Моё море

      Это был безнадежный вопль о помощи, безудержный плачь от боли. Если выдернуть каждую перламутровую чешуйку, то останется только мягкое нежно-розовое нутро и выступающая бледно-розовая кровь. Мутно-прозрачная, как дымчатое стекло. Крик не оборвется, влажные шлепки хвоста о настил палубы не стихнут пока не выдохнется, пока не затихнет на палящем полуденном солнце, не поползет трещинами подсушенная нежная кожа, пока хрипы не станут тишиной.       Только тогда можно занести гарпун. Руку назад, держать локоть, удар всего один в открывшиеся в судороге жабры, на месте между ребер — красное ребристое нутро. Кровь там темная и густая, стекает на палубу густым полотном.       Руки с острыми когтями перестают цепляться за сетку с грузилами на краях. Складываются жесткие плавники и большие глаза подергиваются бледной пленкой. Теперь можно снимать сеть. Теперь можно резать. Чешуя — из неё делают легкую и крепкую броню, слезы, осыпавшиеся жемчугом — собрать в шкатулку и убрать во влажное место. Желчь — на лекарства, плавники — счистить мягкое, оставить тонкие иглы, волосы — срезать на самые крепкие сети. Сердце в банку с морской водой для самых страшных ритуалов. Сердце у русалки огромное, с крупными сосудами, льдисто-синее и тяжелое в ладони. Совсем не теплое.       — Режь, — говорит отец.       И он без сомнений заносит нож.

***

      Дядя встречает его у самых кованных чугунных ворот, которые веками приветствуют их семью сильным, бравым охотником с занесенным гарпуном на вершине шпилей и вытянувшейся по самому низу русалкой, ощерившей зубастую пасть. В детстве её чугунные глаза, её руки с острыми когтями и не человечьи длинными пальцами вгоняли в ужас. Он вжимался в ногу отца от страха. Тот смеялся, рассказывая, как рвали сирены моряков пополам, купая их еще тёплые внутренности в соленой воде, как поедали сердца, а головы крошили о прибрежные скалы, как гнилые орехи. Но он знает — в жизни глаза сирен, повстречавших охотника, огромные и полные боли, блеклые и влажные как у рыб, с жемчужными дорожками слёз на бледной коже. Когти против сетей не помогают, только портят палубу длинными бороздами предсмертной агонии.       Поместье отсюда — лишь белый силуэт в сгущающихся мрачных сумерках, обещающих шторм в надвигающихся с горизонта завихрениях туч. Поглядывает белыми колоннами между ровных, темных от влаги стволов корабельных сосен, распахнутыми окнами двух этажей, где холодный морской ветер треплет белые тонкие шторы, тянет их за края в сторону скалистого обрыва. Под ногами хрустят прошлогодние сосновые иглы, и острые камешки впиваются в подошву просоленных морем сапог. Шелестит на ветру кронами темный бор, будто приветствуя давнего друга. Листья папоротника мягко мажут по хлопковым штанам на коленях, оставляя влажные полосы. В далеком детстве, оставшемся мутными воспоминаниями, они с Уёном ныряли между их широких листьев, прячась от учителей. Сидели тихо, вжав голые колени в сосновый опад, и глазели на красные семена на изнанке изумрудных листьев. Подбирали грязными пальцами шишки с земли и кидали в сторону, чтобы глупые нянечки бежали на шорох листвы.       Горький запах воды, соснового многовекового бора и влажного мха на прорезавших рыхлую землю камнях — запах несущий отпечаток недавних похорон. Отца хоронили в гробу из местных деревьев. На каменной плите его богатой могилы мастер вырезал распростертую на спине сирену, со вскрытой, будто шкатулка с драгоценностями, грудной клеткой: нити бус из неровного жемчуга, драгоценные камни ограненные и в рубашке породы, сотни вплавленных в твердь золотых монет и мелких ребристых чешуек с острыми краешками, и в центре — сердце из граната почти как живое. Могилы охотников не грабят хотя знают, что там на разлагающемся теле все точно так же, как на крышке.       В посмертие охотники забирают с собой двенадцать русалочьих сердец.       Доски на широком крыльце поскрипывают под его тяжелыми шагами. Он замирает на миг на террасе, встречая взгляд тетушки — красные от слез глаза смотрят на него с безнадежной мольбой. Она знает, что решение принято, но её не верящее материнское сердце отражается в этом взгляде болезненной слабостью. Женщина кутается в белую вязаную накидку, утонув худыми плечами в плетеном кресле, и даже горячий чай её не согревает. Ветер треплет тронутую серебром черную косу на плече. Хонджун безразлично кивает ей, придерживая край потрепанной временем шляпы. Дядя подхватывает оставленное на столе ружье и, хлопнув в коротком приветсвии по плечу Хонджуна, возвращается к оставленной стрельбе по мишеням.       Выстрел.       Запах пороха и тонкий отзвук мелодии из глубины комнат.       В доме пахнет приближающейся грозой и горячим хлебом с кухни. В темных комнатах ничего не изменилось за столько лет: те же дубовые столы и белые скатерти, ковры с тонким узором, даже неровное пламя свечей на люстрах — словно прямиком из беззаботного прошлого. На каминной полке в стеклянной вазе пышный букет розовых пионов отдает сладостью и тонко гнилью.       Маленький Уён боялся штормов и гроз, даже прожив всю жизнь в доме на краю скалы, которую каждый день точили равнодушные волны океана. Нянечки находили их двоих забившихся под стол в тяжелых покрывалах с бахромой. Наливали парного молока в хрустальные стаканы и выманивали из укрытия пышными, еще теплыми булочками с глазурью.       Выстрел.       В малой бальной свечи не горят. Выбеленные створки окон распахнуты навстречу ветрам и накрапывающему дождю. Он помнит, как всплескивала мягкими руками матушка Уёна, спеша спасти дорогую мебель и паркет от воды, а его мама посмеивалась над её причитаниями, уютно устроившись на софе у камина, и мягко перебирала его волосы на макушке. Как пахло ее масло для рук, чай с малиновым листом в фарфоровой чашке, и чернилами книга на её коленях. Он помнит, как тетушка захлопывала створки, как играло пламя на круглых жемчужинах в её золотой заколке, удерживающей сложную прическу густых волос.       Никто не ругает их сейчас, когда на паркете собирается мутная вода, пропитывает шелк подушек на диванах. Оседает каплями на крышке белоснежного с позолотой на ножках фортепьяно. Уён много плакал, когда учитель бил его по пальцам за фальшивые ноты. Он ненавидел море, грозы, уроки фортепьяно и старшего брата, что дразнил его слабаком и лупил. Любил дорогие украшения, что привозил отец с охоты — кольца с русалочьими жемчужинами, совсем не чета мелкому жемчугу моллюсков, что они собирали на побережья в тихие летние дни. Заглядывал в сундуки с перламутровой чешуей, набирал горсти в маленькие ладошки и пересыпал, слушая шелест, похожий на шепот волн. С восторгом внимал байкам отца и дяди, представляя, как и они с Хонджуном отправятся на первую охоту, обязательно вместе. Хватал палку, отцовский гарпун был неподъемен, и с воплями кидал в подушки.       Брат Уёна лежит на том же кладбище, что и отец Хонджуна. Их могилы одинаково свежие.       Тонкие пальцы без украшений перебирают клавиши, мелодия душит печалью. Отзывается в тишине сумеречных комнат. Идеальная.       Выстрел.       «Он бесполезный…трусливый…опять сбежал из дома… Надо было как с тобой отец — с пяти лет брать на охоту, этот… нежный, ни одной рыбы поймать не сможет»       Его волосы отросли до плеч. Мокрые, словно он пробыл под ливнем не меньше часа, тяжелые черные пряди перехвачены на затылке тонкой ленточкой, возможно из белого шелка, посеревшего от не частой стирки. Рубашка мокро липнет к его напряженной спине. Он стал шире в плечах. Профиль лица жесткий, уже нет тех мягких пухлых щек, острая линия челюсти — он словно сжатая пружина, но мелодия нежна и легка, душит даже черствое сердце.       Хонджун тяжело садится на софу за его спиной, откидывается на спинку с тихим усталым вздохом. Потрепанный плащ, серая рубашка - сущее уродство на фоне дорогой отделки и золота. Он снимает шляпу, зарываясь пальцами в собранные на затылке волосы, исчерченные сединой и жесткие, и прикрывает усталые веки. Мелодия льется непрерывно, баюкает. Он хочет спать так сильно. Вдыхать аромат розового масла и дождя, пока слуги суетливо готовят ужин, слушать тихий голос матери, читающей сказки, и как неторопливо и фальшиво играет Уён. Призраки прошлого в этом доме, приходят так легко, и тают под умелой игрой фортепьяно.       Уён роняет руки на колени. Мелодия еще затихает, когда он подходит к распахнутому окну и наклоняется. Срывает с колючих кустов жимолости пару темно-синих с бледным налетом ягод, сладких, лопающихся на языке. Замирает, под тяжелым взглядом со спины. Они расстались у кованых ворот в темном бору больше десяти лет назад. Мальчик в шелковой рубашке, с поясом расшитым крупным русалочьим жемчугом, яркий и улыбчивый, как солнце, остался за воротами в нежных объятиях матери. Остался там навсегда и исчез незаметно.       «До лета!»       Они встречаются глазами и не узнают друг друга.

*

      Тётушка предлагает им выпить чаю на веранде. Богатый стол уже накрыт, Хонджуна тошнит от обилия золота и полудрагоценных камней на посуде. Блюдо с песочным печеньем в форме морской звезды по ободку инструктировано чешуей — молочной, с проблесками зеленого и синего — настоящая редкость. На губах Хонджуна, глотнувшего горячего чая с можжевельником, привкус крови.       Уён сидит, сложив подрагивающие руки на край стола, и смотрит через его плечо за обширную территорию поместья. Мимо ухоженного сада, к мшистым каменным воротам. За ними старые, неухоженные, лопнувшие плиты ступеней, заросшие травой, темно-зеленым мхом и рыжими лишайниками. Дорожка к самому его океану. Его океан смотрит карими глазами на остром лице, целует холодными губами в веки, и обещает мелодичным голосом всегда быть рядом, потому что он сам и есть океан.       — Когда вы отплываете? — дядя пьёт крепкий янтарный виски, пахнущий сладкими фруктами. Покачивает бокалом в пальцах с тяжелыми перстнями. Он осматривает Хонджуна с ног до головы, и в его взгляде задумчивое недоумение. Ни один из их семьи не ходит, как оборванный пират — в море не до ванн и переодеваний каждое утро, но на суше отец Хонджуна всегда выглядел, как и положено их высокому статусу. В племяннике только глаза и перстень выдают принадлежность к семье. В мать пошел весь.       — Через неделю, — Хонджун отставляет чай в сторону. Его взгляд слишком тяжелый для разомлевшего от тихой жизни на суше дяди. Он в море не ходок, он торгаш сокровищами. Судьба Уёна такая же, хватит и Хонджуна с гарпуном и командой. Но он должен увидеть, понять цену сокровищам, что будет поставлять на континент. Хонджун думает, что для того, кто никогда сирен не убивал, в глазах Уена слишком много понимания.       — Мне нужны люди, — они не озвучивают, но понимают все — больше половины команды отца Хонджуна мертвы. Закаленные боями, десятками охот, профессиональные убийцы сирен ушли на дно или под землю их фамильного кладбища, остался юнец-капитан, старпом его отца Ким Ванын и несколько матросов. Люди не просто нужны, но набрать команду в их дело совсем не просто.       — Хорошо, что этот старый пес жив остался, — оживляется дядя, треплет что-то про их общее прошлое. Хорошего было мало, но Хонджун не говорит этого. Не говорит, что Ванын тронулся умом с той охоты, что он горит местью, хотя на каждого убитого они получили по двенадцать сердец и на продажу осталось. Он молчит о том, что совсем не чувствует пропитавшего выживших горя, что он бы всю команду распустил к чертям. Он пуст и холоден, как взгляд той сирены, что забросила его идущее ко дну тело к обломкам, хотя он резал и резал её сородичей.       — Да, хорошо, — соглашается Хонджун, поднимая глаза на Уёна. Он не может больше сидеть в этом полном призраков месте.       Он отказывается от предложения остаться до утра, не утруждаясь объяснением. Выбивает любую надежду у тетушки побыть с сыном еще немного, когда поднимается и берет шляпу, не смотря на все увещевания и доводы.       — Нужно успеть до ливня, — говорит он, спускаясь с крыльца. Слишком много земли под его ногами.       Уён накидывает кожаный жилет на рубашку и подхватывает свою сумку — простой саквояж, без вычурных деталей, что так любила его семья. Он хмур и сосредоточен — Хонджун чувствует лишь облегчение, что он, похоже, не избалованный юнец, что потащит с собой любимую золотую ложку и нянечку на борт. Обнимает мать коротко, шепчет что-то на ухо, и буквально вырывается из её дрожащих рук. Она бы хотела закрыть его своей спиной и не выпускать из поместья — Хонджун видит её отчаяние. На отца Уён не смотрит, даже когда бросает слова прощания, и за Хонджуном идет молча.       Дождь усиливается, когда они добираются до оставшейся за воротами крытой повозки. Сумерки сгущаются быстро, нагоняя мрачные тени и туман между стволами деревьев. Уён спешит скрыться от дождя, первым поднявшись внутрь, и не обернувшись ни разу на ворота родного дома. Кидает саквояж к маленькому окошку с засаленной шторой, усаживается на мягком, продавленном сидении, съеживаясь от прохлады.       — Капитан, — приветствует мужчина на кОзлах, чуть приподняв свою потрепанную шляпу.       — Трогай, — хрипит Хонджун и, забравшись внутрь, хлопает дверцей.       — Трогай, — говорит отец, поднимая его за подмышки. Хонджун мал, ступенька на повозке ему не по силам. Он ругает свои крохотные ножки, мечтая скорее вырасти как папа. Мама перехватывает его грязные ладошки и усаживает ближе к себе. Пытается оттереть платком его испачканные землей щеки, но он непоседлив, сразу же рвется к окошку и машет Уёну за воротами, что явно собрался реветь от чистого детского желания всегда быть рядом с любимым братом.       — До лета! — кричит Хонджун.       Он не возвращается летом. Ни следующим, ни через два года, ни через пять.       По щекам сирены на воротах текут крупные капли дождя. В повозке полумрак. Влажный воздух пахнет пылью и потертыми тряпками. Повозка старая и не первого класса, Хонджуну лишь бы ехала и клопов не было, что думает Уён сейчас совсем не важно. Он садится удобнее, расставив ноги шире, и прикрывает глаза. Там, на верфи стоит его Утопия. Новая, не пробовавшая океана, еще пахнущая дегтем и деревом. С новыми пушками, просторным трюмом, с крепкими мачтами и полотнищами парусов, самый большой и крепкий корабль во всем мире. Ждущая его, своего капитана, ласкаемая океаном. Спать все ещё хочется нестерпимо, он надвигает шляпу на глаза, но Уён не понимает намеков, и впервые за все эти часы открывает рот в его сторону.       — Как он умер, — это даже не вопрос. Требование.       Хонджун медлит, прежде чем открыть глаза. Шляпа всё ещё прикрывает его от чужого требовательного взгляда.       Смерть некрасива. Она дурно пахнет и ещё хуже выглядит. Отца вот пополам разорвали. Его нутро тащилось по палубе, воняя разорванными кишками и кровью, оставляя полосы месива из органов поверх таких же остатков чьих-то тел — и совсем не отличить сирен или человечьих. Он ещё какое-то время кричал, дергая руками, пока сирена волокла его туловище вцепившись когтями в скальп. Ноги быстро затерялись в общей каше тел, Хонджун их так и не нашел, все смыла вода, все ушло на корм акулам. Ванын сумел отбить его остатки у сирены, забил её голову до каши, разбрызгивая мозги вокруг себя, всё орал что-то застывшему в углу Хонджуну, тот не слышал ни слова. Ванын тогда поправил располосованное словно тряпочные лоскуты лицо мертвого капитана, жаль мертвые глаза прикрыть было нечем, снял с уцелевших пальцев перстень и надел ему, похлопав кровавой рукой по ледяной щеке.       Как умер старший брат Уёна, он не видел, но уверен в одном.       — Скверно, как и все они, — говорит Хонджун. Наверняка Уён ждет продолжения, но его нет.

