Прости меня

Не это, конечно, он ожидал увидеть, вернувшись домой после работы. Далеко не это. Особенно когда в голове весь день трезвонило беспокойное и назойливое «Ты виноват. Ты виноват. Ты виноват», сжимая в груди суетливое несдержанное сердце. Особенно когда он так жалел, что не мог вернуть всё вспять и откусить свой чёртов язык, такой временами колючий и просто отвратительный. Особенно сейчас, когда он стоял на пороге их квартиры и держал в одной руке пакет из «Пятёрочки» с купленными на обратном пути небольшим тортиком и бутылкой полусладкого в качестве извинения и признания собственной ошибки. Особенно когда он так сильно любил его и так сильно ненавидел себя. Арсений ждал его в прихожей, скрывшись от мира и от него физически и ментально — в тени висящих курток и в абсолютно закрытой позе. Низковатый для него стул никак не мешал ему сложить ногу на ногу и показушно расслабленно откинуться спиной на стену позади него. Сцепленные в замок руки лежали на животе, и только Антон мог с точностью сказать, насколько они были напряжены и насколько сильно вцепились друг в друга. Знал. Он Арсения успел изучить достаточно для того, чтобы просто по устремлённому в пустоту взгляду понять, что вся остальная оболочка лишь играет роль наигранной внутренней гармонии и равновесия. Что она всего лишь оболочка и не более. Пусть и такая обворожительная, обаятельная и невероятно крепкая. Но сейчас ситуация отличалась: выражение голубых глаз Антон не мог прочесть из-за недостатка освещения, вместо пустоты были две плотно упакованные и собранные сумки, а сам Арсений был словно тенью, засевшей во мраке в ожидании своей жертвы. И будто не дышал. Замер, словно неживой. Антон сглотнул, опуская пакет рядом с тапками, звякнув бутылкой. Этот звук будто пробудил обоих: одного от растерянного оцепенения, другого — от глубокой задумчивости. — Это не поможет. Камешек в адрес покупок Антона. Голос был ужасно острым, будто Арсения кто-то резанул по горлу. — Арс, я... Антон закашлялся, прижимая кулак ко рту. Его собственный голос тоже никуда не годился. — Я верю, Антон. Верю, что ты действительно хочешь извиниться, — Арсений наконец-то повернулся к Антону, выплывая бледным лицом из темноты, и тот невольно дёрнулся назад. Холодный взгляд был мёртвым и смотрел куда-то в сторону, зацепляясь за невидимую точку, но не на него. Плохо. Очень. — Верю. — Но... — от сухого кашля он чуть ли не согнулся пополам. В чём дело? Он вообще сможет хоть что-то произнести? — Я... Арс, кха-кха, я правда винов... — Знаю. Но это не поможет, — выразительный взгляд на мгновенье метнулся к пакету из «Пятёрочки». — Всё на этом свете состоит из частиц, Антон. Из мельчайших элементов. Вот это, — он кивнул на свои сумки, и Шастун поморщился от кольнувшей в сердце иглы боли, — тоже состоит из деталей. Я не стал бы делать этого просто из-за того, что произошло сегодня утром. Я не неженка. Почему его голос был таким спокойным и безэмоциональным? Он же весь сам совсем недавно был другим, не таким... — Арс, пожалуй... Горло снова разорвало от резкого порыва кашля. Голубые глаза наполнились тёмно-синей краской и вперились в Антоново лицо. В них сверкнула опасная искра, так и оставшаяся внутри зрачков тяжёлым блеском. — Ты даже ничего сказать мне в ответ не можешь. Уже показатель, не думаешь? Нет, вообще не показатель! Да Антон мог что угодно свернуть на своём пути, правда. И сказать у него было что, но кашель сжал горло и сдавил грудь, не давая произнести и слова. Какое-то безумие! И комедия, если честно. Безвкусная, пошлая, но комедия: свернуть он мог что угодно, а вот элементарно что-то сказать — нет. Физически нет. Смешно же. — Я м-могу... Кха-кха! — Я вижу, как ты можешь, — в голосе Арсения не звучало ни одного намёка на едкость и сарказм. Скорее, было лишь равнодушное и холодное смирение без возможности реабилитироваться. И это ужасало. — Я принял взвешенное решение, Антон. Менять его я не собираюсь, поэтому ставлю тебя перед фактом, и мы мирно расходимся, хорошо? «Расходимся»? «Хорошо»? Кому, Боже, кому? И вообще — что всё это значило? — Арс!.. — Антон согнулся в три погибели, пытаясь, видимо, выкашлять собственные лёгкие. Нет-нет-нет, он должен что-то сейчас сказать. Это очень важно, он обязан! Он не позволит такому страшному исходу случиться, просто… ну не могло всё просто вот так взять и закончиться! — Пожалуй... ста! Кха, прости меня, кха!.. Я говно, а н... Н-не... Не... — А не человек? — спокойно продолжил за него Арсений, внимательно наблюдая за тем, как тот, кого он совсем недавно вжимал своей грудью в кровать и изводил жаркими касаниями, полными безграничной жадной ласки, задыхался и готов был повалиться на пол прямо в прихожей. Почему он просто смотрел? Что с ним произошло? Неужели он настолько сильно его обидел? — Нет, Антон. Просто нет. Не надо никаких обещаний и извинений. Я всё обдумал, так будет лучше. Для нас обоих. «Всё обдумал»? А как же Антон? Он с ним поговорить об этом не хотел? — К-как ты... Кха, так можешь г-говорить? — Спокойно, — голос Арсения всё оставался бесцветным и безразличным, а взгляд — мрачно уверенным. — Да, решение было для меня тяжёлым. Должен признаться в этом, — он встал на ноги, выпрямляясь и становясь выше скрученного от недостатка воздуха Антона. — Я думал, мне будет трудно об этом говорить, но успокаивал себя только тем, что так для нас действительно будет легче. Даже если ты сейчас этого не понимаешь. Господи, нет! Что он такое нёс? — Но