Бесплодное мёртвое древо

Куникудзуши не мог сомкнуть глаз третью ночь подряд. Луна была маленьким серпом, которому только предстоит вырасти, и он ехидной кошачьей улыбкой отсвечивал в лицо. Опять сон под открытым небом. Шумело всё. Ночь, казалось, должна быть мертвенно тихой, создана же, чтобы спать. Над деревьями носился, шумя, ветер, свистя от трения о стволы деревьев и заставляя листья шелестеть. В траве, часто перебирая лапами, бегали лисы, белки, ещё кто из всей этой шумной живности. Кричали истошно цикады. Куникудзуши повернулся на бок и зажмурился. В забытье до утра, в забытье до утра… Но нет, он слышал даже, как черви копошатся в земле, на глубине в несколько метров. Он шумно выдохнул и попытался завернуться в плащ, которого не хватало, чтоб в него завернуться и согреться, ноги то и дело выскальзывали, подставляясь ветру. «Это не то, чего я хотел, это не то, что ты мне обещал.» — возмущённо повторял он про себя, но ему вторило голосом Дайнслейфа в ответ: — Тебя никто не держал и не держит. Куникудзуши услышал это слишком отчётливо, что подскочил на месте и обернулся. Дайнслейф молчал, больше того, он… Дремал? Сложно назвать это сном. Он полусидел, прислонившись головой к дереву; его шея изгибалась так, что Куникудзуши мог только представить, какой затёкшей она будет утром; руки лежали сложенными на груди, как у покойника; ноги вытянутые, тоже как у покойника. И пахло от него, как от покойника. На воздухе это не так сильно ощущалось, но у Куникудзуши, кажется, тошнотворный, сладковатый запах гниющей плоти стоял в носу просто всегда с того момента, как он отправился в путь с ним. Но слова прозвучали уж слишком… Правдоподобно, будто сам Дайнслейф залез ему в голову и проговорил на ухо. Будь Куникудзуши человеком — покрылся бы мурашками от жути. Но его кожа ровна и бела вне зависимости от условий. Он снова оглядел Дайнслейфа, тяжело вдыхающего, так, что рёбра трещали от натяжения кожи. Его кожа отдавала… странным серым оттенком? Как выгоревшая от времени страница. Там, где открывалась чёрная плоть, перемешанная с сетью сияющих фрагментов, кожа вообще переставала на кожу быть похожей. Чернота. Настолько густой чёрный цвет, что казалось, вместо Дайнслейфа, его руки, половины туловища, части лица, там просто пустота, в которую можно сунуть руку, ну или как минимум палец, протиснувшись между твёрдыми голубых вкраплений, походивших на кору пустого-пустого дерева, изъеденного насекомыми, выветрившегося насквозь, от которого осталось только смутное напоминание, что это было дерево. Куникудзуши брезгливо поёжился, но в то же время, его так тянуло коснуться рукой повреждённой кожи, проверить, есть ли там плоть, или правда поглощающая пустота, как погрузить руку в тёмную комнату, когда стоишь в светлой, или как опустить ведро в колодец, видя, как ведро сначала тонет в темноте, а потом уже тонет в воде с громким плеском воды. Он одёрнул себя от этой по-глупому любопытной мысли, помотал головой в надежде привести шестерёнки или что у него там, всемогущая электросущность, может, аналог человеческого мозга, но на божественный лад, в порядок, и не заниматься всякой ерундой, о которой позже можно крепко пожалеть. И как только ему, Дайнслейфу, не холодно? Лежит практически раздетый, в одних штанах и сапогах, на самом краю подстилки, оперевшись на сырой древесный ствол, обдуваемый ветром — видно даже, как светлые редкие влажные ресницы чуть дрожат. А он не двигается, не ёжится. Наоборот, умиротворённый весь, даже довольный как будто. Кишки что ль себе продувает, что с таким благостным выражением лица сидит? Даже бесит, его, Куникудзуши, божество, ломит от усталости и дискомфорта, не получается