*

      «После ранения он был сам не свой…»       Уёну одиннадцать. У него разбиты колени и нет не штопаной одежды. Сосновый бор у дома он знает, как свои пять пальцев, и прячется так хорошо, что нянечки сединой покрываются, разыскивая его. Он учится прилежно только фехтованию, с энтузиазмом заучивает карты морей из бумаг отца и прячет сокровища на пыльном чердаке — необычные ракушки, жемчуг и раковины, сбегая с уроков все новыми и новыми способами. Хонджун остается воспоминанием и вопросами «когда уже он приедет?» каждый день, пока отец не кричит на него страшно. Он дует губы, но никто не может сказать ему правды.       «Он забрал его на охоту ночью, дорогая моя душа, ему же десять…»       Уёну десять и он хорошо читает — нетерпение гнало его быстрее закончить уроки, и он научился читать так быстро, что учитель не поспевает за его мыслью и речью. Уён кричит окончания выученного урока уже на пороге, скидывая домашние мягкие туфли, и бежит к воротам на другой стороне сада босиком. Он так хорошо читает, но понимает немногое. Письмо от матушки Хонджуна он находит у камина, где бросила его мама, убежав из комнаты так, словно за ней гонятся молнии. Она не знала, что он прятался под столом, пересчитывая подаренные на день рождения золотые — ему хватает на повозку до порта, а там каждый знает, он уверен, где дом его дорого брата. Тетушка пишет о Хонджуне и бумага вся измята, чернила плывут, словно на них капал дождь. Он мало понимает, но главное знает — Хонджун отправился за сиренами без него.       «Доктор обещает мне сроку до осени, крови слишком много… Я больше не увижу его»       Тётушку хоронят в августе, но в процессии белых одежд, длинной рекой тянущейся к кладбищу, нет ни дяди, ни Хонджуна. Матушка занята поминальным ужином на всех желающих проститься с членом знаменитой на всю империю семьи. Отец хмур и зол, он ругается и часто уезжает из дома. Уён прячется от них и брата у берега. Там за рыжими волнами, растворяющими солнце, он надеется, Хонджун скучает по нему так же сильно, как и он.       Уёну одиннадцать, Хонджуну тоже. Он снаряжает свой плот, что строил с весны у берега — нянечки глупые, думают, он боится воды и прячется в лесу — и упорно таскает еду с кухни в свой тайник на побережье. Там, где вода размыла подножие скалы, есть небольшая пещерка, куда лишь ребенок может пролезть — жаль еда либо портится, либо исчезает бесследно. Волны-воришки уносят его пирожки с мясом самыми первыми, сколько бы он их не носил. Он готов к отплытию к середине лета, у него есть весла, штурвал и еда. Он ворует из кабинета отца подзорную трубу, что пылилась на полке, а с кухни большой нож. Он выспросил у учителя, как же моряки едят пропавшие булочки и, сильно удивившись ответу, готовит припасы перед самым отплытием. Вяленого мяса или рыбы в их доме нет, матушка любит, когда еда приготовлена перед самым ужином. Но у него есть компас, что подарил дедушка на день рождения. Если Хонджун-и там, на большой охоте, он найдет его. Несомненно. Как же он не найдет их большой и славный корабль под знаменитым флагом семьи? Он переживает только, как сказать дорогому брату, что его матушка уже не жива.       Уён отправляется в свое путешествие на рассвете, когда дом еще спит, окруженный плотным молочным туманом и шелестом спокойных волн. Прикрывает старую калитку на каменных воротах и бежит к ждущему своего часа плоту. Океан и Хонджун ждут его.

*

      Они спускаются к портовому городу к глухой ночи. Молнии сверкают между вздутыми черными облаками, подсвечивая свирепствующие волны. Океан ревет и мечется, словно ему тесно в своих берегах, налетает на каменную набережную, на пришвартованные корабли, словно хочет подцепить их волнами и унести за собой. Уён знает, что не увидит ни черта, но все же бросает быстрые взгляды в кромешную тьму — как наяву видит между огромных гребней гордый разворот бледных плеч. Конечно, там не может никого быть, но ему становится спокойнее. Они всё решили, всё продумали — никакие волнения не должны помешать или, упаси Боже, навредить. Он смотрит на время от времени вспыхивающий во мраке профиль худого лица — Хонджун изменился.       «Похож на своего отца» — думает Уён с горечью. Он хочет протянуть руки и коснуться бледного, словно из фарфора выточенного лица, проверить пульс на тонкой шее. Хонджун даже в плаще выглядит совсем крошечным, изможденным. Уён не уверен, горе ли это утраты так высушило его. Говорить с ним не хочется, он, обычно словоохотливый, легко заводящий разговоры с первыми встречными, не может открыть рта. Словно изрежет себе язык только от одного намерения.       Когда им было восемь, матушке приходилось запирать их на ключ по своим комнатам, чтобы они не сбивались на одной постели полночи болтающим и смеющимся комком. Хонджун надвигает спавшую шляпу обратно на лицо, прячась от хлещущего прутьями ветра и ливня, кивает на подсвеченное масляными фонарями крыльцо. Идет первым, наступая в каждую лужу сапогами. Уён не был тут с похорон тетушки: не к кому более было приходить, не к брошенным же слугам, что ждали возвращения господина с сыном. Они возвращаются, когда уже никто не ждет, и не раз будут, но Уён никогда больше не приходит.       «Хонджун настоящий наследник нашего ремесла. Мальчишкой совсем убил свою первую сирену» — с гордостью рассказывал брат на ужине. Отец его подержал и выглядел очень довольным. Он хлопал старшего сына по плечу, нахваливая его богатую добычу в сундуках. И поглядывал на младшего отпрыска с задумчивым выражением, от которого Уёну еда в горло не лезла.       — Уён-и, иди взгляни! Черный русалочий жемчуг, что за редкость! Его величество будет доволен! — отец манит его к открытым сундукам, что заставили всю залу. Там дорогие ткани, острые специи и диковинки из далеких стран, к берегам которых они причаливали за припасами в долгой охоте. Там чешуя сирен, их слезы и сердца в банках с морской водой. В пальцах отца блестит черный неровный жемчуг, самый крупный из всех, что он видел когда-либо. Сирена, должно быть, была огромной — думает Уён с замиранием сердца.       — Дорогая, отбери парочку на серьги. Уён, что тебе приглянулось?       От сундуков пахнет морем и кровью. Уён смотрит на жемчуг в руках отца большими глазами и указывает на него дрожащим пальцем. Ему отдают один.       — Не потеряй!       Мама треплет его по волосам и тянет к дивану и подушкам, прижимает к теплому боку, чтобы было удобнее слушать великую историю добычи такого сокровища. Брат не щадит эмоций и слов, в нем говорит виски, что они распивали с отцом за ужином. Его глаза блестят, пока он взахлеб говорит о штормах и качке, о далеких странах и незнакомых языках. О штиле в океане, когда нет ни ветерочка, а небо такое чистое ночами — сверху и снизу одно звездное полотно, в которое хоть с головой ныряй. О песнях сирен — леденящих кровь, обещающих смерть, о тяжелой битве, когда зазевавшиеся новички, как привязанные сами шагали за борт. Ко дну в объятии монстра. Он показывает шрам на спине от когтей. Уён вырывается из материнских рук, сбегает из комнаты под смех старшего, крепко сжимая жемчужину в руке.