сейчас, когда я смотрю на тебя, — Попов пару мгновений бездушно смотрел прямо в глаза Антона и чуть прищурился. Его взгляд потемнел ещё больше, сливаясь со зрачками в душное морское полотно, — мне становится совсем хорошо. Я чувствую облегчение от того, что сейчас от тебя уйду, понимаешь? Вот так, глядя на тебя. Нет, он не понимал. Ни одно слово Арсения он сейчас не мог в полной мере осознать и принять. Кроме тех кровоточащих ран, которые они наносили ему изнутри, он ничего не ощущал. Воздух судорожно заскрежетал в груди, когда Шастун постарался сделать глубокий вдох, и кольнул в сердце, давя на него. — Арс... — И ты почувствуешь. Не сейчас, но всё встанет обратно на свои места. Руки Арсения потянулись к сумкам, и Антон с ещё большим ужасом заметил, что тот уже был одет. Он ему совсем не дал времени на попытку остановить его. Он ему оставил абсолютное ничего с урной густого пепла, который стоило посыпать на голову и которым нужно заполнить глотку. Так нельзя. Так нельзя! Антон не мог вот так глупо упустить того, кого он так долго искал и ждал в своей жизни непрерывной, родной душе и сердцу константой, вот так глупо потерять его, как единственную опору и надёжный маяк в буре из собственных заморочек и комплексов, самоненависти и убивающего окружения, требующего слишком многого от него. Только Арсений смог вытащить его из этого затягивающего омута. Только Арсений ничего не просил, не заставлял меняться и мимикрировать под свои желания и потребности. Только Арсений вселял в него уверенность во всём, даже в самом невероятном, а теперь Антон, в который раз оступившись, просто терял его! Нет, он так не хотел! Он не хотел, чтобы всё встало обратно на свои места! Тех мест уже давно не существовало, куда они вернутся, если не к пустоте и гибели? О чём он вообще?.. И как Антон так облажался?! — Нет! — он чуть ли не бросился на Арсения, хватая за кисть и не давая ему взяться за сумки. Грудь горела от сдерживаемого кашля и разрывалась на части в области рёбер, во рту было невероятно сухо, но кого это волновало? — Нет, кха! Выслушай м-меня... Я облажался, слыш-шишь?.. Кха-кха-кха! Я виноват, очень, кха!.. Я не должен был тебе так грубить, кха-кха, но я уж-же... уже раб... кха, работаю над этим. Давно раб-ботаю, ты это, кха-кха, знаешь. Честно, кха-кха... Только не так... Дай мне... Не уходи, пожалуйста!.. — Ты не слышал меня, Антон? — строго бросил Арсений в ответ на запыхающиеся и с трудом выдавливаемые из себя слова и рывком выдернул руку из чужой хватки, сощурив тёмные глаза. — Мне не нужны извинения и обещания. Повторяю, я уже всё решил. Ты уже не сможешь повлиять на это. Тебе и мне нужно постоянство, согласись. А так мы потянем друг друга на дно. — К-когда... когда наша жизнь стала... кха-кха, дном? — Ты действительно меня не слышишь, — Попов настойчиво толкнул Антона в грудь, и тот споткнулся ногами о стул, пригибаясь. — Для меня это лишь ещё одно подтверждение того, что нам стоит разойтись. Нет, чёрт возьми! Нет! Он не мог в это поверить! — А как же два с пол-ловиной года, Арс? Куда их девать, а?! — Шастун схватился за стенку, ощущая, как заходило кругом и поплыло пространство. Горло свело окончательно, и оно сузилось в мелкую дёргающуюся от лихорадки трубку, не давая лёгким насытиться воздухом. — Зачем они были вообще, кха-кха, нужны тогда? Что мне т-теперь с ними делать?! Одна рука Арсения остановилась у лица Антона, невесомо пройдясь пальцем по бледной щеке, и он дёрнулся от того холода, с какой был подан этот уже не искренний, не настоящий жест. — Это сплошные эмоции. Злиться на меня у тебя же получалось. Значит, и разлюбить тоже не составит труда. Шастун сам не заметил, как жёсткой и сердитой хваткой вцепился в рукав чужой куртки, и с нескрываемым отчаянием поднял взгляд. Глаза Попова оставались такими же пустыми, отдаваясь диким, животным льдом. Он будто ничего не чувствовал, говоря такие жестокие слова человеку, до самых костей и сводящих суставов преданному ему. Это будто был не он... — А т-ты... — Антон на пару секунд замолк, кашляя до горящих заживо лёгких, и на последнем выдохе еле выдавил, ощущая надвигающуюся темноту, — ... а т-ты разлюбил? Арсений мелко растянул губы в улыбку, касаясь кончиками пальцев его плеча. — Пока, Антон. И ушёл, задевая дверью стоящий у тапок пакет с тортом и бутылкой. Это было последнее, что запомнил Антон перед тем, как взвыть от боли и, синея от гипоксии, сползти на пол, умирая не от сжирающих живьём ощущений, а от слов родного человека, которого он никогда, даже под страхом смерти, не сможет разлюбить. Так, может, и не жить вовсе?.. А затем он резко распахивает глаза, когда кто-то с силой трясёт его за плечо и, кажется, что-то кричит. Но Антон, ещё не придя в себя, не сразу понимает, что происходит. Перед его глазами всё ещё стоит образ хлопнувшей за спиной Арсения двери, и через него начинает медленно проглядываться тягучая ночная темнота, прожигая расширенные от отчаяния глаза, словно горячим воском. Он дышит часто, почти бешено, загнанно, так, что колет горло; руки прижаты к диафрагме, под которой неистово грохочет сердце, отдаваясь в ушах оглушающим стуком ржавых рельс. И он такой громкий, поглощающий в панику, что Шастун, как дурак, лишь бы перестать слышать его, кажется, продолжает что-то говорить, чуть ли не истерично, испуганно, безумно... — Антон! Кто-то снова кричит, невольно прерывает всё сумасшествие из звуков, и Антон замирает, продолжая учащённо дышать и беспокойно запоздало