне уклада. — Так ты… — Если ты не согласен, нам лучше разойтись здесь же, — он развернулся и вышел, пригнувшись, из низкого дверного проёма, его поглотил подкатывающийся яркий полдень. Куникудзуши остался стоять посреди комнаты, он медленно опустился на койку и та вновь протяжно взвыла. — Да чтоб тебя! — он сжал простынь в руках, от койки через мгновение пошёл дым, запахло прижжёной старой тканью и озоном. Он оглядел себя опустив голову — прозрачных поверхностей, а тем более такого атрибута роскоши как зеркало, тут не было — по всему телу вздулись фиолетовые сосуды, руки мелко подрагивали, в груди привычно пусто. Какой жалкой может быть эта оболочка. Как нарочно, как назло, чтобы вывести из себя, чтоб заставить трястись от злости. Куникудзуши лёг, уставившись в потолок. Подышать, как человеку, чтобы успокоиться, ему не представляется возможным. Но он ведь лучше каких-то там людей, да? Он закрыл глаза. Прошибало холодом, без гнезда из давящих, как утроба, одеял и покрывал, было нестерпимо холодно. Куникудзуши падал сквозь скрипящую койку вниз, вниз, вниз, скользил по ледяному склону, по линии чужого холодного остроконечного зрачка, а там ещё глубже, в самую дальность мёртвых земель. И в этих мёртвых землях были схоронены боги, что оказались недостаточно сильными. И тут окажется он? Куникудзуши подскочил. На щеках было горячо и липко. Он отёрся одеялом и поспешил найти свою одежду. Он спешно взглянул в окно — белое как сахар днём небо, стало желтеть и розоветь, переливаясь как мёд и клубничный сок, приторно, удушающе сладко. Близились сумерки. «Это конец, поздно спешить, » — подумалось Куникудзуши. Он медленно выскользнул из домика, лениво переставляя ноги. В последнее время шарнир внутри двигался всё хуже. Неспешными шагами, перемалывая в голове единственную мысль «И что теперь? Куда мне…?», он направлялся вдоль реки. Сначала его окружало людское поселение и речка то там, то тут была в рыбаках, в купающихся юношах и девушках — в общем, в тех, кто природный дар эксплуатировал, как мог. Но эта картина даже немного напомнила Татарасуну и жизнь там. Тараканья жизнь, мелкая, ничтожная, но тем не менее его, ему принадлежавшая, его, божество, окружавшая. Но вскоре поселение закончилось и последние, зажигавшиеся в ранних сумерках фонари, остались позади. Тут, ниже по течению была природа: рыбы перегоняли одна другую, пели лягушки, между ветвей склонявшегося к воде, хоть и молодого ещё совсем, тонкого, деревца, виднелись тонкие ниточки паутины, но паука видно не было: то ли только начал плести сеть, то ли бросил эту затею и нашёл место получше. Куникудзуши шёл медленно, долго, бессмысленно, как он слонялся по улицам раньше. — Опять подобно таракану, — он пнул землю, выбрасывая вперёд мелкий камень, скрывшийся в траве. Ночь стала сгущаться, когда он забрёл туда, где река вливалась в неожиданно густой лес и берега неожиданно расширялись. Куникудзуши скользнул меж деревьев молнией. Но тут же замер от звука голоса у себя за спиной: — Эй. Куникудзуши обернулся, не веря собственным ушам. — Заблудился? — в темноте сверкнули два ледяных глаза с утопляющими зрачками, скрывающими ту далёкую даль, где в полёте разыгравшейся фантазии Куникудзуши умирали слабые Боги. — Нет. — Значит, не меня ищешь? — Дайнслейф повернулся боком и чёрный край острого воротника плаща закрыл его лицо. — Не тебя… — Куникудзуши сжал руки в кулаки. — Ясно, зря ждал. Теперь точно — прощай, — звёздный блеск плаща уколол Куникудзуши так, что из глаз чуть не посыпались тоже такие, блестящие… звёзды. Видеть удаляющуюся спину худощавого измождённого, вызвавшегося помочь жалкого человечишки, который противостоял, кажется, всей боли мира и всем неудачам ради своей цели. Куникудзуши вытянул руку, хватая ею воздух, но замер. Какое же унижение. Ночь безлунная, и только свет от чужого удаляющегося прочь в неизвестность плаща озарял лес ненадолго. Как унизительно. Видеть из раза в раз удаляющуюся спину будь то «враг» или «друг», а всё надеяться, что обернутся. — Постой, — прошептал Куникудзуши не в силах подать голоса. Фигура остановилась — но она точно не могла слышать. И Куникудзуши вновь тянуло туда, где умирают Божества, чтоб стать там Божеством, что родится на чужих костях.

В мёрзлой земле растения низкие, а корни уходят неглубоко в почву. Но величественное древо с серебристо-синими ветвями возвышалось несмотря на весь холод и корни пронизывали всю безжизненную, пропитанную электричеством почву, будто желая удержать её одной большой рукой корневой системы.