*

      В главной комнате поминальный постамент, свечи чадят ладаном и сладко пахнут пчелиным воском. Сухие лепешки и увядающие фрукты — никто не меняет их на свежие, как и вино в кубке, подернутое пленочкой пыли, в этом доме на покойника плевать. Уён видит крошечные точки насекомых, поедающих гнилые фрукты. Слуги мрачные и безмолвные, словно призраки далеких времен, толпятся в дверях кухни, поглядывая на молодого хозяина и его гостя в тусклом, дрожащем от их дыхания свете свечей. Уён узнает старика Кима, управляющего, что срывал им с Хонджуном яблоки в саду за домом — они были слишком малы, чтобы достать до ветвей сами. Старика время не пощадило, глубокие складки морщин порезали его лицо, всегда статный, он горбился к земле и смотрел на них обоих с жутковатой эмоцией в глазах. Уён чуть кланяется ему, с тревожным чувством присутствия за спиной, туда куда старик и пялится.       Хонджун сбрасывает свой мокрый плащ на перила скрипучей лестницы, поднимается наверх, игнорируя и гостя и слуг. Безмолвный, окруженный мраком и тишиной, он исчезает в темноте верхнего этажа, как корабль-призрак, ушедший в туман.       Управляющий позволяет себе приблизиться к Уёну, только когда едва слышно хлопает дверь, и тихим шепотом сообщает, что его комната готова. Та же, что была его в детстве, когда он мог оставаться в гостях у родни месяцами.       — Идите прямо к себе и более никуда не заглядывайте. Вы здесь не единственный гость, — от его тона по спине Уёна бегут мурашки. Старик напуган и мрачен, блеклыми глазами смотрит на белёный потолок, где над ними располагаются комнаты. Уён ясно понимает, что за удушающая атмосфера в доме. Это страх. Почти первобытный ужас.       — Кто еще? — спрашивает Уён так же шепотом, но управляющий разворачивается, оставляя его без ответа. Уходит в крыло для слуг, освещая себе путь свечами, а немногочисленные слуги семенят за ним. Уён не может отделаться от мысли, что он жнец, ведущий мертвые души.       Лестница скрипит на каждом шагу, мрачный коридор второго этажа подсвечивают только вспыхивающие молнии за широкими окнами, отчего-то не задернутыми тяжелыми шторами. Уён по памяти воскрешает его в своей памяти — светлый, с кремовыми портьерами, картинами морей и сокровищ на обшитых панелями стенах. Рамы золотые или из красного дерева, резные узоры, что они отслеживали кончиками пальцев. Вот в том занавешенном тряпками углу висел портрет их небольшой семьи. Отец и мать Хонджуна в парадных платьях, на руках тетушки новорожденная дочь, что умерла через год от горячки. Старший брат Хонджуна — умер в пятнадцать, упав с лошади. Никого с того портрета, кроме него самого не осталось в живых.       Уён идёт к своей комнате, сжимая в руках саквояж. Все двери закрыты наглухо, но за одной из них он слышит голоса, наверняка других гостей. Ровный тон, слишком громкий для ночи, и слишком размеренный для эмоций, от него холодит под лопатками. Уён спешит к себе. В его спальне много свечей — видимо слуги постарались для него — и пахнет предгрозовой свежестью. Комнату проветрили перед ливнем, сменили постель, и белье на запах как цветочное мыло. Уён складывает вещи на пуф у окна, не уверенный насколько задержится здесь. Подносит руку к горлу и сжимает тонкий амулет на шнурке: черная, перламутровая чешуйка сточена по краям, чтобы не поранить. Он сжимает её бесстрашно, чувствуя фантомный запах океана.       Ночь тянется долго. Уён ворочается на пышных подушках, вздрагивая на особенно громких раскатах. Смотрит неотрывно, как хлещут ветви деревьев по окнам, и липнут сорванные листья к мокрым стеклам. Он помнит, что гроза была почти такой же сильной, когда его плот вышел в открытые воды. Хлипкий парус сорвало с первым же усиленным порывом ветра. Сил не хватило не то что на гребки веслом, даже удержать его в руках не вышло. Весло вырывало из ладоней, оцарапав кожу. Компас утащила глубина, вместе с подзорной трубой и нехитрыми припасами, которые он закрепил недостаточно хорошо. Уён и сам пошел ко дну за ними, глотая горькую воду и не издав ни звука.       Гроза рассеивается только к рассвету, уходит за горизонт, разворошив сады и разметав паруса. И когда комнату заливает теплый свет, а капли дождя на стеклах начинают мерцать, как драгоценные камни, Уён поднимается и распахивает створки. Свежий ветерок лезет холодными пальцами в его растрепанные волосы, холодит разгоряченную кожу. Густо пахнет влажной землей и травой — Уён вздыхает глубоко и, найдя глазами спокойные, гладкие волны у далеко берега, который с этой высоты как на ладони, умиротворенный идет спать. Сквозь накатывающую дрему он слышит, как хлопает в коридоре дверь и чьи-то тяжелые, уверенные шаги удаляются к лестнице.       К завтраку его приглашает управляющий, но сам с ним в столовую не идет, вручив в руки серебряный поднос с тарелками. Уён был бы не против завтрака и в своей спальне, но короткое «вас ждут» и приходится идти. В общей столовой гуляет ветер, она просторная и почти пустая — из неё вынесли всю мебель, оставив только огромный стол с белой скатертью и несколько стульев. Голые белые стены, пустые углы — в комнате легко дышать и очень светло. Дверь в сад распахнута и от самого порога видно подсыхающие лужи и плавающие в них обрывки листьев и травы. В одном углу стола, заваленном бумагами, сидел Хонджун. Взъерошенный и мрачный, будто только восставший из гроба, он склонился над пожелтевшей бумагой, удерживая одной рукой голову, а другой чашку, судя по пару, горячего чая. Он без шляпы, и Уён может хорошо рассмотреть его черные с проседью волосы, коротко выбритые на висках и затылке, собранные в небрежный хвост на макушке кожаным ремешком. На нескольких подсвечниках, удерживающих тяжелыми ножками края свитков, почти прогорели свечи — от одной до сих пор поднимался сизый дымок, будто пламя только задули. Его белая рубашка распахнута на смуглой груди, и Уён замечает бледные шрамы, прежде чем найти глазами для себя место за столом.       Причина страха слуг сидит по правую руку от Хонджуна, через два стула, поэтому Уён садится слева, ближе к брату, наискосок от второго гостя. Он не боится, но чувство — холодной тоски — не то, что он хочет ощущать, пока ест свой еще теплый завтрак. По крайней мере, планирует есть.       — Доброе утро, — здоровается Уён, приземляясь на стул с мягкой спинкой и сиденьем. Он не ждет, но Хонджун молча кивает ему, едва ли подняв глаза от бумаг. Гость улыбается одними губами и кивает почти приветливо. Уён, по словам матушки никогда не имевший чувства такта, разглядывает его без стеснения. Любопытство ведет его взгляд по темным, густым волосам, криво стриженным надо лбом, завязанным на затылке лентой, но пряди все равно лезут на бледное, прекрасное лицо. Уён может смело сказать, что гость удивительно красив. Его глаза глубокие и отстраненные, словно смотрящие на тебя и в никуда одновременно, а не мертвые и белые, как пугали его нянечки, рассказывая сказки. Уён замечает красное родимое пятно на его скуле, как вздымается широкая грудь под простой черной рубахой с глухим воротником. Он ждал темные плащи и балахоны, но некроманта выдавала только леденящая аура старого кладбища, укрытого туманами. Чувство, охватывающее все твое нутро такое же, как когда смотришь на мертвого человека в гробу. Только этот смотрел в ответ и едва заметно улыбался. Перед ним стояла чашка горячего чая. По слухам некроманты и были трупами, что отвергли смерть, покорили её и сделали своей слугой, не дышащие, не чувствующие и уж точно не завтракающие.       Но этот сидел за столом, освещенный солнцем, и улыбался Уёну такой улыбкой, что весь его голод исчез вместе со сжавшимся желудком в бездне липкого страха. Уён криво ухмыляется ему, стараясь не показывать, как с каждой минутой он все больше и больше чувствует себя расхитителем могил, что влез в разворошенный гроб с тарелкой каши и смотрел прямо в ухмыляющееся лицо трупа. Он бросает короткий взгляд на Хонджуна, что все ещё слишком увлечен своими делами, чувствуя, как ползут мурашки по его затылку. На разложенных бумагах — несколько чертежей корабля, таких, что Уён с трудом сглатывает свое восхищение, только представляя, что именно они строят, карты морских путей и несколько книг. Уён принимается за еду с преувеличенным удовольствием — каша в его тарелке теплая, на молоке с кусочком масла и орехами. Свежий круглый хлеб, с золотистой корочкой — Уён ломает его пополам с должно быть аппетитным хрустом. Еда вкусная, кухарка этой семьи всегда хорошо готовила, а Уён едва давит в себе желание выплюнуть всё обратно. Он чувствует привкус гнили на языке, мокрого конденсата с влажных костей — оскорбит ли некроманта то, что Уён откажется или вовсе выплюнет еду перед ним? Он уминает печеное яблоко с медом, с трудом проглатывая мягкую сладость, с привкусом разложившейся плоти, когда некромант вдруг довольно хмыкает, и Уён ловит его — возможно это удовлетворение — взгляд на себе. Он не успевает заговорить, когда Хонджун со звоном ставит чашку на стол, и буквально впивается в него острым взглядом, что почти сразу становится удивленным. Он будто забыл, что его брат здесь, да ещё и набил полные щеки еды.       — До Русалочьей недели четыре с половиной месяца, два уйдет на путь туда, при самом удачном раскладе, — говорит он в сторону некроманта, и тот размеренно кивает.       — Нам подходит, — голос у него глубокий и низкий, словно эхо из глубокого колодца.       Уёну весьма любопытна предыстория этой встречи. Обычно некроманты оставляли заказы в письмах, никогда не обращаясь лично, и забирали свои покупки через посыльных. И теперь он знает причину таких неохотных появлений перед людьми. Но почему этот, судя по пропитавшему все живое в доме страху, ночует в доме охотников не первую ночь? Какие дела у них с новым капитаном? Это беспокоит его немного больше.       — Мне нужен еще месяц на подготовку корабля к отплытию. Ванын сейчас на пирсе отбирает добровольцев в команду, — Хонджун вздыхает с явным недовольством, как над давно ноющей раной, и трет лоб испачканными в чернилах пальцами, — набрать столько людей и обучить их нужно время, и не мало. Вы можете остаться в доме на это время, если нет больше дел.       Всё в Уёне замирает. Он бросает взгляд на некроманта, надеясь, что не выдает свой испуг. Смутное предчувствие едва не душит его — это будет плохо, очень плохо, если его подозрение будет правильным. Некромант это переменная, с которой он не готов бороться.       Хонджун замечает его метания, кривя губы в странной усмешке.       — Господин Кан будет сопровождать нас в этой охоте.       Уён с трудом не вздрагивает и, не доверяя своему горлу, просто кивает.       — Благодарю за гостеприимство, — некромант улыбается, хотя и не выглядит действительно благодарным, скорее ему глубоко безразлично чужое радушие, — но вынужден откланяться на этот месяц, мы прибудем к отплытию. Не будем портить ваш аппетит.       Он уходит, коротко поклонившись им обоим, и Уёну физически легче дышать от его отсутствия.       — У нас большой заказ от гильдии, — тихо говорит Хонджун, смотря ему в след из-под полу прикрытых глаз, — мне это не нравится, как и тебе, но их представитель плывет с нами. Тебе стоит знать, что он приведет с собой мертвеца.       Уёна пробирает дрожь, он смотрит на Хонджуна с немым вопросом — какого хрена он вообще согласился — но вопрос глупый, а потому он умалчивает. С трупом на корабле охота обещала быть максимально «удачной».       — Я собирался оставить тебя в порту Камала на время охоты, пожил бы в нашей резиденции, пока я не вернусь, но мне нужны люди. Ты читаешь карты, а моему навигатору нужен помощник, — он вздыхает тяжело, смерив Уёна взглядом, который сложно расшифровать, но он мягче всех предыдущих, — Не отходи от него всё плаванье, не высовывайся без надобности. Слушай приказы только его и мои, избегай Ванына всеми силами, он уже не тот человек, которого ты знал. Это все, что я прошу от тебя.       — Это будет не трудно, — пожимает плечом Уён, криво улыбаясь, особенно с тем условием, что на корабле он задерживаться совсем не планирует.       — Ты сильно вырос, — вдруг говорит Хонджун и мягко изгибает губы в улыбке, что трогает даже его усталые глаза.       — А ты совсем нет, — шутка рвется из него сама по себе, и он на миг замирает — они друг друга не знают, это совсем неуместно в их нынешних взаимоотношениях. Прежде чем он успевает извиниться, Хонджун недовольно дуется, совсем как в детстве. Он вздыхает, закатывая глаза.       — Но сил у меня все ещё больше, — он не выглядит злым, улыбается, слегка щуря глаза, и глухая, давно похороненная тоска по потерянному другу сжимает грудь Уёна. Он смеется неловко, покачивая головой. Ему не стоит сближаться с ним снова, потому что человек перед ним, уже не тот Хонджун которого он знал. А у Уёна есть, что защищать, и его кровный брат один из тех, кто представляет самую большую угрозу.       — Если ты поел, нам пора. Увидишь мой корабль, — Хонджун поднимается из-за стола, подхватывая свою шляпу.       Поместье семьи Хонджуна находится далеко в горах, намного дальше, чем пределы раскинувшегося у подножий портового города. Почти на отшибе, но так высоко и удобно, что причалы, верфи и сам город, как рисунок на ладони. Их семьи, несмотря на связь с океаном, селятся как можно выше от берега. Уён со злорадством шутил — что от страха возмездия.       Керес большой город. Колыбель кораблестроения их империи, с резиденциями прославленных мастеров своего дела и построенным от семьи охотников институтом морского дела. Поэтому беспокойство Хонджуна о поиске моряков Уён несовсем понимает — сюда стекается молодежь со всех концов страны, гонимая мечтой попасть однажды в команду охотников, набирай кого хочешь. Мечта, когда-то принадлежавшая и ему, юному и глупому, воспитанному в восхищении культа убийства. Он мечтал вырезать русалочьи сердца, пока собственное не отдал сирене. Его вера и преданность семье рассыпались песком между пальцев, их смыло волнами, и он сам собирался в них уйти с головой.       Повозка ждет их у ворот особняка, в этот раз она пахнет солью и рыбой, но Хонджун даже не морщится, забираясь внутрь. Поездка обещает быть долгой, но теперь света и тепла больше — Уён распахивает окошко, пуская свежий ветер, и Хонджун вдруг натягивает шляпу на лицо, собираясь вздремнуть. Уён отчасти рад, что ему не нужно будет о чем-то с ним говорить, но он впервые видит, что бы человек так много спал и при этом выглядел, как трехнедельный труп. Он смотрит на далекую водную гладь, мерцающую и подвижную, пытаясь набросать план всю оставшуюся дорогу.       Солнце поднимается все выше, нагревая влажный воздух и мощенную камнем дорогу. Уён часто бывал на верфи, поэтому вид шатких строительных лесов, густого и горького дыма, запах смолы из нагретых котлов, шум снующих туда-сюда работников, крики рабочих и стук их инструментов, его совсем не впечатляет. Первые несколько минут, пока Хонджун идет дальше основных, уже знакомых доков, кивая на редкие приветствия. Они уходят вглубь побережья, оставляя за спиной новые и старые суда, великолепные и обычные, заставляя Уёна гадать все больше, что именно строилось под командованием Хонджуна, пока Уён не видит её.             — Это моя Утопия, — говорит Хонджун властным тоном, широким жестом указывая на колоссальных размеров черный фрегат. Ким словно заявляет права, давит слова сквозь зубы — с упрямством, будто доказывая кому-то не видимом, сопротивляющемуся, своё право владения. Возможно что самому кораблю, что так похож на живое чудовище из сказок, принявшее вид судна. Уён почти видит как вздымаются его борта от пугающе тихого дыхания. Как клокочет рык в нутре бездонных трюмов. Словно в ответ на его слова ветер качает реи, играет на натянутых струнах такелажа жуткую мелодию насмешливой песни. Тень от фрегата ложится на плечи с ощутимой тяжестью: они оба лишь маленькие крошечные люди, решившие приручить это морское чудовище. И Уён уверен — они уже проиграли эту битву.       Он стоит, запрокинув голову вверх, и даже убранные паруса приводят его испуганный разум в неописуемый ужас. Он думает о том количестве матросов и офицеров, что должны подняться на эту палубу, чтобы вывести это огромное творение в океан, чтобы сгинуть в его черном теле. Сколько сотен дрожащих рук должны поднимать и разворачивать паруса? Утопия — прекрасна и величественна. Она смертоносная и пугающая. Уён смотрит на высоту борта и с трудом может представить, как нырнет с него и разобьется на смерть о гладкую воду.       Ни пираты, ни целая стая морских демонов не сможет одолеть этот корабль-крепость. То, что приведет его к гибели, явно должно исходить изнутри.       