выдыхая в окружившую его тишину: «Не уходи...». Вздрагивает, когда рядом ощущается активное движение и раздаётся уютный шорох чего-то мягкого, а потом крепко зажмуривается после характерного щелчка. Стонет и пару раз кашляет, сворачиваясь в клубок ещё сильнее, лежа на боку. Свет от лампы на прикроватной тумбочке болезненно врывается в глаза и неприятно сжимает виски. Зачем он здесь нужен вообще? Зачем это теперь, когда Арсений... Стоп. Прикроватная тумбочка?.. — Антош, мой родной, — он вздрагивает и устало поднимает веки, когда ощущает, как на него падает тень, прикрывая от слишком яркого света, — что такое? Что случилось? Арсений выглядит очень взволнованным и таким, как будто не он пару минут назад наслаждался глубоким спокойным сном. И таким, как будто не он пару минут назад уходил из их квартиры, разрушая всё, что между ними строилось долгие и долгие годы, из-за ошибки Антона. Тот, всё ещё часто дыша, с растерянностью смотрит на него в ответ и не понимает, что происходит. Прокручивает у себя в голове то, что было совсем недавно самой очевидной нереальной действительностью, а потом тяжело втягивает воздух, стараясь успокоиться, и вдруг всё понимает. Запах. Уютный пропитавшийся теплом их дома запах стиранного постельного белья. А потом ощущает его, с остатками любимого одеколона вперемешку с его собственными мускусными нотками. Антона чуть ли не пробивает на улыбку, но лёгкие на это не соглашаются, и он снова кашляет, громко, пытаясь подавить хриплые звуки, уткнувшись в подушку. Ему всего лишь приснился сон. Тупой. Дурацкий. Сон. И такой реалистичный, сука... — Антон! — Арсений быстро садится на кровати, прогоняя последние остатки сна, и хватается за плечо Антона, заставляя его перевернуться на спину. Тот не сопротивляется, стараясь заткнуть свой кашель. — В чём дело, Тош? Что? Болит что-то? — Отрицательное качание головой в ответ и устремлённый расфокусированный взгляд в потолок. Арсений беспокойно сглатывает и упирается рукой по одну сторону от головы Антона. — Что тогда? Давай, Тош, говори со мной. Он внимательно смотрит в его мокрое от неосознанных слёз лицо и, нахмурившись, аккуратно отводит кудрявую чёлку от глаз. Такой знакомый, родной жест, раньше зализывающий все возможные внутренние раны, теперь сам вспарывает рёбра и голыми руками немилосердно сжимает сердце. Шастун жмурится, цепляется за тёплую руку своими холодными пальцами и обхватывает её обеими ладонями, прижимая к своей ходящей ходуном груди. Мол, «Господи, мне сейчас так плохо, просто побудь со мной». — Тш-ш, тш-ш, всё, всё, я тут, — и кажется, Арсений с лёгкостью это понимает, кое-как опускается опорной рукой на локоть и выдыхает, плавно переходит на шёпот. Удивительный человек. — Пожалуйста, просто скажи, что у тебя сейчас ничего не болит. Антон снова качает головой, тяжело дыша. — Нет, именно скажи. Можно не надо? — Н-нич... — он болезненно напрягается, стараясь привести в тонус ослабленные от кашля голосовые связки, — ... ничего... кхм-кхм, не болит. — Хорошо, — облегчённо выдыхает Арсений и прибавляет к этому еле слышное «Слава Богу». А затем продолжает мягким шёпотом: — Хорошо. Тогда прошу, внимательно меня сейчас послушай, ладно? Угу. Тебе надо сейчас успокоиться, да? С таким частым дыханием ты никуда не годишься, — Антон беспомощно скалится, но согласно кивает. — Отлично, Тош. Тогда давай, мы сейчас с тобой сядем и подышим немного. Антон в принципе не хочет шевелиться. Его сейчас вполне устраивает то, что он лежит на спине с прижатой к груди Арсеньевой рукой и... дышит. Часто, ну и что? И так нормально. Ему просто надо переждать ещё минут пять-десять, чтобы быть готовым на минимальный диалог. И вообще — он не ребёнок. Что это ещё за «мы» сейчас с тобой «сядем» и «подышим»? Но Попов сам начинает отклоняться и невольно тянет импровизатора на себя, заставляя сесть. На пару мгновений выскальзывает рукой из чужой хватки и, поправив подушку за спиной Антона, вынуждает того выпрямиться и прислониться к ней. Ладонь на грудь он, однако, возвращает, ощущает, как её накрывают слегка дрожащей рукой, и ловит облегчённый вздох. Чуть дёргает уголком губ. — Давай, на четыре счёта вдох, пауза и на четыре — выдох. Помнишь, ты мне как-то посоветовал это, чтобы быстрее заснуть? Сам мне показывал, как правильно надо, м? Поэтому ты всё умеешь, но тебе надо постараться. Давай, — он мягко проводит по напряжённой грудной мышце большим пальцем. — Я слежу. Вместе со мной. Антон на секунду ощущает, как замирает и щемит его сердце, в ответ смотрит на Арсения, заботливого, аккуратного, невероятно тактичного с ним в этот момент. И досадливо мысленно ругает самого себя. Он несправедлив сейчас к актёру, а сам он — да, ребёнок, который одновременно сопротивляется и рад такому поведению в свой адрес. Тот знает об этом. Понимает, что нужно. Это их и объединяет — оба знают, что необходимо другому, и готовы это со всей своей отдачей предоставить. Поэтому что? Да. Они минуту дышат — ну, может, чуть дольше. Вот так, сидя напротив друг друга в кровати, с единственным телесным контактом в виде большой тёплой ладони, осторожно поднимающейся и опускающейся в ритм разделённого на двоих дыхания. Антон трудится, следит за тем, чтобы не выбиваться из темпа, и лишь морщится, когда приходится непозволительно для него долго задерживать дыхание. Арсений теперь внешне выглядит максимально спокойным и вообще ведёт в этом странном дуете, но встревоженных глаз с мужчины не сводит, медленно круговыми