спать, а этот как у себя дома. Слово «дремлет» в отношении Дайнслейфа в голове Куникудзуши очень быстро превратилось в слово «дрыхнет», а потом прикрепилось слово «ублюдок», ещё и уничижительное «этот», а «ублюдок» уже успел стать самодовольным, и получилось «Дрыхнет этот ублюдок самодовольный». И, конечно, это его вина, что Куникудзуши не спит и не может спать. Скорее бы уже ночь на постоялом дворе, хоть на самом плохом, да хоть снова в заброшенном доме с протекающей крышей и мутными стёклами, но не на открытом воздухе. Цикады кричали всё громче, их песни — предсмертные вопли, но зная, что они скоро исчезнут, дав начало иному циклу, Куникудзуши не испытывал к ним жалости, а конкретно сейчас жаждал их смерти больше всего на свете. Он снова лёг, попытавшись устроиться поуютнее на травяной подстилке, но мог только бессильно ударяться головой, вновь и вновь пытаясь перелечь, чтоб не колоться, не чесаться, просто лежать и наконец уже спать. — Долго планируешь вертеться? — прозвучало сипло сверху. Куникудзуши как никогда хотелось, чтобы самодовольный ублюдок проглотил свой гнилой язык и не открывал рта больше никогда — он виноват во всём, что сейчас просиходит, даже в завывании неизбежно погибнущих цикад. — Не твоё дело. — Просто спи. Куникудзуши чуть не сорвался, хотел уже высказать всё, но снова тряхнул головой — божественная материя в ней образумилась. Ничего не отвечать — просто спать, просто спать, отвернуться и в сон. За закрытыми веками мысли визуализировались. Всё не шла из головы эта всепоглощающая чернота, которая, кажется, способна пожрать весь свет на планете — не будь Дайнслейф таким же жалким человеком, как все, Куникдзуши бы даже в это поверил. А потом возникла мысль: что если, теоретически, в этой черноте полная изоляция от всего, вакуум, идеальное место, чтоб помедитировать, уединиться поспать. Дурацкая фантазия. Но за ней пришла другая, пореалистичнее. Что если воспалённое проклятьем тело Дайнслейфа источает тепло, если лечь поближе. Запах должно быть ужасный, но никто же не требует поворачиваться лицом и зарываться носом во все ароматы гниющих тканей. Унизительная мысль, но соблазняет. Если хоть немного пригреться, то получится уснуть, там и не до цикад станет, не до червей, шевелящихся в земле, не до ветра и листьев. Куникудзуши упёрся ледяными пальцами ног в землю и чуть придвинулся. Земля, ненагретая им была холоднее, но воздух в области ближе к Дайнслейфу был действительно теплее. Приятно, очень приятно, но дразняще мало. Ещё чуть ближе. Ещё немножко. Ещё… Куникудзуши ощутил своей шеей чужой горячий локоть. Он не ощущался, как локоть нормальной руки, руку выдавала только кость, лежавшая в каркасе, но то, чем она была затянута… Горячее, гладкое, как тонкая плёночка, как белок глаза на ощупь, но горячее, даже горячечное, и чувствовались шероховатости — совсем как ветви даже на ощупь, ого. Куникудзуши замер. Сознание, стоило согреться, как он и ожидал, медленно ускользало от усталости. Нет, он конечно мог бы ещё много дней быть без сна, он же божество, но… но.......... Цикады пели панихидную песнь лесу. Цикады пели панихидную песнь для Куникудзуши. Цикады пели панихидную песнь… — Рано мне ещё… — бормотал он во сне. Дайнслейф приоткрыл глаза и взглянул боковым зрением, на скрутившегося под плащом с головой укрытого Куникудзуши. Цикады споют панихидную песнь для Дайнслейфа не скоро, и потому ему так легко спать по ночам.

У старинного древа ствол изрезан — есть то, что остаётся навсегда, неважно, когда оно появились в жизни живого существа. Сок иногда всё стекал и стекал из порезов. Но однажды пришёл человек. И ладонь накрыла порезы на стволе. Есть то, что остаётся навсегда.