Хонджун решительно идет к опущенному трапу, зажав подмышкой свои чертежи — и его небольшая фигура, расправленные плечи и гордо поднятое лицо — он весь как смертник идущий на эшафот с непоколебимой гордостью. Он словно бросается на меч палача в бесполезной попытке сломить его сталь своей кожей. Уён хочет схватить брата за руку и бежать от фрегата прочь. Он иррационально чувствует — едва они поднимутся на борт, живыми никогда не спустятся.       Уён смотрит на корабль и не понимает почему он пришвартован здесь. Это не его место. Он должен покоиться в самых темных глубинах океана, окруженный мертвецами и тишиной. Он лишний и неуместный. Он словно изуродованная часть пространства, вытащенный из могилы чьей-то безжалостной волей, разгневанный и ненасытный, поглощающий все тепло летнего утра своими чернильными бортами. Он такой же как некромант за их завтраком.       Уён чувствует в каждом вдохе гнилостный запах от вымокших досок, сгнивших парусов и заросших полипами останков. Его ноги прилипают к трапу, отказываясь вести его дальше. Пусть палуба и полна плотников и матросов, приветствующих капитана нестройным гулом голосов и поднятыми шляпами — они кажутся бредом воспаленного сознания, миражами, призванными вселить ложное чувство безопасности. Окрики боцманов и стук инструментов лишь отголоски, эхо ушедшей жизни. Хонджун стучит каблуками сапог чеканя широкие шаги по палубе, а по спине Уёна бежит холодный пот. Его руки дрожат от несовершенных усилий удержать Кима хотя бы за край рукава. Уён чувствует запах дегтя и серы, ветер развеивает только запах гнили, принося терпкую горечь смолы.       — Работа идет даже ночью, — говорит Хонджун в пустоту, только сейчас замечая, что Уён не идет рядом, — что такое?       Уёну тошно и страх, отпечатанный на бледном лице, заставляет Хонджуна криво улыбнуться — не он один каждый раз приходит на борт, как на собственную казнь. Он не покажет, как корабль душит его, как они сцепляются друг с другом будто настоящие враги. Он знает, что это слишком похоже на сумасшествие — наделять корабль душой собственного отца.       — Сколько еще ты будешь плакать? — хватка на шее похожа на сжатые дуги металлического капкана, который они ставили с отцом в лесных угодьях. Он не может выбраться, не может издать и звука. Замирает как те кролики в силках, пока давление слишком явно угрожает переломать ему кости. Твердая рука давит вниз, вынуждая встать на колени — сирена смотрит на него черными глазами с таким же страхом. Перстень отца глубоко царапает ему кожу на горле — их семья всегда проливает много крови.       — Идём, — говорит Хонджун, смаргивая наваждение, и Уён идёт за ним как привязанный, сжимая белые кулаки, прямиком в капитанскую каюту. В ней много самого Хонджуна, намного больше, чем во всем корабле. И только здесь Уён может вдохнуть полной грудью. Удушливые щупальца страха отпускают его, разбитые цветными пятнами от витражных окон — так много света от нескольких распахнутых створок. Свежий ветер, полный влаги и соли смывает всю тревогу, ведь именно так пахнет кожа сирены. Она такая на вкус если прижаться поцелуем к обнаженному плечу. Уёна спасает океан, снова и снова. Вырывает из лап смерти и сжимает в надежных как скалы объятиях.       Каюта Хонджуна просторная хоть и завалена беспорядочно накиданными вещами по углам и даже на капитанской кровати за черными шторами балдахина несколько свертков. Стены здесь теплые и не пахнут гнилью, только лаком — он ведет кончиками пальцев по бугристой поверхности естественного рисунка досок, тем не менее гладкого, без вычурных изображений и излишек позолоты. Здесь все дышит ветром и свободой. Теперь он понимает куда ушли все деньги и имущество Хонджуна, раз он и поместье выглядят как жертвы затяжного голода и грабежа — капитан перенес всё, что он есть, сюда. Неловкий, словно вломившийся в чужую душу в грязных сапогах, Уён хочет казаться меньше, чем он есть. Хонджун принес в свою обитель даже винный шкаф, забитый бутылками с пыльными пробками — с такими запасами он, кажется, собирается не показываться на палубе до самой охоты. Уён бы так и сделал. Но весь уют меркнет, когда он видит справа на больших крючьях гарпун.       Он знает этот узор на ручке. Узнает каждую зазубрину и щербину на зубьях. Их было пять, но два теперь обломаны. Пусть древко повреждено, а веревка оборвана — он знает, чьи руки пускали его в смертоносный бросок. Уён уводит взгляд, слишком явно представляя, как эти крючья заходят в плоть, разрывая жабры. Как тащат по палубе извивающееся от боли тело, натягивая веревку и ломая ребра.       Он подходит вслед за Хонджуном к круглому столу в середине каюты, заваленному картами и лоциями, навигационными инструментами и обломками черных перьев. К металлическому кругу в центре стола приварили тонкую цепь, удерживающую в неподвижном положении огромный масляный фонарь, подвешенный к потолку — огромный под стать кораблю, пожирающий немалое количество масла. За его стеклянными боками едва было видно мужчину, что склонился над бумагами в спешных записях. Уён знает куда смотреть, чтобы различить ранг офицера. Золотые уголки на воротнике строгой офицерской рубашки, сброшенный на край стола темно-синий китель с золотыми эполетами. Форма офицерского состава охотников, подобно представительному документу, говорила о владельце всё самое важное каждой деталью сложного мундира — перед ним был один из старших офицеров, если бы он мог разглядеть брошь в складках ткани смог бы понять и должность. В строгости формы тонкая косичка с вплетенными маленькими бусинами из жемчуга, не русалочьего к счастью, и коралловыми камешками — верх фривольности. Он тихонько хмыкает, потому что Хонджун в своем потрепанном плаще и шляпе, закрывающей чудовищные синяки и серость лица, уже не кажется таким эффектным.       Мужчина не глядя протягивает желтый пергамент вперед, точно в руки Хонджуна.       — Я возьму отдельную плату, ты знаешь, разместить все эти рты, — поднимает голову офицер и его удивительно яркие глаза сразу находят Уёна, — О! Ты уже здесь.       Он разгибается, становясь непомерно высоким, улыбается тонкими губами совершенно естественно, словно уже рожденный с этой мягкой улыбкой. Ещё один не должный находиться здесь человек. Он так подходит этой каюте, но совсем не подходит кораблю.       — Уён, это Чон Юнхо, навигатор Утопии, — Хонджун внимательно смотрит во врученный свиток, полностью отстраняясь от разговора.       — А еще квартирмейстер, клерк и все те должности, что до сих пор пустуют, — смеется мужчина приятным, бархатным смехом. Черные кудрявые волосы едва прикрывают его уши и только на затылке они достаточно длинные, чтобы заплести косичку. Юнхо протягивает Уёну свою большую, удивительно бледную для разгара лета ладонь, и тот сжимает её крепко без колебаний.       — Чон Уён, рад встрече.       Юнхо не вызывает в нём опасений, он выглядит удивительно мягким для подобного ремесла, словно случайно попал на корабль и ещё не в курсе предстоящей бойни. Но выправка, цепкий взгляд и одна только должность наводит на неутешительные мысли.       — Учились в академии? — Уён приветлив, как по учебнику. Он знает, какая из его улыбок достаточно очаровательна. Он не собирается вызывать подозрений у человека, из-под чьего носа собирается сбежать.       — Точно, — Юнхо трет затекшую шею, подмигивая Уёну, — к счастью ты уже здесь, мне бы не помешала помощь.       — Сжечь этот корабль я всегда готов, только скажи, — хочет сказать Уён, но давит ещё одну свою улыбку. Если бы улыбаться учили так же как игре на фортепьяно, Уёну бы разбили губы за фальшь.       Он садится на прикрученный к полу стул, вынужденный вникать в дела Утопии. Ванын, старпом ещё при бывшем капитане, отбирал добровольцев в городе и академии, присылая их целыми отрядами — на корабль, по расчетам Хонджуна, нужен экипаж в двести человек. Сейчас недоставало младших офицеров, матросов и плотников, в общей сложности больше половины, а с тем, как придирчиво отсеивал новичков лично капитан, они не наберут людей и за месяц. Хонджун только фыркнул на это высказывание.       — У нас не веселый круиз на райские острова, тем более в этот раз. Они сами сбегают, едва услышав о некроманте на борту.       Он не выглядит особенно расстроенным этим фактом, он вообще кажется отстраненным, даже ведя оживленный диалог. Уён скучающе уложил подбородок на ладонь, но замечает, как-то и дело взгляд брата цепляется за гарпун.       У них есть главный канонир и его полностью укомплектованная команда, Юнхо обещает познакомить их позже, уже занимающая оружейной комнатой и пушками. Два боцмана, прямо сейчас контролирующие подготовку корабля к отплытию — все из старого состава, но их было недостаточно для Хонджуна. Им не хватало рядовых матросов, плотников, но Хонджун отмахнулся, что с плотниками вопрос уже решен.       — О некроманте. Нужно выделить ему каюту, а квартирмейстер свалил без оплаты, едва об этом услышав. Уён поживет со мной, но остальные не очень рады соседству. Не в трюм же его к аквариуму? — между пальцев Юнхо мягко скользит черное перо с золотым наконечником.       Уён слегка вздрагивает, вопросительно поднимая брови, но двое слишком увлечены, чтобы заметить.       — Отдай каюту Минги, она самая обособленная, а он все равно больше спит у тебя.       Юнхо прицокнул языком наигранно недовольно, но сделал себе пометку. Не то чтобы некромантам был нужен сон, по его скромным знаниям, но чем меньше труп будет наводить страху на команду бродя по корме, тем лучше.       — Ночью привезли наш заказ, в такую грозу мешки вымокли…       Уён слушает их в пол уха, обратив взгляд на витражные окна: причудливое цветное стекло отбрасывает пятна света на балки потолка, словно в них инструктировали драгоценные камни. Он слышит крики чаек и непрекращающийся стук с верхней палубы — уже не такой далекий, а вполне реальный. Корабельное дело ему пришлось изучать вскользь в академии, куда он чаще не ходил, чем появлялся. Отец больше возил его с собой на торги и приемы — Уён умел заболтать кого угодно, продать что угодно, особенно если спешил убраться с этих сборищ подальше. Мать прикалывала к лацкану его камзола брошь с семейным гербом, чтобы он гордо нес его на груди, а он срывал её и прятал в карман, едва отец отворачивал свой прожигающий взгляд в сторону. После смерти брата, они вдвоем насели на единственного ребенка, вылепляя из своевольного юноши достойного наследника семьи. У Уёна даже появилась невеста, которую он мельком видел на единственном обеде, не запомнив о ней ничего, кроме ожерелья из легкого белого золота. Тонкая паутинка с тяжелой черной жемчужиной в креплении на яремной впадине. Такие жемчужины были только у их семьи и императорской — откуда невеста не стоило и гадать. Уён развернулся и вышел из главной столовой, игнорируя любой этикет, и сколько бы отец не кричал ему в спину, он не вернулся.       В тот вечер океан принял его тело охотно и нежно, обхватил холодными руками, срывая неудобную одежду, смывая липкий воск с волос и приторный аромат чужих духов. Он всегда дарил ему чувство свободы. До самого заката не размыкал объятий, обещая забрать с собой. Туда, где волны мягкие, воды теплые и прозрачные с белоснежным песком.       Они говорят ещё немного, а после Хонджун подхватывает свою шляпу и исчезает в дверях. Уёну можно вернуться в поместье без него, если Юнхо решит, что больше он ничем помочь не может. Юнхо Уёну нравится. Они быстро находят общий язык и, распределив некоторые временные обязанности между собой, выходят из каюты, запирая её на ключ. Уён совсем не хочет выходить, но шагая по слишком просторному кораблю в компании высокого Юнхо, которого казалось мрачность корабля не задевала совсем, чувствует себя увереннее. Это лишь корабль. Новый, без кровавой истории и потопов фрегат, зачем-то выкрашенный в черный с дурной идеи должно быть самого капитана. Того, что умер.       Юнхо ведет его в глубокий трюм, придерживая фонарь перед собой, отчего вся его фигура светится, как у святого. Будто шаман пришедший освещать нечистое место, и он прекрасно с этим справлялся. Уён с бОльшим любопытством разглядывает отсек для команды с гамаками под потолками, несколько офицерских кают, в том числе свою будущую, достаточно просторную для них, даже с учетом некоего Минги. На этом корабле слишком много места, углов и ниш, куда не заглядывает солнце и прячутся мрачные тени. На кухне уже работал кок и несколько его помощников — некоторые из них в это время готовили на всю команду обед, а один мальчишка совсем, лет двенадцати, зарывшись с носом в списки необходимого к отплытию, зачитывал их коку с длинными паузами между слогами. Уён знакомится с корабельным врачом, таким же зарытым в бумаги и мешочки с лекарствами — они все более выспавшаяся версия Хонджуна, усталые и заваленные работой в холодных углах огромного трюма.       Юнхо умышленно игнорирует следующий нижний ярус, уводя Уёна сразу на палубу, уже не такую пугающую, скорее терпимо мрачную в его присутствии, прямиком к штурвалу. Он огромный под стать кораблю с вырезанным узором круглого солнца. Рельефные лучи тянутся к каждой гладкой ручке — иронично для такого мрачного корабля, но очень подходит Чон Юнхо. Уён все-таки не выдерживает и кладет руку на нагретое, лакированное дерево, вздыхая глубоко, устремляя взгляд вперед — через всю палубу к носу корабля. Горечь разливается на его языке. Почему бы его семье, просто не перевозить специи и шелка?       По палубе гуляет прохладный морской ветер, треплет тонкую косичку в волосах Юнхо, который довольно щурит глаза. Он вдруг усаживается прямо на настил, вытягивая уставшие от ходьбы ноги, чуть покручивая ступни. Тени удачно закрывают его лицо от солнца, пока он смотрит на застывшую фигуру Уёна.       — Это же парус? — спрашивает он, замечая как треплет ветер ленту, которой Уён перевязал волосы на затылке.       Уён смотрит на него, затем наверх над своей головой, и так красноречиво морщит лицо, что Юнхо не удерживает громкого смеха.       — Нет-нет, в твоих волосах, — он трясет большими ладонями перед собой все ещё улыбаясь.       — А, да, — Уён жмет плечами будто не хвастаясь, — мне было одиннадцать, и я считал себя достаточно смелым, чтобы выйти в открытый океан в одиночку. Мой первый парус оторвало от реи, и это всё, что у меня осталось.       — Молодой господин даже не носит шелк, — поддевает с беззлобным смешком Юнхо, легко отдергивая ногу, которую Уён пытается пнуть. От подшучиваний их отвлекает слишком необычный шум на палубе ниже. Уён видит, как столпились матросы в небольшом кругу, а работа на несколько минут замерла, погружая фрегат в неуютную тишину, если на нем вообще когда-нибудь было бы уютно. Отличить Хонджуна в такой толпе легко по его потрепанной шляпе, а вот перед ним… Уёну приходится подойти ближе и перегнуться через перила, чтобы узнать это глумливое, постаревшее за годы лицо. Когда они виделись в последний раз, он не носил бороды, и вел себя намного менее вызывающе. Вся поза этого человека открытое пренебрежение, рост позволял ему смотреть на невысокого капитана сверху вниз, сложив руки на груди. На глазах у команды.       Уён с тревогой пробегает глазами по лицам команды — все хмурые, но не особо удивленные, большинство смотрит на капитана.       — Это…       — Ким Ванын, точно, — Юнхо выглядит предельно серьезным, словно готов ринуться вперед к своему капитану, перепрыгнув перила, как нестоящее его внимание препятствие, — они…ммм не ладят.       Уён прислушивается, пытаясь разобрать предмет ссоры, но слышит только обрывки звуков. Рядом со старпомом стоит еще один парнишка в ученической форме академии, нахально приподнявший молодое лицо, вызывая в Уёне безотчетное желание врезать хорошенько во вздернутый нос. То как он смотрит на Хонджуна с открытой пренебрежительной улыбкой, которую Уён знает слишком хорошо, выводит его из себя больше, чем он думал. Так на него смотрел новый сокурсник три года назад.       — Эй, Чон Уён! Да что ты вообще из себя представляешь?       Никто не посмел встать между ними тогда, ведь веселье обещало быть знатным, намного лучше, чем пляски на Русалочьей неделе. Тот парень едва перевелся в академию и уже не сошелся характером с Уёном, что слишком вызывающе себя вел: ходил куда хотел, смеялся слишком беззаботно, для того кто пропускал занятия преступно много. Они повздорили и сокурсники разнимали их безобразную драку у самых ворот, за которые Уён так и не успел улизнуть. Не достойное молодых господ зрелище видела половина города. Их уже растащили по углам, когда пришел магистр академии, и щегол спрятался за его спиной — он был уверен, что дядюшка встанет на его сторону, выставив нарушителя всех правил с позором за ворота. И Уён с истинным наслаждением наблюдал, как сползало самодовольство с его холеного лица, пока магистр с почтением узнавал, чем его племянник посмел навредить молодому господину. Уён тогда впервые порадовался, что родился в своей семье — все знали, что основная ветвь семьи носила фамилию Ким, только вот у него именно мать была из неё, а отец из торгового клана Чон. Об этом парня никто не просветил — умысел здесь был прозрачен, как вода в хрустальном графине.       