движениями массируя большим пальцем горячую кожу под футболкой. Кажется, даже не моргает, обволакивая морской нежностью своего родного человека. А затем, когда дыхание Антона окончательно возвращается в норму, сам чуть расслабляется. — Давно тебе кошмары не снились, — аккуратно замечает он, всё ещё держа руку у груди Антона. — Особенно те, от которых ты с трудом просыпался. Тому нечего на это сказать. Это действительно так, не поспоришь. — Если бы... — тьфу, ужасный голос. Откашливается. — Если бы я ещё понял, что это сон... — Реалистичный? — Угу. — Ты звал меня, — Арсений придвигается чуть ближе, корректно держа дистанцию. Помнит, что Антона в таких ситуациях на нежности тянет не сразу. — Что-то всё пытался сказать, но кашлял, и я ничего не понял. Почему ты кашлял? — Не знаю, — Шастун чуть приподнимается, чтобы плотнее сесть к подушке. — Во сне мне этот кашель очень мешал. — Ты не заболеваешь? — интересуется Попов и, поняв, что тот уже более или менее готов на разговоры, прикасается другой ладонью к его лбу. Какой он всё-таки... — Невозможный. — Что? — Ты. Невозможный, — устало-добродушный вздох. — Таким нельзя быть. Арсений задумчиво поднимает бровь и убирает руку со лба Антона. — Не понимаю, о чём ты. — Знаю, — он криво улыбается, но такое привычное для публики, фанатов и вообще для большинства людей выражение лица никак не клеится поверх той боли, что он получил ото сна, и на секунду поджимает губы, сдерживаясь. — Арс, пожалуйста, прости меня. Попов хмурится ещё сильнее, видимо, всё больше не понимая чужое поведение. — За что? — За то, что сегодня было. Утром. Я пиздец был грубым, а ты не заслуживал этого. Тем более с утра пораньше. Тот пару секунд тупо смотрит на него и затем чуть склоняет голову набок. — Мне казалось, мы прожили этот момент, разве нет? Антон передёргивает плечом, вспоминая о том, как Арсений из сна не ответил ему на вопрос про «разлюбил-не разлюбил». Он не знает. — Не знаю, — открыто озвучивает он свои мысли и долгое мгновенье пялится на чужие руки. Отводит взгляд. — Странно, что ты не знаешь, — Попов успевает уловить в глазах напротив смешанность чувств и вздыхает, передвигается на кровати и садится рядом с Антоном, прислонившись к своей подушке. — Шаст, всё нормально. Да, ты чуть нагрубил... — Не чуть. — Может, я сам решу это? Ты чуть нагрубил. Но... — Арсений на мгновенье запинается, оценивает состояние Антона внимательным взглядом и затем решается: — Но разве такое происходит в первый раз? То есть, мы и раньше друг другу грубили: специально или не специально — неважно. Такое происходило, и, я уверен, будет происходить, потому что мы не роботы. Мы люди. Людям свойственно злиться, да и вообще испытывать негативные эмоции. Это нормально. — Не всегда, — упрямится Антон. — Сегодня утром было ненормально. — Ладно, допустим, что было ненормально. Но повторюсь: всё хорошо. Мне даже толком пообижаться на тебя не получилось. Ты слишком очевиден, когда чувствуешь вину, а её ты ощутил сразу. Трудно злиться на человека, который откровенно страдает из-за своих слов. Он улыбается успокаивающе и так болезненно ласково, что Антон просто не в состоянии разделить его настроение. Поджимает губы и хочет отвернуться, как-то отшутиться, но понимает, что не может. Ему сейчас нельзя. Он сам себе наказал. Только что. Прямо сейчас. Поэтому он не отворачивается, лишь смотрит — возможно, слегка напряжённо — но смотрит, не давит, собирается с мыслями. Арсений чуть сводит брови, будто считывая чужое состояние внутренней борьбы, и снова быстро переключается в эмоции, растягивая губы в хитрую улыбку. Антона всегда поражало, когда он вот так, буквально по щелчку пальца, менялся, причём не только в выражении лица, но и в целом во внутренней составляющей, становясь то сосредоточенно жёстким, то эмоционально мягким. Но именно с Антоном такое перевоплощение всегда было самой искренней вещью на свете. — И кстати, разве ты уже не загладил свою вину, м-м? — Арсений наигранно похотливо понижает голос, и его рука медленно ползёт под одеяло, обвивая талию Шастуна. Чуть подтягивает его к себе и говорит негромко в местечко всё ещё беспокойно пульсирующей сонной артерии, касаясь кожи губами. — По-моему тортик, полусладкое и горячий секс с двойным раундом в душе вполне себе засчитывается за извинение. В принципе, если ты не против, мы могли бы продолжить твоё искупление... Он резко замолкает, когда Антон упирается в его грудь ладонями. Это не отталкивающий жест, вовсе нет. Он просто молча просит остановиться. И Арсений чуть сдвигает руку, оставляя её на чужом животе, и ощущает, как он снова начинает ускоренно подниматься-опускаться. Быстрым движением поджимает губы, хмурится, принимая серьёзный вид, и внимательно смотрит, буквально следит за каждым возможным изменением на лице напротив. А Антон снова чувствует давящее беспокойство, стремительно поднимающееся вверх по горлу, и еле заставляет себя переключиться на то, что действительно важно. Смотрит в открытое ласковое море и судорожно сглатывает. Раньше оно не было таким. Раньше о скользкие камни на дне можно было поскользнуться и мгновенно попасть в роковой отлив, который не дал бы не знающим опасности дикой морской воды людям выбраться на берег, утягивая от него всё дальше и дальше. Раньше волны были холодными и лишь с виду казались тёплыми, приветливыми. Но самостоятельно никто не решался зайти в море хотя бы по колено. Даже больше — никому не разрешалось сделать это, лишь немногим