Предвкушение сейчас точно такое же.       — Ванын бросает капитану вызовы с завидной частотой, — говорит напряженно Юнхо, впившись глазами в острый профиль Кима, — Хонджун слишком молод, и не прислушивается к старшим товарищам так часто, как они того бы хотели.       — Хонджуну стоит оставить его на берегу в этот раз, — хмыкает Уён, облокачиваясь на черные перила и подпирая щеку рукой. Они всё-таки теплые, а не ледяные, как он боялся. Губы старпома шевелятся, кривясь иногда в подобии оскала, а улыбка щегла становится всё шире, когда он передает Хонджуну какую-то бумагу — Уён не может не беспокоится о брате, просто из-за отголосков чувств, оставшихся в памяти. Это не его дело, но в этом представлении он знает, чью сторону принять.       «Давай же… Ким Хонджун!» — думает Уён, ожидая, когда же его брат прекратит изображать соляную статую. Юнхо рядом ощутимо напрягается, делая пару шагов к лестнице.       — Не выйдет, большая часть старой команды пойдет за ним. Нам нужны опытные охотники, чтобы хотя бы обучить новичков, — говорит он и разжимает пальцы на перилах, едва заметно качнув головой.       Хонджун внизу медленно рвет бумагу пополам, прямо перед лицом старпома и кольца на его пальцах бросают яркие блики на чужие алые от гнева щеки. Уён улыбается, даже не пытаясь скрыть довольства.       — …назначает капитан, — едва долетают до слуха слова Хонджуна, — но должность матроса, как никогда востребована.       Капитан отряхивает руки, словно запачкался, и разворачивается на каблуках, грозно зыркнув из-под нахмуренных бровей на застывшую команду.       — Всем за работу! — рявкает он, и вот теперь не нужно напрягаться, чтобы услышать.       Уён ловит на себе взгляд старпома, что медленно приподнимает шляпу в приветственном жесте, словно они старые приятели. Его цепкий взгляд вовсе не горит разочарованием, в отличии от пышущего недовольством сопляка за его спиной, и это вынуждает унявшуюся было тревогу поднять голову. Уён едва заметно дергает подбородком, сожалея, что позволил их глазам встретиться, и избежать приветствия не удается. Что-то ему подсказывает, что встреча не последняя.       — Идем, — Юнхо тянет его вниз, потому что Хонджун шагает прямо на них с потемневшим от ярости лицом. Высокий навигатор легко перепрыгивает сразу несколько ступеней, ровняясь с капитаном на палубе.       — Где, черт возьми, Сон Минги? — шипит он в лицо Юнхо, едва тот встает рядом. Уён никогда не видел его злым, а потому невольно отводит взгляд. Этой ярости не пара минут от ссоры, это что-то давнее и бережно накопленное, готовое вырваться по любому поводу.       — Будет в порту на закате, — твердо отвечает Чон, не выглядя впечатленным его гневом совсем, — чего хотел Ким?       Хонджун улыбается ему клыкастой, ироничной улыбкой, решительно продвигаясь в сторону своей каюты. Он как никогда похож на бешеного пса, скалящего зубы — того самого, что отец застрелил, когда он кинулся на хозяев с лаем. Он мог бы действительно разорвать глотку своего старпома — Уён читает это в его темных глазах слишком ясно.       — Боцман, — бросает коротко, усаживаясь за свой стол, и Юнхо всё понимает, в отличие от Уёна, — у Минги повышение, встретьте его первыми.       До заката непозволительно много времени, и Юнхо совсем не хочется бросать недоделанные дела, а потому они задерживаются еще на несколько часов, оставляя Хонджуна в одиночестве огромной каюты со всеми мыслями, что скрадывают злость и накладывают тяжелый отпечаток на его лицо.       Уён сцепляет зубы от разочарования — в их план вмешивается так много переменных, но нет ни единой возможности предупредить или обсудить изменения, ему придется действовать в одиночку, чтобы, едва корабль выйдет в открытые воды, действовать быстро и решительно. И в этом только его заслуга.       Юнхо оказывается не последним лицом на корабле, даже более значимым, чем предполагает его должность. Уён впитывает каждую реакцию на его появление и уважение, с которым к нему обращаются, говорит о долгой истории совместного плавания. У него есть дорогие механические часы, которые он настраивает еще раз, едва они поднимаются на главный пирс с городской часовой башней. Юнхо предлагает пообедать в таверне у набережной, и Уён только «за», завтрак кажется прошлой жизнью или далеким сном. Как некромант и чудовищный корабль.       Они устраиваются на крытой веранде, подальше от шумного рынка, и навигатор убеждает, что кухня здесь весьма достойная. По крайней мере Уён может отдать должное здешней чистоте столов и контингенту: никаких портовых шлюх и попрошаек не околачивается у самых дверей. Здесь не пахнет сгоревшим жиром и протухшей рыбой, как в самом начале их пути, а лишь медом от пышных, желтых метелок цветов, высаженных в деревянные кадки. Девушка с большим подносом, едва завидев на Юнхо его форменный китель с вышитым на плече гербом охотников и золотом офицерских погонов, ведет себя почтительно и вежливо, даже не пытаясь кокетничать. Предлагает бесплатное пиво на солоде и меде, но Юнхо качает головой отрицательно. Ему ещё возвращаться на борт, а вот Уён не отказывается от кружки — вечер обещает быть долгим, если он не собирается возвращаться на ночь на корабль, чего он не хочет делать. Стоит ли так пренебрегать командой из собственно необоснованного страха перед судном, даже если у них впереди всего месяц общения? Целый месяц разлуки с его океаном. Уён уже сейчас невыносимо скучал.       — Первое плавание, обычно вызывает больше воодушевления, — проницательно замечает Юнхо, откидываясь на плетеном кресле, — не любишь плавать?       Здесь, так далеко от фрегата, Уён чувствует привычную свободу и уверенность в своём положении.       — Нет, я сухопутная крыса, — криво смеется, лгать ему не сложно. Особенно если занять рот сладким пивом.       — Так почему ты здесь? — Юнхо в косых лучах ползущего к горизонту солнца кажется заметно старше. Он подчеркнуто не смотрит на Уёна, уводя взгляд полуприкрытых глаз на отдающий швартовы корабль у ближайшего пирса. Вся его поза сплошное ожидание, но Уёну кажется словно взгляд все ещё нацелен на него.       — Отец уверен, что мне нужно знать цену сокровищам, которые я буду продавать, — хмыкает как можно беспечнее. Это правда, её произносить ещё проще.       — Справедливо.       — Мы хороним каждый год хотя бы одного члена семьи, и десяток тех, кто вверил нам свою жизнь, — жестко говорит Уён, с трудом удержав движения плавными и не стукнув кружкой по столешнице излишне эмоционально, — думаю брат достаточная цена, чтобы запомнить на всю жизнь.       Отец расценки на жемчуг добытый в ту охоту, отнявшую жизнь брата, поднял на десять процентов.       Юнхо молчит несколько долгих, тяжелых минут, прежде чем заговорить снова.       — Я там был.       Уён каменеет. Гроб брата был закрытым с самого начала прощания, он никогда не видел его тела. Смотрел, как спускают в погребальную яму каменный гроб в золоте и русалочьей крови, и просто должен был знать, что он там. Но Уён не мог смириться: в его глупом сердце Чон Убин все еще где-то в море, самодовольный и нахальный, смеющийся в лицо штормам.       Он сжимает губы от рвущихся наружу вопросов, ответы на которые Хонджун не смог ему дать. Но что-то в тоне Юнхо не даёт ему броситься в расспросы с головой. Девушка выныривает словно из ниоткуда, ставя перед ними горячие глиняные горшочки рагу с моллюсками и жаренных осьминогов на шпажках. Аппетит не приходит — Уён фактически смирился, что больше никогда в жизни не почувствует удовольствия от еды.       — Видел когда-нибудь живую сирену? — спрашивает навигатор, едва они остаются в относительном одиночестве, если не считать прогуливающихся по пирсу прохожих или прибывающих моряков, но их крики слишком далеко, чтобы развеять напряжение между ними.       — Нет, — говорит Уён, тщательно контролируя свой тон.       — Обычно мы не берем их живыми, но в этот раз у нас спецзаказ, — медленно говорит Юнхо, и все его очарование в глазах Уёна рассыпается пылью, хотя навигатор вряд ли лично убил хоть одну. Юнхо не похож на убийцу. Уён не отвечает, заталкивая в рот большую ложку горячего рагу. Обжигает язык, но упрямо жует. Пугающе проницательный взгляд Юнхо упирается ему в лицо.       — Это будет совсем другое дело, совсем другая охота, — усмехается слишком понимающе и выглядит так, словно тонет в воспоминаниях, — их не взять живьем, а мы пытались раньше. Только оно того не стоило, всех тех жизней не стоило. Сирены в неволе долго не живут, и если не гарпун, не пытки ради редкой слезинки, не жажда и не обезвоживание, так они сами себя убивают.       Уён душит в себе злые вопросы, которые непременно выдадут его заинтересованность с головой. Он смотрит на расслабленные руки Юнхо на краю стола. Сколько крови на них было? Стоят ли заколки благородных дам смерти сотен сирен? — вертится на его языке. Он сжимает амулет на груди, сквозь рубашку, заставляя себя дышать ровно.       — В этот раз оплата непомерно большая — за одну живую особь можно построить ещё одну Утопию. Император изволит развлекаться с морским дьяволом, — улыбка на губах Юнхо злая, Уён рискует посмотреть в его глаза полные острого предупреждения, — некроманты лезут в океан, лично собирать сердца на свои ритуалы, а сухопутные крысы прикидывают, сколько за это выручить прямо на борту. Я хочу, чтобы ты понимал, что нас ждет, Чон Уён.       — Я знаю, — обрывает речь Уён, и обида обжигает его щеки гневным румянцем, — из какой семьи я по-твоему?       — Сирены это не только завораживающие песни, что вашу семью не берут, — говорит он скорее устало, чем с издевкой, — у них и без того много способов тебя прикончить.       — Я умею пользоваться оружием, — Уён сам морщится от того, насколько по-детски упрямо это прозвучало.       — Верно, умеешь. Но не станешь.       Холодное предчувствие обжигает его изнутри, возможно это лишь паранойя и страх видят намеки там, где их нет. Уён не хочет им поддаваться, а потому жмет плечами, и уводит глаза на близкий океан.       — Ты совсем не такой, как мы, — продолжает Юнхо, цепким взглядом считывая эмоции с лица Уёна, — и ты никогда никого не убивал. Самое сложное на охоте это не воспринимать сирену, как человека — они похожи на нас намного больше, чем ты думаешь. И не у всех поднимается рука. Ты не сможешь убить, даже если на кону будет твоя собственная жизнь.       Он вдруг хмурится так, словно вспомнил что-то ужасающее, что-то что вызывает сильный страх, даже оставшись лишь воспоминанием. Или это тени закатного солнца так играют с его чертами, но Уён, словно гончая почуявшая кровь, вцепляется в эту перемену.       — А у тебя? У тебя поднялась?       Он смотрит требовательно в чужие расширившееся глаза, полные странных эмоций. Хочет удержать это чувство в Юнхо, вынудить только силой воли раскрыть все свои секреты. Но миг и Юнхо встряхивается весь, словно сбрасывая наваждение из собственной памяти, и выдерживает взгляд Уёна без усилий.       — Хонджун ценит тебя намного больше, чем показывает. И я сделаю всё, чтобы ты вернулся домой, так что прошу и тебя постараться. Большая часть времени на охоте это плавание к другим берегам, полное тяжелой работы на судне и борьбы с самой природой. Лихорадки, обезвоживание, случайная неловкость — падения и травмы, отравление, шторма и штили, пираты — случаев много, сама охота занимает ничтожную часть времени от всего плавания. Постарайся не влезать в неприятности, и никогда не поворачивайся спиной к Хонджуну.       — Запугиваешь новобранцев? Я думал это работа капитана, — тяжелый, насмешливый бас со спины, раздается так резко в их напряженном молчании скрещенных взглядов, что Уён только чудом не вздрагивает. Но подпрыгивает от неожиданности, отшатнувшись от стола вместе со стулом, когда на него сверху падает цветной комок перьев. Огромный, упитанный петух с темно-синими перьями на пышном хвосте, которым макает прямо в тарелку Уёна, громко кудахчет, взмахивая широкими крыльями. Шпоры на жестких лапах выглядят достаточно пугающе, чтобы Уён не рискнул сталкивать этого мерзавца прочь голыми руками, даже не смотря на возмущенный ропот других посетителей.       — Твою мать, — ругается Уён, хватая свой испорченный обед и приподнимая над головой, мгновенно обжигая руки.        Неизвестный обладатель глубокого голоса же, огибает стол, беспечно скинув свою сумку под ноги Уёна с подозрительным грохотом. Он буквально падает на ошарашенного навигатора с объятиями. Он такой же высокий как Юнхо, только намного шире в плечах и наверняка очень тяжелый, но Юнхо даже не охает. Его большие, бледные ладони закрываются в коротко стриженный затылок мужчины и Уён едва не роняет тарелку — подозрительный звук настигает его уши слишком внезапно. Уён краснеет неотвратимо и отходит подальше от стола и от всех этих свалившихся откровений, под громкий крик петуха, размахивающего крыльями.       Двое же неспешно разрывают тесные, на грани интимного, объятия, только чтобы Юнхо смог подняться и обхватить незнакомца за щеки, выглядя при этом до неприличия счастливым. Уён знает этот взгляд, а потому отводит свой, чтобы немного меньше чувствовать себя третьим лишним. Сможет ли он сам удержаться от порывистых поцелуев едва снова увидит свой океан?       — От тебя воняет, — морщится беззлобно Юнхо, задевая пальцами щетину на щеках мужчины, сжимая так, что чужие губы сминаются в пухлый бантик. Уён не видит, как меняется лицо незнакомца от этих слов.       — Чья это вина, а? Я так спешил после твоего письма, что напросился на первое же судно, — недовольно сообщают ему, — неделя в вонючем трюме с рыбой и овцами едва не добила меня.       Юнхо только смеется заразительно, шутливо отпихивая мужчину от себя, но его рука крепко держится за чужой локоть. Наконец-то они оба способны видеть окружающий их мир и Уёна, переживающего потерю ужина с красным лицом.       — Знакомьтесь, Чон Уён — мой новый помощник, а это Сон Минги капитан первого ранга императорского флота, — с одинаковой гордостью представляет их Юнхо.       У Минги выгоревшие на солнце, даже на вид жесткие каштановые волосы подстриженные по военному коротко, так что Уён видит шею в заживающих, розовых ожогах под воротником коричневой куртки. От него и правда сильно пахнет потом и сырым деревом, а на щеках недельная щетина — но он все ещё выглядит удивительно молодо с по-детски пухлыми губами. Под его простую рубашку из серого льна спускаются тонкие звенья золотой цепочки, но что она удерживает не видно. Минги смеряет Уёна внимательным взглядом, а после протягивает широкую, такую же обожжённую ладонь для рукопожатия.       — Бывший капитан, — усмехается краем губ Минги, — тот самый брат Хонджуна?       В этом «брат» нет насмешки, но Уён чувствует беспричинную обиду.       — Да, — кивает Уён, досада рвется из него колкими словами, — твой петух оставил меня без ужина тот самый бывший капитан, который боцман.       Понижение приличное, Уёну даже любопытна реакция Минги на этот вызов. Юнхо за спиной смотрит на него словно бы разочаровано, едва заметно качая головой. Но Минги не устраивает спектакль, он вдруг улыбается широко и очаровательно, сощурив глаза, и протянув большую руку, ловко перехватывает птицу за крылья, снимая со стола.       — Он проказник, моя мать перестала его выносить и отправила со мной, — он почти смеется, потрясая птицей над столом, — сварим в трудные времена, он очень толстый.       Уён прыскает невыразительно. Его беспричинная обида клокочет внутри, но выплескивать её на этих двоих пропадает всё желание.       — Сходим в бани? — Юнхо машет рукой в сторону дверей таверны, приманивая девушку, чтобы рассчитаться за ужин, — а после на судно. Хонджун ждет тебя не дождется. Ванын привел своего племянника на борт.       — Уён, ты с нами? — Минги выглядит действительно воодушевленным перспективой смыть недельную грязь, и даже недовольное лицо Уёна его не смущает.       — Нет, вернусь в поместье, если никто не против.       — Лучше возвращайся на судно, — Юнхо поднимает сумку Минги на плечо, оставив на его попечение вырывающуюся птицу, — Хонджуну не помешает надзиратель. Заставь его поесть.       Перспектива отвратительная, но Уён не собирается спорить, в конце концов ему больше некуда возвращаться.

*

      Останки счищают деревянной лопатой за борт, и её щербатые края цепляются и рвут кишечник, выпотрошенный пару минут назад — воздух невыносимо горчит на языке, словно он выпил той желчи, ради которой еще подергивающийся живот вскрыли. Переломанные пальцы подпинывают носком сапога, подгребая к краю перил на корме — всё ненужное пойдет в океан, на корм таким же рыбам. Старший матрос кричит, чтобы подали ещё воды, пока требуха не присохла к доскам.       С рукавов рубашки отца тяжелыми капля опадает кровь, высыхая чернеет на его пальцах, запекается под обломанными ногтями. Он промочил в ней руки по локоть, на груди остывали дорожки и брызги — один из охотников на потеху вскрыл горло сирены заговоренным шаманом ножом, и кровь брызнула на капитана, рисуя узоры на его веселом, небритом лице.       Быстрыми, отточенными взмахами капитан срезает пепельные волосы с головы сирены ножом, не заботясь об аккуратности: с изрезанного скальпа течёт бледно-розовая кровь, рисует реки на изувеченном лице и лопнувшем хряще уха — один из охотников ударил сирену прикладом ружья, целясь в висок, хотя она уже затихла и смотрела стеклянными глазами прямо на Хонджуна.       Смех команды звучит легко и весело, ещё вчера он и сам вторил ему. То, что обещало быть веселым приключением полным смеха и увлекательных баек перед сном, пока в трюме команда укладывалась на сон, с ранними подъемами, кашей с вяленным мясом на завтрак и солёными брызгами океана в лицо, оборачивается ужасом, не испытываемым им никогда. Ещё вчера Ванын трепал его по темной макушке, приговаривая каким славным охотником он покажет себя, едва они встретят сирену. Ему обещают, что он сможет сам вырезать сердце и положить в банку. Хонджуна распирала беспричинная гордость и предвкушение было таким сильным, что он не мог уснуть, ворочаясь в своём гамаке.       Его внутренности сжимаются так сильно, как ни в одну из качек, и желудок исторгает, кажется все его нутро сразу, прямо на босые ноги — отцу все равно на то, что он заблевал даже бледный впавший живот сирены. Непоколебимо держит его за волосы, дергая голову вниз к вскрытой грудине. Запах горелого мяса, едкий дым щиплет глаза и нос — хрящ посередине груди сирены вскрыли раскаленными ножницами прямо перед ним, от щели жабр поперек груди.       — Видишь? Это сердце, — рука отца с тяжелыми перстнями зарывается в органы, сжимая нечто в руке, — здесь сосуды, нужно перерезать этот и этот, — он говорит и повторяет снова и снова, встряхивая его раз за разом за шиворот.       Хонджун не может успокоиться. Он толкается мокрыми руками от чужого тела, разрезая ладони о жесткую чешую, подвывает.       — Не надо! Я хочу обратно к маме! Мамочка, мамочка! — он даже не помнит, что её здесь нет.       Отец велит выбросить его за борт вместе с останками сирены, если он не вырежет чертово сердце прямо сейчас. Хонджун роняет щербатый нож — металл буквально крошится от встречи с бледной кожей и чешуей — закрывая грязное лицо трясущимися руками, не верит его словам. Он ждет, что его оставят в покое, разрешая уйти к себе, как было всегда — там на суше.       — Что такое Хонджун-и? — он вбегал в комнату и вжимался в теплый живот матери, пряча слезы в складках её платья, каждый раз, как отец ругал его или грозился наказать за проказы. Она обнимала его мягко, тихонько улыбаясь.       — Ну-ну, — платок пах розами, когда мама утирала его щеки от слез. Будь он сиреной, у её ног было бы целое море сокровищ.       Чья-то рука хватает его за шиворот, поднимая над досками, как щенка дворовой псины, забредшего на кухню в раскрытую заднюю дверь. Он видел, как служанка выбрасывала его за порог раз за разом, страшно ругаясь и морща лицо. Щенок всегда вскакивал на лапы каким бы жестким не было падение, поскуливал и просился обратно, царапая закрытую дверь. Хонджун играл с ним в свободное от занятий время, делясь ветчиной с завтрака, пока никто не видел.       Служанка утопила щенка в бочке, прямо за конюшней, куда семилетний Хонджун забежал поиграть — он знал, что иногда его любимец спал там в стоге сена. Окоченевшее тело плавало на поверхности воды, которой поили лошадей.       Лён рубашки впивается в его шею, как удавка, когда Ванын — он видит его страшное в своем веселье лицо — вытягивает его над накренившимся на волнах бортом, словно ничего не весящую тряпку. Он не смотрит вниз, задыхающийся — слюна капает на дергающийся подбородок — его взгляд полный ужаса скачет в бешеном темпе с отца на старпома. Некто, натянувший страшную личину его отца, подходит ближе, растягивая каждый шаг и протягивает нож ещё раз, ручкой вперед.       Хонджун всё же смотрит вниз, на воду под дергающимися ногами, темную и живую. Отец будет смотреть на его окоченевшее тело с тем же довольным злорадством, что и их служанка?       — Ну что, маленький капитан? — хохочет Ванын. Перехватывает его за подмышки, подбросив над пропастью как пушинку. Хонджун не может дышать, даже когда горло не сдавливает ничего, кроме первобытного ужаса. Он смотрит на сирену поломанную и безголовую, на ползающих на коленях людей, подбирающих белые как молоко жемчужины в мешочки, на своего отца.       — Бросай, — резко говорит отец тем самым тоном, каким бросал «наказан», когда Хонджун плохо занимался.       Руки, сжимающие его до боли, отпускают.       Вода смыкается над его головой с оглушительным хлопком.       Хонджун переводит красные от сухости глаза с гарпуна на стену. Воспоминания преследуют его во сне и наяву, оставаясь яркими и живыми даже спустя столько лет. Если бы его спросили, он бы мог рассказать в каком положении было солнце, когда он лежал на песчаной отмели посреди океана, чем пахла вода, сколько глубоких царапин было на его теле и как сильно болело в груди и саднил нос. Он не знал, что так бывает: что рифы выходят к самой поверхности, заметенные мягким песком, слишком маленькие чтобы стать островом, но достаточно большие чтобы он мог лежать, обжигаемый солнцем. Его грудь болела невыносимо, почти также как в далеком детстве, когда он простудился и слёг с лихорадкой на несколько дней. Проведенное на отмели время было другим, тяжелым и вязким, физически ощутимым в своей нескончаемости. Он лежал на шершавом песке лицом, утопив сморщенные, босые ноги в воде, почти такой же солёной, как непрекращающиеся слезы на его лице. Смерть — нечто далекое от его мира ранее, не понятное и чужое — тогда показалась очень реальной. Его мама не узнает, что он остался здесь — что солнце сожгло его кожу, что шторма унесли всё, что от него осталось в океан, или это была бы сирена? Сирена, что нашла бы его здесь и убила, разбила его голову о скалы, разрезала грудь и достала его крохотное сердечко, положила в соленую воду. Что капитан скажет маме, когда вернется домой? Что скажут Уёну? — он думал об этом, когда солнце ушло, оставив его замерзать под невыносимо огромным небом, полным ярких звезд и бесконечным, спокойным океаном. Он находил каждую из знакомых звезд — дрожащей рукой или усталым взглядом — и вслух произносил названия пересохшим от жажды горлом. Он знал, что пить морскую воду нельзя, знал, что останется здесь навсегда. Утром корабль под флагом их семьи: звездно-синим с черной сиреной, наколотой на гарпун — показался на горизонте. Хонджун смотрел мутным взглядом, как спускали лодку, пока вода ласково облизывала его обожжённые щеки, заливалась в нос и приоткрытый рот, горчила на языке. Капитан приплывает лично, без матросов. Его сапоги наступили в мягкий песок совсем рядом с лицом, проваливались в песок и воду глубже и глубже, пока тяжелый взгляд скользил по неподвижному телу. Хонджун дышал тихонько, по вдоху на каждый отлив. Его подхватили под голову и колени, подняли с песка удерживая крепко, но осторожно, и уложили на дно лодки. Тяжёлый плащ, пахнущим дымом и потом, упал сверху, накрыв с головой.       Хонджун заснул в темноте.       Он медленно моргает, тяжело потирая точку между сведенных бровей. Гарпун прошлого капитана стоит сжечь — Юнхо говорит это каждый день, но оставить его есть более важная причина.       Кто-то стучит в его каюту. Хонджун удивленно смотрит на дверь: на этом корабле никто не смеет тревожить капитана, кроме старпома, который никогда не стучит, а врывается как к себе домой, и Юнхо, что стучит и тут же открывает дверь. Таким скромным мог быть только один человек.       — Заходи, Уён, — говорит Хонджун. Часы показывают далеко за полночь, причины что толкают к таким поздним визитам обычно мало приятны. Хотелось бы ему обойтись малой кровью хоть раз в жизни. Всё встает на свои места, едва его внезапный посетитель переступает порог.       — Я принес ужин, — говорит Уён, неловко откашливаясь и приподнимая поднос в руках как доказательство. Шаги его остаются непоколебимы, пока он подходит ближе и ставит свою ношу на чистый угол стола. Хонджун чувствует беспричинное веселье, когда смотрит на своего брата.       — Юнхо велел накормить тебя, пока они с Минги в банях. Должен сказать одному из них это и правда необходимо, этот боцман благоухал как нужник на рыбном рынке, — он выглядит всё более уверенно, когда преувеличено непринужденно падает на стул рядом, — надеюсь ты любишь картошку и эмм, — Уён миг с сомнением смотрит на тарелки, прежде чем продолжить, — думаю это все же шницель, повар здесь ни к черту, если это твой ужин, то как питаются матросы? У меня есть знакомый повар, приведу его утром, мясо не должно подвергаться такой поджарке, это же не ведьма на костре инквизиции.       Хонджун давит улыбку на эту весьма не смешную шутку и цокает языком недовольно.       — Иногда Юнхо забывает, что он не моя мать, — говорит он недовольно, оценивая внезапный ужин. Стоит вернуть это повару обратно, или накормить псину на верфи, как всегда.       Хонджун игнорирует еду с отчужденным лицом, и внезапно пододвигает к Уёну несколько деревянных шкатулок с отпечатанным гербом семьи на крышке и от обилия этого узора на каждой более-менее ценной вещи последнего уже тошнит.       — Нужно продать, — говорит Хонджун легко, — цену поставь сам.       Уёну стоит не малых сил не поднять взгляда на брата: он хороший актер, но не глазами. Он буквально заставляет себя смотреть только на шкатулки, уже зная, что там может быть. Это проверка? Очень похоже на неё. Его руки не дрожат, и нет и шанса, что удушливое отвращение отразиться в его мимике, когда он пододвигает обе к себе. Задумчиво стучит по крышке прежде, чем открыть первую. На черной бархатной подложке лежит заколка — совсем не то, что он ожидал увидеть. Тонкая работа из белого золота в виде ветки сакуры, лепестки каждого цветка — розовая чешуя сирены, редкость чрезвычайная. Изящная и невероятно дорогая вещь, что отец Хонджуна подарил его матери на помолвку. Почему? — вертится на его языке. Он открывает вторую уже без промедления — до самой крышки один русалочий жемчуг, перламутровый с мелкими черными пятнами и разводами. Он выглядит грязным или проклятым, но и на такое найдутся свои ценители.       — Такой жемчуг получается, если в русалочьи слезы попала её кровь, застывая она чернеет, — поясняет Хонджун ровным тоном, — если покупатель спросит, тебе нужно знать.       Уён кивает легко. Закрывает шкатулки с идеальной дозой незаинтересованности в уже наскучившей роскоши, ставит одну на другую. Хонджун кивает, и наверное это такое прощание с пожеланием выметаться прочь, потому что он поднимается и, потягиваясь, идет к своей постели, с явным намерением упасть на неё прямо в одежде.       — Доброй ночи, — говорит Уён негромко, закрывая за собой дверь. Шкатулки крепко прижаты к его груди.

*

      Рассветы на Утопии такие же темные, как ночи. Робкие утренние лучи совершенно бессильны против мрака корабля. Скользят беспомощными руками по борту, путаются между рей, и утекают в мерцающий серебром океан. С гор медленно спускается густой молочный туман. Уён лежит на своей постели, глазами без капли сна отслеживая его путь до самой воды — в каюте есть круглое окошко, к сожалению, оно не открывается, но вид все ещё самый лучший на корабле.       Он прождал своих соседей всю ночь, но ни Юнхо ни Минги так и не заглянули. Любопытство приходится подавить, он здесь не для того, чтобы переживать за кого-то — жестко напоминает он себе. Едва света становится достаточно, чтобы не расшибиться где-нибудь по пути, Уён покидает нагретую постель. Его китель уже здесь, ждет в шкафу с остальными вещами, разложенными ещё несколько вечеров назад. Уён надевает форменные брюки, рубашку и жилет с золотыми пуговицами, оставляя китель висеть на руке. У него нет погон офицера, но есть брошь семьи — приколота на лацкан рядом с гербом. Хватит и жилета, чтобы люди поняли откуда он, а кичиться еще и фамилией нет желания. Он проходит по коридору осторожно, стараясь не разбудить никого из команды. Караульные у лестницы отдают ему честь беззвучно.       На палубе почти безлюдно, иногда доносятся редкие голоса рабочих на верфи. Запах смолы за ночь немного развеялся, но где-то рядом уже жгут новые костры, смешивая туман и дым. Уён спешит к поднятому на ночь трапу, замечая краем глаза крупный силуэт у левого борта с тонким огоньком от сигареты у лица.       — Доброго утра, господин Чон, — звучным голосом приветствуют караульные, начиная спускать трап по его приказу. Уён едва ёжится, когда силуэт оборачивается в его сторону, привлеченный шумом. К счастью это лишь Минги, что машет рукой в ленивом приветствии, явно не горя желанием подходить ближе. Он отворачивается, продолжая медленно выпускать дым в густой туман у самого борта — не у одного Уёна сегодня не располагающее к беседам утро. Уён кидает ему в ответ короткий кивок — руки заняты поручением капитана. Трап после его ухода уже не поднимают.       Он проходит через сонные улицы города, не замеченный никем, дальше через пирс, между сонных кораблей и выползающих на портовый рынок торговцев, слишком сонных и занятых, чтобы разглядывать прохожих. Одни готовят палатки к открытию, другие выкладывают товар — мирская суета почти расслабляет. Уён урывает самые свежие паровые булочки с мясом у тетушки Пак, что работает на этом рынке кажется всю свою жизнь и помнит его ещё пухлощеким ребенком, караулящим корабли у пристани.       — Какой важный господин! — смеется она, оглядывая его новую форму, заставляя покрутиться перед ней пару раз. Он не мешает ей с гордостью лицезреть его в новом статусе, будто это действительно честь или счастье — быть частью экипажа Утопии.       — Зайди перед отплытием обязательно, — требует она, отвернувшись, чтобы завернуть ему в бумагу несколько ещё горячих булочек, — угости брата.       Уён обещает, расцеловывая её в обе морщинистые щеки.       Город остается за его спиной досыпать последние часы. Туман с восходящим солнцем рассеивается, но он уже достаточно далеко от людей, чтобы хоть одна душа заметила его у дальних скалистых обрывов, куда ходят только самоубийцы. Подъем сюда крутой, между острых скал и закрученных корней вплотную выросших деревьев, занимает слишком много времени и отбирает столько же сил. Так любимых путешественниками и художниками пляжей здесь нет, только бесконечный крутой обрыв и неспокойные волны. На этой стороне никогда не бывает хорошей погоды, словно проклял кто это место. Уён подходит к самому краю, вдыхая холодный ветер полной грудью, прикрывая глаза. Легкая улыбка касается его губ: погода слишком похожа на ту, что пропитывает его самые любимые воспоминания.       — Что ты делаешь? — он выглядел тогда очень глупо с приоткрытым ртом и крупными пятнами яркого румянца на бледных щеках. Так забавно не знал куда смотреть и деть трясущиеся от охватившего волнения руки.       — Целую тебя конечно, — фыркает в ответ, ещё раз в самые холодные губы.       Уён смотрит на тяжелую ношу в своих в руках, поджимая рот. Этот месяц обещает быть невыносимо долгим — думается ему с мучительной ясностью.       Он присаживается у самого края, не обращая внимания ни на крошку породы, скатившуюся из-под его ног, ни на сильный ветер, что рвет пуговицы его жилета. Переворачивает шкатулку над неспокойными волнами, чтобы и её отпустить следом. С такой высоты можно только представлять, как жемчужины с черными прожилками медленно уходят вниз к каменистому дну. Под бесконечный шум прибоя они исчезают беззвучно.