избранным: Серёжа, например, там давно уже плавал, хотя сам понимал и принимал некоторые границы, которые ему не разрешалось пересекать. Антон далеко не сразу стал таким же исключением из правил. На самом деле, поначалу ему и самому не особо хотелось влезать в чужое пространство, тем более так тщательно оберегаемое. Ну не пускают, ну и ладно. Больно надо... Именно последняя фраза, один раз промелькнувшая в голове, больше не оставляла его в покое. Оказалось, что действительно больно и действительно надо. Но теперь проблем с этим не было. Море освоилось, море привыкло и заинтересовалось; море потянулось вперёд и, не встретив осуждения, начало постепенно таять, разрушая колкие льдинки на самом дне. Не без ошибок, не без сомнений с обеих сторон и долгой работы с собственными тараканами, но всё это привело к тому, что они имели сейчас. Море трепетало, море приласкало и приняло. Море полюбило. Антон просто не имеет никакого права подвести его. Просто ужасно бесит, что, даже несмотря на бескрайнее доверие, начинать всегда сложно. Чёрт. — «Загладил вину»... в этом-то вся и проблема. Это не прощение, это похоже на то, что я попытался обработать камень во что-то стоящее, но у меня получилось только убрать острые углы. А это хрень какая-то. Так не должно работать, — он опять нервно сглатывает и, ощутив першение, кратко откашливается. Тупое горло, сейчас-то в чём дело? — То есть, я хочу сказать, что, ну, нахрена нам язык, если мы пользуемся какими-то обходными путями, да? Вот. Мне важно... Ты знаешь ведь, да? Я стараюсь работать над своей излишней эмоциональностью или как это там называется, но я всё такой же несдержанный. Бываю. Временами. Антон почти умоляюще прикусывает верхнюю губу, и Арсений тут же понимает, что в этом немного странном и спутанном монологе всё-таки требуется обратная связь. Поэтому согласно кивает — он правда всё понимает. — Да, кхм, я несдержанный. И не всегда такой терпеливый, как того требует ситуация, — ладонь на чужой груди начинает мелко подрагивать, отрывки из сна всплывают так не вовремя, но с их наплывом Антон ничего не может поделать. — Но я правда работаю над этим. У меня всё ещё не получается многое, да, как ты уже это понял. Но я... Блять. Чёрт, не так он хотел всё сказать. Неправильно! — Да, Шаст, я знаю, — Арсений чуть наклоняет голову, стараясь поймать ускользающий взгляд Антона. — Ты стараешься, и это видно. Я чувствую... — Я так не хотел вот это всё говорить, правда. Это как будто оправдание, но я просто хочу сказать... — «Давай уже, рожай, что ты там хотел сказать, твою мать!» — М-мне... Я реально не хотел тебя обидеть сегодня утром. Я повёл себя как говно, а ты просто слишком печёшься обо мне... — Да что ж такое? Опять не то! — В общем, заглаживать вину я вроде умею — ну, тоже неплохо — а вот просить прощения как-то не умею до конца. Поэтому... — Антон глубоко вздыхает, чтобы не задохнуться совсем, и заканчивает охрипшим голосом: — Прости меня, пожалуйста. Он замолкает, сохраняя ещё какие-то секунды зрительный контакт, а затем не выдерживает и чуть отводит взгляд. Сердце снова начинает ускоренно стучать в груди, на сей раз от ощущения того, что может получить отрицательный ответ. Чисто теоретически, он понимает, что Арсений уже простил его — мужчина сам об этом говорил и говорил честно — но от собственных мыслей, порой губительных, отравляющих до основания, до состояния глубокой комы, становится по-настоящему невозможно элементарно дышать. А Антон просто хочет всё сделать правильно. Потому что, если он вдруг ошибётся, всё может разрешиться так, как он сам себе потом не простит. А если его не простит Арсений, самый терпеливый, чуткий человек в его жизни, то вообще... ну, ради чего всё это? Он бы с таким же успехом мог просто оставаться равнодушным к чувствам Попова и к его существованию, последствия примерно одинаковы. Хотя откуда у Антона такая уверенность в силе его влияния на Арсения?.. — Анто-он, — тёплые пальцы на щеке нежно поворачивают лицо, и синий взгляд с глубинной солнечной смешинкой отрезвляет почти мгновенно, — ты снова в себе копаешься. Арсений прав. Как обычно. Тяжёлый и растянутый вздох. — В самый первый раз ты сказал другое, — несмело ухмыляется Антон и получает в ответ закатывание глаз. — Да-да, я тоже это помню, спасибо. — «Ты себя очень часто ешь. Изнутри, в смысле. Смотри, не подавись». — Ты всегда мне будешь об этом напоминать? — с наигранным неудовольствием фыркает Попов, резко проводя по светлым кудрям рукой и взъерошивая ночное или уже утреннее гнездо. — Это самое худшее моё... что-то. Антон пускает лёгкий смешок и жмурится. Тот случай запомнился им обоим. Как минимум из-за того, что слова Арсения развеселили Шастуна до истерического хохота, а попытки актёра исправить положение лишь раззадоривали ещё сильнее. Арсений тогда искренне не знал, обижаться ему на Антона за его неприкрытый смех над его стараниями как-то исправиться или напрягаться из-за его неадекватной реакции. Но стоило размягчённым весельем губам густым жаром прижаться к его рту, как все вопросы тут же отпали сами собой. Ночь, кстати, была не менее горячей. — Это было самое лучшее что-то, — в который раз поправляет Антон, качая головой, — точнее, одно из самых лучших в категории что-то. Арсений критично выгибает одну бровь. Он с этим вряд ли хоть когда-нибудь согласится, но если Шастуну воспоминания о том дне не делают хуже, то тогда ладно. — «Категории»... Пусть это прошло в первый раз, но дальше я не буду совершать таких оплошностей. Антон вдруг перестаёт улыбаться и становится очень серьёзным. Иногда такие резкие изменения неплохо так тревожат. — Ты не совершал оплошностей. — Таких — может быть, — Попов мягко поднимает один уголок рта. — А вот другие — очень да. И ты, наверняка, некоторые из них замечал и видел, но я-то помню... почти всё. Всё знать никто не может. Даже я, — усмехается. — Но я это вообще к чему, Антош, — голос снова приятным скатом сходит на низ, на вкрадчивый полушёпот, — ошибки совершают все. Абсолютно все. И эти ошибки прощаются. Не всегда и не всеми. Но в нашей жизни... Вспомни хоть одну нашу проблему, которая, ну, каким-то образом не прощалась. Подожди, — Арсений останавливает Антона на вдохе. — Я помню, о чём ты говорил несколько минут назад. Но я хочу, чтобы ты понял меня. Я. Простил. Тебя. И так. Слышишь? — Да слышу я, Арс, — Антон хватается за собственную чёлку и кратко её сжимает в пальцах. — И понял тебя. Но этого не всегда достаточно. Не всегда достаточно того, что ты понял по моему поведению, что я признаю, что облажался. Это вообще очень просто, вот так на тебя полагаться. Но я лучше-то всё равно не становлюсь. — Человек не портится из-за одной ошибки, — аккуратно вставляет Арсений. — Смотря, какая ошибка. — Но точно это не про ту, про которую мы сейчас говорим. — В твоих глазах я, может быть, и не испортился. В чужих мог бы. В своих-то я так точно... — он не договаривает, обрывая себя на слове, но Арсений вдруг понимает, ловит тот ещё один болезненный крючок, который не даёт Антону покоя, и еле сдерживает себя, чтобы не перебить импровизатора, слегка возбуждённо прикусывая верхнюю губу. И все эти «я повёл себя, как говно» резко принимают невероятно грустный, загнанно траурный оттенок. Антон может и такое, да. Горький талант. — ... а ещё я так не... — Антон снова запинается, но именно запинается, собирается продолжить, и Арсений терпеливо ждёт, — ... в общем, тип, не работаю. Последнее слово совсем тихое, но актёр слышит и сначала лишь недоумённо смотрит в зелёные глаза. Мол, в смысле не работаешь, о чём ты вообще, а кто тогда пропадает на съёмках целыми сутками, да элементарно — кто тогда на «Громком вопросе» меня каждую секунду взглядом раздевает. А потом, замечая на лице Шастуна крепко засевшую в морщине на лбу взрослость, даже зрелость, существование которой они в команде импровизаторов часто отрицают из-за возраста, мгновенно заново прокручивает у себя в голове слова Антона и осознаёт. И сердце невольно сжимается от чувства бескрайней нежности и доверия. — Хорошо, — произносит свободно Арсений, но для того, чтобы обозначить своё понимание. Тот тут же сосредотачивается на нём, становясь одним большим целостным вниманием. — Кхм, итак?.. Антон вмиг подбирается на месте, и его взгляд чуть светлеет. — Итак, — он сглатывает и пальцами одной руки перебирает ткань одеяла, — итак... Арс, прости меня, пожалуйста. Господи, как официально. Как будто Антон ни разу не извинялся и теперь неумело учился это делать. Но Попов знал: Антон до этого момента, конечно же, просил прощения — и у него в том числе — но всё равно учился. И ему в этом никто не будет мешать. Арсений осторожно берётся за беспокойные пальцы и надёжно сжимает их в своей ладони, усмиряя внутреннюю суету. Он тоже будет учиться, позволять учиться и будет делать это всё правильно. — Прощаю, Тош, прощаю, — он смотрит самим теплом, гладит большим пальцем по костяшкам поддерживающе, успокаивающе. И Антон тут же ощущает, как совсем легко становится дышать. Будто лопается внутри надувающийся звенящей тяжестью воздушный шарик. Раз — и нет больше ничего. Даже грудная клетка опадает под порывом свободы. Шастун, окрылённый до сыплющихся искр из глаз, с улыбкой ныряет и, смешно наклоняя голову, буквально вжимается в губы Арсения. Тот с весельем фыркает в рот Антона, невольно уходя от внезапного давления, и позволяет втянуть свою нижнюю губу в терпкую нетерпеливую нежность. Будто негласное «Спасибо! — Да что ты». — Ну-ну, — всё-таки останавливает порыв Арсений, кончиками пальцев обозначая начала трепетных солнышек на щетинистой щеке Антона, и уводит их ласковыми лучами вниз через угол подбородка по шее, — мы потом не уснём. — Я и сейчас не усну, — Антон, видимо, совсем не расстраивается из-за прерванного поцелуя. С чувством чмокает Арсения в лоб и лезет конечностями вокруг него, пытаясь обхватить как можно крепче и сильнее. Попов с доброй усмешкой спокойно, но не менее жарко притягивает Антона в объятья, кладя ладони на уровень лопаток. Всё, теперь действительно можно расслабиться. Все в порядке. — Легче? — не удерживается от уточнения Арсений и чувствует согласный кивок на своём плече. — Хорошо, хорошо, — он чуть разворачивает голову и ласково целует в Антонову ушную раковину. Тот чуть прыскает. Щекотно. — Получилось как-то слишком идеально, — комментирует вдруг Антон их состоявшийся акт извинения, позволяя себе немного проанализировать то, что произошло. — Есть такое. Но я тебя до этого и так простил, так что... так и получилось. Они разрывают объятья, и Арсений спускается по плечу Антона, облокачиваясь об его левую руку и грея его ладонь в своей. — Ничего, значит, будет ещё время, — тот глубоко вздыхает и полностью расслабляется на своей подушке, прежний всплеск эмоций наконец утихомиривается, — время для импровизации. Оба мысленно улыбаются. Ну да, и для импровизаций, и для споров. Всё будет. Без них никуда, но что же поделать. — Расскажешь, что тебе