*

      Хонджун взвешивает кошелек в руке, одобрительно присвистнув, и словно заново рассматривает скучающее лицо брата — Уён знает, что не продешевил. Капитан кивает удовлетворенно, пряча почти все сбережения Уёна в один из карманов своего бездонного плаща, к целости нервов и кошелька Чона за оставшийся месяц подобных поручений он больше не отдаёт. Слова — это то, что редко выходило из его рта и в обычные дни, а с приближением даты отплытия он и вовсе почти всегда молчал. Хмурый капитан Утопии исчезал по утрам, чтобы объявиться как призрак где-нибудь в бесконечном трюме или вынырнуть из-за штурвала. Уён видел, как он спускался на самый нижний ярус — куда ему самому вход был заказан.       К капитанской чести, Минги отлично справлялся с тем, чтобы командовать и орать вместо него. Уён буквально за пару дней с его вступления в должность стал прекрасно осведомлен, как этот с виду добродушный парень, может рявкать на новобранцев и решивших проверить пределы дозволенного старичков. Юнхо нашел клерка через неделю, освобождая Уёна от участи стоять на палубе часами, переписывая поступающие запасы на корабль. Его появление всё делало проще, даже всё больше мрачнеющий Хонджун бросал редкие улыбки на его внезапные, но всегда к месту шутки.       Уён, в перерывах между своими обязанностями и поручениями то от Хонджуна, то от Юнхо, иногда забегал на тренировочную площадку в Академию, выделенную под безвозмездное использование охотниками до отплытия: Минги и несколько старших офицеров гоняли новобранцев сутками, потом зачитывали им лекции в аудиториях, а вечерами пропадали в капитанской каюте, куда Уён попадал очень редко. К концу выделенного на подготовку месяца Уён знал каждого офицера, охотника, плотника, каждого мало-мальски важного члена команды в лицо, каждый пугающий закуток Утопии он отметил в своей карте и надежно спрятал.       Хлопот было столько, что Ким Ванын так и не смог реализовать свои попытки поймать брата капитана для разговора наедине, что сделать пытался неоднократно. Он никогда не начинал разговора с Уёном, если Юнхо был рядом — и тот словно чуял, когда именно Уёну нужно его присутствие. Он всё так же редко оставался в их общей каюте на ночь, чаще всего забредал Минги — они поладили ещё быстрее. С ним было весело обсуждать нерасторопных новичков, беззлобно подшучивать над Юнхо или сбегать среди ночи в паб за медовухой, чтобы получить по ушам от него же за самоволку. Сон мог болтать без умолку, пересказывая истории со своей службы на флоте, показывал шрамы, за каждым из которых стояли история одна невероятнее другой. Уён уже всерьез думал, что ему знатно наплели чепухи и придумок поверх тривиальных событий — высказав это Минги прямо, он получили несколько дней обиженного игнорирования.       До отплытия оставалось четыре дня. Уён только вернулся с бани, потакая своему желанию мыться как можно чаще перед отплытием, и намеревался скрыться в каюте и как следует поспать, когда заглянул Юнхо. И улыбка его была по-настоящему настораживающей.       — Уён-и, присоединишься к нашему ужину? — спрашивает он в дверях. Выглядит невинно, как и всегда, но у Уёна под лопаткой ноет от одного его взгляда. Он был осторожен и ни одним жестом не должен был вызывать подозрений, а ничего важного, способного бросить тень на оказываемое ему доверие, в каюте он не хранил.       — С капитаном, — добавляет он через минуту. Звучало очень плохо. Он вообще-то в курсе, что Хонджун и ужин никогда не стояли рядом.       — Что-то случилось? Если это из-за подпаленного герба на ручке его каюты, то это не я и вообще случайность, — отшучивается Уён, но Юнхо не смеется, — дай мне полчаса, — вздыхает он, титаническим усилием заставляя руки не дрожать.       — Нет Уён, нужно идти сейчас.       Звучит очень-очень плохо. В каюту они идут в полном молчании, такое же встречает их и внутри, как и легкий полумрак — солнце уже село, а свечей слишком мало для такого большого помещения. Юнхо заходит последним и запирает двери на ключ — Уён как можно непринужденнее здоровается. За капитанским столом уже сидят двое. Сам капитан, потягивающий что-то из кубка, Минги и правда ужинал, устроив свою тарелку прямо на бумагах. Уёну совсем не спокойнее даже если это и правда просто ужин в узком кругу. Приглашения Уён не ждет, усаживаясь на стул поближе к боцману. Неприятные мурашки бегут по его шее, но он списывает это на холодные капли воды с не просушенных волос, что уже вымочили весь воротник наспех накинутой рубашки. Юнхо пододвигает к нему поднос с ужином, по крайней мере еда входила в их планы, если ему хотя бы кусок в горло пролезет с таким-то напряжением.       Хонджун ждет пока все займут свои места с деланным равнодушием и, отставив кубок на край стола, обводит собравшихся хмурым взглядом. Уён отмечает углубившиеся тени под покрасневшими глазами и заострившиеся еще больше скулы — выглядит откровенно паршиво.             Сколько Ким не спал, сколько навязчивых мыслей крутилось в его голове, не давая сомкнуть глаз? Тяжелый взгляд останавливается на нём, почти физически придавливает к месту. Рука Минги ложится на спинку стула, это даже обидно.       — Он не в себе.       Уён отслеживает взгляд старпома — Хонджун в окружении офицеров цедит креплёное вино, уставившись расфокусированным взглядом в стол. Его спутники не замечают, продолжая свою шумную, веселую беседу, либо уже привыкли к его отстранённости и уходам в себя.       — Он пьян, — хмыкает Уён, — как и я, — додумывает про себя, оценивая взглядом остаток вина в своем кубке. Какой он был по счету? Седьмой? Десятый? Уён совсем не собирался здесь быть, не после короткой встречи с матерью. Она заявилась в порт, ждала его — вся бледная и строгая, в черном словно на похороны пришла. Он отстранено подметил, как сильно она похудела, морщины углубились на осунувшемся лице, все ещё красивом. Уходя из дома с Хонджуном он надеялся никогда её больше не увидеть. Прощания не его сильная сторона, а он собирался оставить её навсегда, обмануть её любящее сердце словами «я вернусь». Стать ещё одним сыном, которого она потеряет, потому что никогда не поймет и не примет.       — Уён-и, милый, — она обнимает его крепко, и он едва может говорить, так сильно сдавливает горло. Первые недели после похорон Убина были ужасными, он едва находил с полчаса, чтобы спуститься к океану, тоскливо зовущему его. «Я не могу, — говорил он с горечью, пряча лицо на чужой груди, — Если я уйду сейчас, она не вынесет, понимаешь?» Он собирался уплыть, но Убин умер, мать сходила с ума от горя, и он остался. Остался у её постели, баюкая убитую горем женщину. Иногда он жалеет — нужно было бежать раньше, пока Ким Хонджун не ступил на землю, всё было бы проще, всё уже было бы готово. Ему пришлось за одну ночь придумать, что делать дальше, он сейчас едва не сходит с ума, в попытках придумать безопасный для него вариант. Но Чон Юнхо вытащил его на последнюю попойку всей команды перед отплытием. «Капитан арендовал весь паб для команды, отдохнем. Впереди долгие месяцы вдали от суши, семьи и алкоголя. Идем, идем» — увещевал он, вытаскивая Уёна из каюты, едва ли не закинув на плечо.       — Смерть отца сильно на него повлияла, ты замечал? Иногда я боюсь, что он сходит с ума. Запирается в своей каюте и говорит с пустотой часами. Нам всем не хватает капитана, но Джун…словно остался там, — говорит старпом, приваливаясь к стене затылком. Он спрашивает замечал ли Уён, как капитан вздрагивает и оборачивается, хотя никто к нему не обращается. В тусклом свете масляных ламп говорит, как беспокоится о Ким Хонджуне. «Он же мне как сын», — вздыхает с затаенной печалью. Уён не верит ни одному вздоху, пожимая плечами на обвинения.       — Мы не настолько близки, что бы я знал, что для него странно, — терпкое вино сушит язык.       Ванын фыркает невыразительно, подливая ему еще вина. Уён пьет, чтобы не отвечать, хотя тело уже тяжелое, а в голове неприятный шум.       — В детстве вы были не разлей вода, он часто вспоминал тебя все эти годы, — продолжает он задумчиво, — Ты знаешь, его отец всегда был…излишне фанатичен. Хонджун-и многое пережил за это время, просто присмотри за ним, хорошо?       Уён ведет плечом, к счастью от ответа его спасают вопли и громкий смех. Матерые охотники за ритуал почитали перепугать молодняк страшными байками, Уён не прислушивался, но знакомое имя сорвавшееся с губ офицера, заставляет его насторожиться.       — На этом корабле никто не останется не у дела, отсидеться в трюме не получится! — смеется изрядно захмелевший мужчина, потрясая одного из новеньких охотников за плечо, — посмотри вот, Чон Юнхо, казалось бы навигатор, сидел бы со своими картами да носа ни казал на охоте, но и ему пришлось убить одну из тварей. Голыми руками свернул её мокрую башку, силён!       Лицо навигатора бледнеет, когда на него обращают внимание. Уён видит, как Минги приобнимает мужчину за плечо, шепча что-то на ухо.       — Эй, Юнхо, расскажи какого это? — кричит пьяный офицер, потрясая бутылкой, — Слушай-слушай, вот это история была! Капитан ещё жив был, когда эти твари всем скопом на нас бросились!       Юнхо вскакивает на ноги под грохот перевернутого стула. Вместо истории только напряженная спина, что скрылась за дверями паба. Минги уходит следом, и Уёну уже не к кому обратиться за помощью. Только алкоголь и спасает.             — О чем вы говорили с Ваныном? — Хонджун не расшаркивается долго, нападает сразу и в лоб. Уён ждал этот вопрос, но легкая тревожность всё равно остаётся. По крайней мере его не приперли к стенке в ту ночь, когда он пьяный задыхался в нутре своей подушки, уцепившись взглядом за огонек сигареты в руках Минги. В его тяжелой, непомерно огромной голове носились потревоженные, бешеные мысли. Ему мерещилось море и качка, его слабое тело подкидывало на волнах, а голоса единым штормом обрушились на звенящую голову. Невидимые руки рвали его одежду, тянули в разный стороны, заставляя обернуться и увидеть их обладателей.       — Он не в себе!!! Ким Хонджун сошел с ума!!! — орет смутно знакомый голос.       — Что ты мямлишь, Уён?!       — Чон Уён! Немедленно вернись!!!       — Милый, ох милый… Твой брат, наш Убин…- мать рыдает над его головой, хватает себя за волосы и выдирает целые пряди. Кровь с её рук капает на его горячий лоб. Он задыхается, голоса слишком громкие и близкие заглушают его собственный отчаянный крик.       — Эта тварь вцепилась мне в ногу, прямо вот здесь! — он видит разодранную плоть, алое мясо и вывороченные гроздья желтого жира — Ты видел их когти?! — чужие глаза прямо перед ним, смотрят, едва не соприкасаясь влажными зрачками с его.       Из развороченной могилы под корабельными соснами кто-то протяжно воет, стучит неистово кулаками по крышке свежего гроба.       — Выпусти меня! Выпусти! Выпусти! Выпусти! Почему ты не пошел со мной? Ты оставил меня умирать!       Ким Хонджун в оцепенении стоит перед пустой стеной каюты, уставившись пустыми глазницами на повисший без крючьев гарпун. Стены плачут черной, густой кровью, она собирается под его сапогами вязкой лужей, заливается в горло Уёна.       — Ты сможешь меня убить? — тихий шепот до боли знакомыми губами. Запах моря и соленой кожи, длинные волосы мажут по его горячим щекам. Уён дергается и кричит, но голоса глумливо смеются над жалкими попытками исчезнуть.       Минги курит на соседней кровати, и глаза его полны пламени.       — Он уверен, что ты сходишь с ума после смерти отца, — говорит Уён, смаргивая пугающие воспоминания той жуткой ночи. Спал ли он тогда? Когда он проснулся? Правда ли Сон Минги сидел на соседней кровати и наблюдал, как он барахтался на влажных простынях? Должен ли он сказать, что сходи Хонджун и правда с ума, он бы его понял?       — Пытался стрясти обещание приглядывать за тобой, раз его ты врагом считаешь, а ведь ты ему как сын, — продолжает Уён с иронией, смотря брату в глаза.       — Сукин сын, — Минги хмыкает и убирает руку, слегка хлопнув напоследок по плечу, — никак не успокоится.       — Его тактика может иметь успех, — жмет плечами Юнхо, усаживаясь наконец-то на свой стул, — убедить всех, что ты псих будет проще простого, ты не спишь как следует, не ешь, у тебя вид глубоко больного человека, прости, но в гроб кладут краше. И ему это на руку.       — Скажи мне то чего я не знаю, — закатывает глаза Хонджун, заметно расслабляясь и почти растекаясь на стуле, — посплю позже.       — Расслабься Уён-и, ты не единственный, кому он напевает сказочку заботливого дядюшки, — говорит Юнхо, ободряюще улыбаясь, — но думаю, на тебя у него надежд больше.       — Если он пытается всех убедить, что ты не в себе, цель ясна — капитан не способный исполнять свои обязанности, долго капитаном не пробудет. Не слишком ли вы спокойны? Что ты будешь делать если он поднимет бунт в плавании? — Уён в замешательстве оглядывает брата.       — Не поднимет, точнее ранее бы не поднял, — качает головой Юнхо, — охотники целиком и полностью преданы семье Ким, избранным. Хонджуна попросту некем заменить — все связи с Императорским двором, финансирование, все пути сбыта в руках одной семьи. Без капитана не подверженного магии сирен охота быстро превратится в поездку в один конец, он пытался оказывать влияние, безуспешно, но теперь… — он многозначительно окидывает Уёна взглядом.       — Мы полагаем, что он может попытаться продвинуть в капитаны тебя. Ты — мой ближайший родственник, пусть из боковой ветви, но из самой влиятельной, — говорит Хонджун, окидывая его будто бы оценивающим взглядом, — если и заменить меня, то только тобой, пляшущим под чужую дудку.       — Быстрее дудку сломает, — хмыкает Минги одобрительно. Юнхо едва заметно кивает, даже они уже успели понять, насколько Уён себе на уме, сделать послушную марионетку из него вряд ли получилось бы. Не в тех они отношениях, а Ким Ванын не знает Уёна и на десятую часть, не говоря уже о слепом доверии.       — Тогда я тем более не понимаю. Разве не проще оставить или меня или его на берегу, а лучше обоих? — взрывается Уён.       — Мне нужны его навыки и люди, а что? Стоит опасаться, что ты воспылал любовью к моему кораблю и плаванью? — Хонджун определенно глумится над ним, — Он не сделает и попытки, пока на корабле некромант, подписавший контракт со мной.       — Я бы с удовольствием сошел на берег сегодня же, — вздыхает Уён сокрушенно, — вы все тут психи.       Минги смеется, одними глазами переговариваясь с Юнхо, тот только цокает языком.       Уён вздыхает свободнее — они не знают. Кан Ёсан и его мертвец. Ким Ванын. Ли Сонджун. Ким Хонджун. Чон Юнхо. Сон Минги. Им Сону.