приснилось? — решается спросить Попов, не глядя в родные глаза для того, чтобы вытянуть на откровенность. Это уже было не нужно. Острый момент пройден, внутренний и, раз уж дело коснулось и этого, внешний конфликты погашены и тщательно притоптаны, болезненные эмоции остужены и теперь не вспыхнут ожоговыми угольками с новой силой. Всё в порядке и, да, опять же, все в порядке. Антон снова вздыхает, на сей раз более тяжело и, может быть, даже мрачно, но про свой сон говорит и на протяжении всего рассказа интенсивно — не грубо — массирует Арсеньевы пальцы. Попов слушает внимательно, периодически поглядывая снизу с некоторым волнением на Антона, который ближе к концу пару раз сухо и задушено кашляет, будто вновь переносясь в свой сон. Из приоткрытого окна уже слышатся звуки просыпающейся улицы, из-за плотно занавешенных штор не видно рассеивающихся ночных сумерек, но прекрасно ощущается свежая прохлада и запах недавно распустившегося у подъезда розового шиповника. Антон втягивает воздух со смесью облегчения и досады — ночь окончательно прошла, это хорошо, конечно. Но поспать он им обоим толком не дал, а при свете рано вставшего солнца заново уснуть вряд ли получится. — Это был всего лишь кошмар, Антон, — Арсений нежно целует в угол челюсти, и внутри всё отдаётся приятной вибрацией. — Противный кошмар из-за того, что ты сам себя успел загнать, — не без мелкого упрёка, но это входит в особенности Антонова характера, с болезненными углами которых стоит, видимо, бороться и которые нужно аккуратно, но всё же изменять. Это долгая работа, касающаяся не только Шастуна. У Попова подобных тараканов примерно столько же, если не больше. — Я не винова-ат, — привычно тянет Антон, кладя свой подбородок на тёмную макушку, и весь покрывается колкими мурашками от размеренного дыхания Арсения на своём горле. — Сам знаешь, я не от не хер делать начинаю этим заниматься. — Знаю, — выдыхает тот ему в район кадыка. А потом ненадолго задумывается. — Для меня эти два с половиной года тоже не пустой звук. Столько всего произошло между нами, чтобы мы наконец-то дошли до... вот этого, — Антон невольно утыкается взглядом в настольную лампу на прикроватной тумбочке и кивает, соглашаясь с Арсением. Даже такие обыденные предметы, как лампа с тумбой у их общей кровати, относятся к этому. — До того, где мы сейчас находимся. А сколько всего было, чтобы достигнуть возможности к элементарным разговорам о чём угодно, так это же вообще... Страшно вспомнить. Антон открыто кратко хохочет в ответ. О да-а. — Поэтому какая-то ерунда по типу небольшой грубости утром просто не может уничтожить всё наше, — рука Арсения поднимается к груди Шастуна и там и остаётся, то ли грея, то ли греясь от искреннего, любящего сердца. — Не уничтожит то, что нами столько времени копилось и создавалось. И уж тем более не уничтожит ни «Ты мне понравился сразу», ни «Я. Тебя. Очень. Сильно. Люблю», — усилившийся стук в рёбрах никуда не спрятать, в отличие от светлой улыбки Арсения в дрогнувшем чужом-родном кадыке. — Как минимум потому, что случайная грубость в сравнении не стоит с теми ссорами, от которых у нас подгорало несколько лет назад. Антон снова тихо смеётся и от этого ощущает на своём горле мягкие прикосновения тёплых губ. — И подгорало не только у нас, — добавляет он, вспоминая задолбавшиеся выражения лиц Димы и Серёжи. Эти великие люди выдержали и выдерживают многое. Про Стаса и говорить нечего. Правда, он старался по большей части всё игнорировать или сводить к шутке и иронии, смотря на то количество зрителей, становящимися свидетелями чего-то из разряда взрывоопасного, готовящегося к немедленному уничтожению при неаккуратном взаимодействии. Причём это могло быть как далеко недружеский толчок в грудь, так и ровно такой же недружеский хлопок по заднице. Дима с Серёжей и ещё иногда Оксана наоборот, смотрели-наблюдали, пытались смягчать грани и иголки, которые вырастали от непонимания друг друга и самих себя у Арсения и Антона, подталкивали, а затем растаскивали, когда опасный «бум» с неизвестными последствиями становился неминуемо близким. Одним словом, помогали. Такое ощущение, что все всё поняли ещё в самом начале, когда эти двое только сошлись на одной сцене в одной импровизации. Раньше них самих, ага. Долгая история, в общем. — До сих подгорает, — смешливо подмечает Арсений и, оторвавшись от шеи другого импровизатора, дразняще сверкает глазами. — И не только у них. — Ах ты!.. — Антон с выражением бескрайнего возмущения и с бесконечной рассветной улыбкой ловко уходит правой рукой под одеяло, обхватывая бок Арсения, пальцами пробежавшись по рёбрам, и ловит ртом его лёгкий смех от щекотки. Чуть ли не кусает его за щёку и немного втягивает губами, и Попов с удивлённым вскриком толкает его в грудь. — Ты это, блин, куда вообще? — в голосе звучит не расплесканный до конца смех, и Антон почти не может воспринимать что-либо сказанное актёром всерьёз. — Только попробуй на лице засос оставить. Прибью первой же попавшейся вещью. — Однажды я попробую, — чуть ли не мечтательно обещает тот и, пока заразительно зевает, получает по лицу вытянутой из-под спины подушкой. — Сделаешь это перед какими-нибудь съёмками, изнасилую во сне. — Это будет самым лучшим и ярким сном в моей жизни. — Только последствия будут самыми реальными, поверь мне. Антон задорно скалится. — Козёл. — От козла слышу, — Арсений наклоняется к Шастуну и, чуть кусая кончик его носа, резко встаёт с кровати, расслабленно потянувшись на ногах. — Ладно. Я так понимаю, мы уже больше не уснём. Давай хоть поедим нормально и без спешки. Смех почему-то снова глупо клокочет в груди. Настроение поднимается окончательно и, судя по всему, опускаться в ближайшие часы не собирается, сверкая шаловливой игривостью. Что, впрочем, по-своему удивительно — когда вообще Антон был в хорошем настроении так рано утром? Антон падает спиной на кровать и с наигранным коварством раскидывает свои длиннющие конечности по всей кровати, кожей ощущая остаточное тепло лежащего пару мгновений назад рядом с ним Арсения. Тот уже в процессе одевания в домашнюю одежду и затем, кратко взлохматив волосы, чтобы позже в ванной привести их в порядок, поистине со взрослым скепсисом смотрит на ухмыляющегося Шастуна сверху вниз. — И что лежишь? — Ты не понял, но это изначально был мой план, — импровизатор грозно хихикает, изображая некоего князя тьмы (хихиканье в этом, правда, плохо помогает), и разводит руками-ногами в размахах своеобразного «постельного ангела». — Завоевать всю кровать? — Ага. — Тогда, может, и со сковородкой повоюешь? Антон откровенно морщится, кривя губы. — Обязательно, но не сегодня. — Не сегодня? — Неа. Введение боевых действий должно быть размеренным... — он показывает руками в воздухе, отделяя что-то друг от друга, а потом снова роняет их на покрывало. — Я думал, размеренным может быть только дыхание, — Арсений с улыбкой опускает взгляд, чтобы найти стопами тапочки, и сердце Антона в который раз сильно сжимается от невыносимой ласки. Даже вот так глядя на Арсения, снизу и вверх тормашками, тот всё так же невыразимо трогателен и красив. Арсений охренеет от таких признаний, так что Антон лучше оставит подобные откровения при себе. По крайней мере, пока. Может быть, сегодня вечером скажет. — Ой, привет, мистер Душнила, давно не виделись. — Ты смотри, сейчас же реально придушу. — Только любовью, да? Арсений наклоняется и, опёршись руками по обе стороны от головы Антона, шутливо хмыкает: — Ну, это я ещё подумаю, — они оба спускают по тихому смешку, глядя друг на друга. — Всё, ладно, я на кухню, понятно? А то вообще уйти не смогу. — Я тебя не удерживаю. — Удерживаешь, — Арсений наклоняется ещё ниже, вцеловывается в местечко на щетинистом подбородке, и Антон сам рывком приподнимается и пару раз с чувством втягивает верхнюю губу Попова. Выпивает чужой выдох: — Вот даже сейчас. И почему-то растекается по постели ещё сильнее, ещё нетерпеливее. — Какой я негодяй. — Что-что? — усмехается актёр в губы Антона. — «Негодяй»? — Древность заразна. — Без завтрака останешься. — Понял-принял-прошу прощения, — Попов уже почти отходит от кровати, но его хватают за руку, и он улавливает почти сливающееся с шорохом прохладной занавески: — Спасибо, Арс. Он смотрит в просветлевшие благодарные зелёные глаза, в которых больше — пока — не червятся склизкие сомнения и не стоит плотная стенка из крепко застоявшейся горькой настойкой вины с тусклыми намёками на слёзы. К сожалению, порой это даже не образ и не роль, а сам Антон, только весь израненный своими же уколами осуждений и мрачности, искривлённый из-за разбитого стекла в зеркале своего внутреннего мира. И порой он невероятно уязвим, даже если храбрится и расправляет тянущиеся к солнечному сплетению плечи, даже если смеётся с каждой шутки или звука, даже если пафосно раскуривает сигарету и, хитро улыбаясь в камеру, говорит о том, какой он охренительный. Антон никогда не умел по-настоящему играть в повседневной жизни на публику, просто научился со временем прикрывать свои слабости привычным поведением. И когда Арсений это понял, однажды заметив резкое появление широчайшей на свете улыбки на лице Шастуна при встрече со Стасом, а за несколько секунд до этого видя лишь осунувшийся уставший силуэт человека, застрявшего в своей истощающей бессоннице, ему стало страшно. Так не должно было происходить. Только не с ним, не с его Антоном, чей заряд жизненной батарейки временами совсем не экономится и может стремительно ползти к нулю. Поэтому сейчас, видя эти сияющие глаза, глядящие на него снизу верх, он лишь ещё раз убеждается в том, что хочет видеть этот блеск постоянно. Хочет утонуть в нём, полностью раствориться, лишь бы Антон чувствовал себя на своём месте, ощущал себя целостным и достойным всех благ и достижений, всего самого хорошего, что существует в этом мире. Снова наклоняясь к Шастуну и целуя его тёплые губы, напоследок шепча, что не за что, Арсений отправляется в ванную, где внезапно сумасбродно ворошит свою макушку и с радостным безумием смотрит в зеркало. Он обещает себе, что не подведёт Антона и научит его не только любить и уважать себя, но и тому пониманию, что он человек и может ошибаться, а это не причина ставить на нём крест. А Антон... А Антон продолжает ещё какое-то время лежать на кровати, глядя в потолок и поджимая губы, на которых до сих пор ощущается фантомное прикосновение нежности, растягивает их в лёгкой улыбке. Он обещает себе, что не подведёт Арсения и научит его не только принимать заслуженные извинения и благодарности, но и тому, что забота о себе тоже должна стоять на первых рядах в списке его приоритетов. Да. Работать в отношениях порой сложнее, чем осваивать что-нибудь в школе или университете и даже чем просто где-то зарабатывать деньги. Здесь тебе никто точного плана не скажет, так как его попросту не существует. Что тогда делать? — Да Бог его знает! Но, пожалуй, самым верным будет ответ: «Любить и импровизировать».