*

      Гортензии у стен церкви в самом цвету. Пышные синие соцветия, влажные от моросившего всю ночь дождя, пахнут слишком ярко в утреннем воздухе, но у самого крыльца их запах перебивает полынь. Хонджун срывает серебристую макушку и трет между холодными кончиками пальцев. Растирает в ладонях, глубоко вдыхая. Воскресная месса давно началась, а он никогда не был верующим, поэтому раскрывает двери без излишней аккуратности. Стрельчатые окна, деревянные лавки и слишком много чадящих свечей, как и синих с золотом мундиров — он едва может терпеть это лицемерие. Набожные горожане внимают речам служителя церкви в благоговейной тишине, даже скрип дверей не привлекает их внимания, только его команда через одного поворачивает головы.       Речь священника плывет под изрисованными сводами гулким эхом, четкая и уверенная. Его фигура, освещенная утренним солнцем из окон, сияет и манит фальшивым величием, словно сами небеса поддерживают его выступление, а не умное решение зодчего установить окна на востоке. Словно он и правда верит в то, о чем говорит с таким пылом.       Иконы у алтаря смотрят на это представление желтыми, измученными лицами. Пустые глаза, пустые фразы, пустая вера. Хонджун ловит взгляд священника и, криво ухмыляясь, поднимает руку.       — …и так повелел Господь. Гнев его обрушился на грешников тысячами волн, сдирая с ног их плоть, дабы не смели они осквернять стопами своими священную землю его, наполняя их легкие тяжестью воды, дабы не могли они вдыхать воздуха его, лишая их голоса, дабы не могли они речами своими склонить праведников во грех. В страшных муках корчились они, и лишь искупив грехи свои слезами и раскаянием, могли получить прощение и любовь великодушного отца. Но сманил их Нечистый в чертоги свои — оскверненные воды в темных глубинах, куда не падал глаз Божий. Срастил их ноги в единое целое, не даруя новое, но подражая созданиям Божьим, наказал дышать лишь проклятыми водами, и даровал силу одними песнями искушать чистые души.       Хонджун прислоняется плечом к рассохшемуся дереву косяка распахнутой двери, слегка вздрагивая от сквозняка, обжегшего шею. В ряду офицеров безошибочно находит макушку с хвостиком — Уён красноречиво дергает плечами, благо беззвучно, и Юнхо рядом с ним не далеко ушел. Эти двое за прошедший месяц неплохо спелись, но он до сих пор не может решить радует ли это его. Уён бесцеремонный и шумный, именно такой как в его далеких, но все ещё ярких и живых воспоминаниях из детства. Совсем не изменился. Он легко и быстро находит общий язык со всей командой, становится желанным гостем, куда бы ни пришёл уже через пару дней, точно как в детстве, когда из двух маленьких мальчиков, держащихся за руки, улыбки взрослых всегда заслуживал он — смешливый и обаятельный, непосредственный в своей свободе говорить что и кому угодно. Хонджун не раз видел его весело переговаривающимся с плотниками, выпивающим в тихую с новенькими в трюме, или работающим в тандеме с Юнхо на удивление единодушно. Он кажется всегда был частью команды, и никогда тем странным юношей, изливающим глубокую печаль нотами в малой бальной. Он привиделся ему? Он уже притупил горе утраты? Это Хонджун видит в каждом меланхоличном жесте собственную беспросветную тоску? Это только Хонджун чувствует себя лишним на собственном корабле, отрезанным от команды невидимыми преградами, которые всегда оставляли его в некоторой отчужденности от мира.       Капитан смотрит на синие мундиры, гордые развороты плеч в ослепляющем рассветном солнце, играющем на золотых эполетах словно на далекое видение. Даже если он протянет руку, не сможет приблизиться к этой яркой картинке ни на сантиметр. Наверняка там, рядом с Уёном и Юнхо, очень тепло, так почему же он, остающийся за спиной, но совсем рядом, чувствует такой холод?       Жаль он не может быть таким расслабленным, когда с трибун вещают о правильности убийства не угодных богу тварей. Хонджуну немного любопытно, побудь Уён на его месте остался бы самим собой или застрял в одном моменте навсегда, не в силах вырваться, ломаясь снова и снова или сжигая всё вокруг этим присущим ему одному огнём?       — Не присоединитесь к команде, капитан? — тихий, глубокий голос раздается совсем рядом. Хонджун скашивает взгляд в сторону — его собеседник сидит в нише у окна, надежно спрятанный от взгляда священника и большинства прихожан мраморной колонной. Если бы кто вздумал взглянуть сейчас в их сторону принял бы его за сошедшего с небес ангела. Прекрасный, неподвижный как статуя, будто и не произносивший ни слова — вот уж кто застрял в одном моменте времени.       Хонджун садится рядом на скамейку, морщась от крайне неудобной спинки.       — Вы тоже часть команды, — жмет он плечом, отмечая неподвижность чужой груди. Некромант даже не делает вида, что нуждается в дыхании. Он выглядит так будто вообще уже ни в чем не нуждается.       Судя по вдохновенному священнику, он не в курсе что одно из яро порицаемых им создания дьявола сейчас спокойно сидит в доме его господа.       — Это большая честь, — голос спокоен, но насмешка чувствуется достаточно ясно, чтобы услышать «сомнительная». Он принимает эту игру.       — Ваш спутник не ждет нас в одной из могил? — иронично спрашивает Ким, представляя, как сильно верещал бы этот индюк за трибуной, начни некромант поднимать тут трупов один за одним, заставив танцевать вокруг церкви, и ни один бог не упокоил бы их обратно.       — Я люблю выбирать друзей поцелее, — некромант благосклонно шутит, едва склоняя голову в сторону Кима, — здешние не первой свежести.       — Здесь давно никто не умирал, — кивает Хонджун, но вспомнив отца тихонько смеется, — безногие друзья у вас не в почете?       — Боюсь, что нет. Они не так расторопны, — улыбка Ёсана не трогает его неподвижных глаз. У Хонджуна острое чувство, что он понял, о ком была речь.       — …потомки его неподвластны проклятой силе демонов, — излишне воодушевленно продолжал священнослужитель.       — О, мой отец обожал эту часть проповедей, даже больше, чем срезать волосы со скальпа, — поведал Хонджун доверительно, наклоняясь к некроманту немного ближе, словно они хорошие приятели, — каждый встречный незнакомец должен был знать о его избранности богом. Великий потомок архангела, режущий глотки направо и налево, быть охотником в его команде все равно что служить в ангельском легионе.       - …ибо так повелел Господь! Он дарует вам, праведным воинам против прислужников Сатаны, своё благословение и защиту от дьявольских сил!       — Но не от шторма и голода, — хмыкает некромант равнодушно, и Хонджун улыбается в кулак, поднимаясь со своего места.       — …ступайте с Богом! — почти кричит проповедник, воздевая руки к расписанному куполу церкви — на вкус Хонджуна, пустая трата таланта и краски — и зал наполняется восторженными голосами, вторящими его словам. Простые прихожане радостно осыпают благословениями и пожеланиями охотников, что по одному подходят к священнику. Тот величественно прикладывает свою руку к их макушкам, повторяя «господь благословляет тебя» явно пребывая в полном восторге от собственного выступления. Уён, затесавшись в толпу, так быстро ныряет то тут то там, и Хонджун не может с точностью сказать, получил ли он благословение.       Но он точно замечает, как поднимается из-за спинки лавки заспанный Минги, сладко продремавший на коленях Юнхо всю глубоко безразличную ему паству, и это словно сигнал к действию.       — До встречи на корабле, — роняет капитан Ким, решительно покидая церковь широкими шагами, пока подчиненные не подняли шум, что он тоже тут.

*

      Мама смотрит на него пустыми, каменными глазами, совсем не похожими на её — живые и яркие, смотрящие на него из глубин памяти с любовью и вниманием, будто он всё, что ей нужно в этом мире. Но черты нежного лица именно те, что он помнил из детства — в этом мастер не сплоховал. Это её тонкие скулы и острый нос, доставшийся и сыну, это её губы, что так ласково касались его лба и щёк. Она смотрит на своего ребёнка сверху вниз, печальная и неподвижная на вечном постаменте, в каменной вуали из белого мрамора, почти как живая. Рука, протянутая к нему — ещё миг и правда коснется, притянет к холодной груди в так и не случившемся много лет назад объятии.       Слуги рассказывали, как сильно она скучала по нему. До самой смерти ждала, а ему всё ещё тяжело приходить сюда хотя бы раз в год.       Вокруг её могилы в глубине фамильного кладбища, в самом тихом его месте, цветут розовые гортензии. Он велел управляющему ежедневно менять подношения и жечь поминальные свечи. Он велел убрать каждую жемчужинку с её статуи. Здесь не было места крови, которую она не проливала, здесь не было места для малейшего напоминания о человеке, бывшем ей мужем и ставшим самым чудовищным кошмаром в жизни. Он окружает её цветами и покоем даже находясь очень далеко.       Хонджун осторожно касается тонкой ладони, придерживая снизу словно хрупкий лепесток. Под тонким мрамором запястья обманчиво видятся тонкие, голубые венки и чудится аромат розового масла, когда он оставляет легкий поцелуй на холодном мраморе.       Что-то необъятное и чудовищное душит его, растет в горле и голове неподъемной тяжестью, словно желает придавить щекой к прохладной земле, усыпанной бледно-розовыми лепестками и хвоей. Пытается заставить его остаться в этом тихом месте навсегда, оставить океаны и смерть за сгорбленной спиной. Она бы спросила его: — зачем тебе уходить, зачем снова мучиться? — но тяжелая толща земли не пропускает ни звука.       — Я уплываю, мама, — шепчет в её ладонь, грея камень теплым дыханием.       Но и сам не знает зачем.

*

      Аромат одуванчиков и меда удушливый и липкий, даже для его мертвого сердца чрезмерно сладкий. Маленькие мошки липнут к его давно нечувствительной коже, проползают по глазному яблоку крошечными лапками — он совсем не находит смысла убирать их со своего лица. Но в том маленьком силуэте на другом конце поляны сосредоточено все его существо. И он остается недвижим, возможно годами, пока силуэт не становится слишком близким, слишком высоким…       Дерево под пальцами теплое, нагретое долгой дорогой под палящим солнцем. Он шагает рядом с носильщиками, не отнимая ладони даже на миг, будто до сих пор держит на кончиках пальцев что-то живое.       — Твое сердце не бьется? — наивные круглые глаза.       — Ему не нужно.       Иллюзия отсутствия смерти. Иллюзия всевластья. Он упивался ими пока мог. Пока не открыл свои слепые глаза и не понял, что все вокруг и есть смерть. Отсроченная, мгновенная, затянутая, болезненная, тихая. Смерть. Смерть. Смерть.       Что-то там внутри под толстым деревом, бархатной обивкой должно было жить, биться под теплой кожей сотнями тысяч ударов и никогда, никогда не останавливаться, но это его вина. Этот черный, гладкий гроб, эти вздутые от усилий, полные крови вены, это слишком долгая дорога, эти тяжелые взгляды.       Под тонкой кожей цвета первого снега — смерть. В мягком, остановившемся сердце — смерть. Он отталкивает её бесполезными объятиями. Сжимает плоть пальцами, облитыми кровью, близкий к нему так как никогда и не мечтал быть. Сердце теплое и скользкое, он сжимает ещё раз. Ещё раз. Ещё раз. Ещё раз. Ещё раз. Ещё раз. Ещё раз. Ещё раз. Ещё раз. Ещё раз. Ещё раз. Ещё раз. Ещё раз. Ещё раз. Ещё раз. Ещё раз. Ещё раз. Ещё раз. Ещё раз. Ещё раз. Ещё раз. Ещё раз. Ещё раз. Ещё раз. Ещё раз. Пока его не дергают за воротник рубашки, выдирая руку со стиснутой в ней плотью — он не успевает разжать судорожные тиски скользких пальцев.       От него ничего не остается, кроме стремительно остывающего тела.       Человек перед ним шагает ровно, не смущаясь тяжелых взглядов редких прохожих. На его шее алые отметины от языков пламени. Бесстрашный. Приземленный. Словно матросы несут очередную бочку рома или зерна на борт, а не целое немертвое тело. Они похожи в этом.       Кончики пальцев едва различимо постукивают по крышке гроба, тихий и пустой вздох — его ответ.       — Это правда!       — Трупы на корабле!       — Некромант… Спаси нас Боже!       — Капитан должно быть совсем от горя из ума выжил!!!       Один из городской стражи, призванной удержать любопытных подальше от корабля, тянет дрожащую, мокрую от пота руку к клинку на поясе. Ёсан вдыхает немного острого страха в воздухе, растягивая губы в слабой улыбке. Его веселит эта отчаянная вера — будто железо сильнее смерти. Обожженный офицер кладет ладонь на его расслабленное плечо, оттягивая за свою спину, и громко приказывает:       — Назад!       Они интересные. Капитан, что выделил им целую каюту, этот офицер, что защищает его от толпы, и тот другой, брат капитана, первым подошедший к нему в церкви с полной наглости улыбкой.       — Господин некромант! — этот хитрец знает его имя, — Позвольте сопроводить вас на борт?       Ёсан готов был поставить все свои деньги на то, что тот специально заговорил настолько громко, привлекая к ним внимание всех присутствующих. Хотя он должен признать, бесценное выражение лица преподобного стоило того. Ёсан не смог остановить своего глупого желания показательно перекреститься перед тем как перешагнуть порог церкви.       Чон Уён. Ходит за ним по пятам, словно совершенно не страшится смерти, похожий на любопытного щеночка. Лезет под локоть, мешая разобрать вещи в каюте, тыкая в каждый ящик, благо гроб не трогает своими загребущими руками, только осматривает цепким взглядом. Но его интерес гаснет так же быстро, как и возникает, едва он видит что во всех сундуках некроманта не страшные ингредиенты, вроде трупов животных, крови младенцев или свитки из человеческой кожи с ритуалами, а книги, восковые карандаши и пустые стеклянные банки, связанные на горлышках вымоченной кровью сирен веревкой.       Чон Уён пересчитывает каждую. Тридцать шесть.

*

      Толпа ликует. Они кричат девиз его семьи, так словно имеют право, словно понимают смысл. Но это не так. Они никогда не приблизятся даже к отдаленному пониманию. Эти цветы, некогда живые, но увядающие под палящим полуденным солнцем, эти бумажные гирлянды, выкрашенные дорогой краской, эти звучные мелодии праздничных песен, эти широкие, до грани уродства, улыбки — он ненавидит всё это. Этот город, этих людей.       Они не понимают, они даже не могут себе представить. Эти дамы, в пышных платьях, в колье из русалочьих слез, не знают на что нужно решиться даже ради одной.       Отрицающие язычество, но ещё ночью сложившие в центре площади огромный костер, нарядившиеся и танцующие у его пламени каждый двенадцатый день вплоть до Русалочьей недели. Поставили в центре костра толстое бревно с прибитой к нему хвостом вверх деревянной сиреной. Оскаленная зубастая пасть, заломленные руки, уродливо-непропорциональная голова с покромсанными волосами — чудовище, что сожгут на закате, когда волны окрасятся в алый. Иногда ему хочется взять книги из семейной библиотеки и постучать ими по пустым головам.       Он представляет, как волны, мощные как в самом сердце океана хлынут на это побережье, как унесут за собой каждого, как их смех превратится в крик, как их слезы станут лишь водой, что океан благосклонно примет частью себя. Как он сам пойдет на дно, как и должен был слишком много лет назад. Какая сила вытянула его тогда на поверхность? Кто был в праве решать жить ему или умереть?       Он отворачивается от уродливой, единодушной в своем безумии толпы, оглядывая людей, что окажутся преступно близко к нему самому. На борту его Утопии. Скользит едва различая единодушно напряженные лица в шеренге новичков. Он может, даже не зная лично, выделить каждого — абсолютно одинаковое выражение глаз. Лицо может лгать, могут лгать губы и строгая выправка плеч, но глаза — он слишком хорошо знает этот страх.       Он знает это скучающее на суше, но нетерпеливое до океана выражение каждой черты нахмуренных век у уже бывал моряков. Кто единожды был в океане, прикипел к нему всей душой, уже не будет родным на суше. Вода держит их ноги крепче, чем самая скалистая твердь.       Он не знает к кому отнести Уёна. Чон не выглядит жаждущим земли, она чужда ему, но привычна, он не смотрит даже в сторону семьи, расположившейся на самых удобных трибунах, на собственную невесту не бросил и взгляда, он обращен самой душой на океан, но и его не считает своим. Чужак, так хорошо притворяющийся своим, куда бы не пришел.       Каков он сам в чужих глазах?       Не знающие меры в демонстрации богатства кареты приближаются к опущенному трапу, он почти не слышит своих мыслей в разрозненных воплях, оплетающих его голову сетью. Трубы и колокола — не самое удачное сочетание в соперничестве звуков, Хонджуну стоит не малых сил удержаться от гримасы отвращения.       — Капитан Ким! — он успевает остановить свое тело от рефлекторного желания поднять голову вверх — на отца, но вовремя вспоминает, что он и есть капитан. Растягивает губы в учтивую улыбку, пожимая протянутую к нему крепкую руку в перчатке — сплошь в молочной чешуе, словно сшитой из той части нежной кожи на талии, где хвост переходит в живот. Ни один мускул на лице не дрожит, когда острые края царапают его обнаженные пальцы.       — Министр, это большая честь! — Хонджун умеет быть обаятельным, когда это выгодно, один из тех уроков, что отец вбил в него в первую очередь. Ничего не значащие, прописанные как по учебнику этикета фразы, он может проливать их рекой, улыбаясь и махая презираемой им до глубины души толпе или обличенному властью точно такому же как он лицемеру. Министр толкает задушевную речь, осыпая фальшивыми комплиментами «гостеприимных жителей прекрасного города», вещает о том, что погода прекрасно подходит к отплытию. Хонджун может ногу поставить на отсечение — этот идиот считает, что яркого солнца для отплытия достаточно.       Он кривит губы в улыбке, когда министр вручает ему золотой свиток от императора с нетронутой кляксой печати. Принимает его с коротким поклоном, будто бы благодарен оказанной чести — исполнить скромное желание самодура.       — Император возлагает на вас свои скромные чаяния, капитан Ким, — скользко улыбается посланник, — не подведите.       Представление объявляется оконченным, едва министр проливает чашу рисового вина перед трапом Утопии — пожелание мягких, как этот напиток волн. Хонджун с огромным, но тщательно замаскированным нетерпением спроваживает делегацию прочь с корабля, и наконец-то может с облегчение сказать:       — Отплываем.