***
Хонджун устал. Горячее пламя камина пожирало шипящие от влаги дрова, затухало от комьев налипшего на сосновую кору снега. Старик Ким говорил брать сухие дрова в кухне, но Хонджуна воротит всей душой от темной комнаты с захлопнутой дверью во двор. Там пахнет мукой и сухим теплом от каменной печи, мокрой овечьей шерстью — слишком знакомо, будто время никогда не касалось этого дома. Будто за следующим поворотом коридора дверь спальни отворится изнутри и его нежно позовут из темноты по имени, а не будут выкрикивать его словно проклятие. — Йа! Ким Хонджун! Отличная работа! — его хлопают по плечу, едва не сбив с ослабших ног. Прозрачная кровь бежит по его пальцам, по сгибу локтя, капает на палубу, застывая черными кляксами. Нож в его руке не дрожит, он сжимает его с такой силой, что потом, наедине с собой, в углу темного трюма, не может разжать окаменевшую ладонь. Он бродил по заметенному саду в белом свете звёзд, пока не оледенел до боли каждый сантиметр лица, пока бесконтрольная дрожь не пробила тело. Повалил снег. И только тогда, ссадив об кривые поленья негнущиеся пальцы, но набрав из-под сугробов дров, он вернулся в кабинет. Отряхиваясь и дрожа, он разводит пламя в камине — единственный источник света — но тут же придавливает его сыростью. Старик Ким, словно сотканный из тумана и снега, появляется на пороге комнаты, придерживая поднос с кипящим чайником. Видел, как слонялся молодой господин по двору, и тут же сдвинул три кольца на печи, чтобы быстрее нагреть кипятка. Хонджун неторопливо пьет чай с шиповником, обжигая пальцы до боли. Усталый взгляд неотрывно смотрит, как маслянисто блестит в отсветах пламени алая печать на тугом свитке. Императорский госпиталь, лично в руки капитану Ким Хонджуну, — значится резкими росчерками пера на бумаге цвета некрепкого чая. «Как и обещал, пишу сразу как смог. Он жив, обожжен, но всё так же болтлив. Уйми своё беспокойство и не ночуй на верфи, не желаю услышать по прибытии, что ты заморил себя голодом или примерз к штурвалу. Пусть напоминанием тебе служит тот факт, что похоронят тебя без моего вмешательства только рядом с отцом. Будь хорошим мальчиком, капитан. Вернусь к весне. С глубокими сомнениями в твоем здравомыслии, Ч.Ю.». Хонджун тихо фыркает, поднося к губам кипяток. Наконец-то становится теплее.*
Глава города ждёт его в личном кабинете своего поместья, куда вышколенный слуга провожает Хонджуна, подобострастно поджав плечи и то и дело повторяя: «прошу-прошу, капитан Ким! Какая честь, очень-очень рады!». В круглых глазах блестит слепое обожание и любопытство — не каждый мог бы похвастаться, что видел нового главу семьи Ким, прославленных охотников, лично. Хонджун эти полгода носа не казал в городе, поселившись в закрытом наглухо поместье или на верфях, а там уже его люди гнали в шею всех любопытных зевак. — Капитан, — мужчина за столом едва заметно кивает головой в приветствии, натягивая выражение вынужденного радушия на жесткое лицо, указывает сухой рукой на кресло напротив. — Господин Ли, — Хонджун кривит губы, усаживаясь в кресло без лишних церемоний, — чем обязан? — будто это градоначальник к нему на чай зашел без приглашения. Он скользит незаинтересованным взглядом по стене справа, где вместо дорогих картин одно большое полотно — вверенный Ли город. — Посол его величества четыре дня просидел у вас под воротами, — укоризненно прищуривается мужчина, старательно сдерживая поучительный тон, на что Хонджун только едва заметно улыбается, — и никто не знал, где вы пропадали. Каких бы ожиданий он не питал на ответ Хонджуна, они явно не оправдались после сухо оброненного: «дела охотников». — Конечно, — тянет мужчина так словно не поверил ни единому слову, укладывая на столешницу письмо. Новый капитан молод и сам себе на уме — говорят его сморщенные брови. На плотной белой бумаге сплошная вязь рун и символов, которые не вызывают ничего кроме удивления. Весьма неприятного. Хонджун подцепляет письмо кончиками пальцев, но и этого достаточно чтобы печать с легким треском сломалась сама по себе. Наверняка только что шаман его величества получил известие, что послание получено адресатом и вскрыто, его ответ уже ждут. Хонджун прилагает все силы, чтобы ни единой эмоции не отразилось на лице, когда едва приоткрывает сложенный лист. Ему даже не нужно читать целиком эти витиеватые фразы и сотни бесполезных слов. Главное вот оно, смотрит на него чернильными линиями, и за каждой буквой этого «скромного желания» стоит цена, которую Хонджуну придётся заплатить лично. Непомерная за глупое, безрассудное хочу, завернутое в красивую обертку, но он слишком хорошо читает между строк. Хонджуна пробирает смех. Громкий и возможно отдающий сумасшедшием не меньшим, чем само письмо. Интересно кто из них больший псих: Хонджун, всерьез раздумывающий над исполнением, или их император, додумавшийся до такого извращения? — Подумать только, — сипит Хонджун, не в силах говорить внятно из-за пробирающего смеха, — а-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-хааааа Господин Ли выглядит встревоженным, и от этого Киму только смешнее. Эти идиоты живой сирены-то не видели, только уродливые подобия из дерева, а всё туда же. Хотя может император видел их настоящий облик в одной из книг, что хранятся в библиотеке у семьи Уёна. И всё же, как бесконечна на выдумки фантазия заскучавшего властителя половины мира. — Наш…наш повелитель, — хохочет Ким утирая выступившие слезы под веками, — желает аха-ха-ха, желает в свою постель сирену АХАХАХА Глава города бледнеет и импульсивно тянется к письму, тут же получая ожог на ладони за несдержанное любопытство. На его искаженном вспышкой боли лице явно читается сомнение. — Милостивые боги, куда он собрался её трахать? В хвост? Или может в зубастый рот? — Ким заливается смехом так сильно, что уже не может дышать, падая лицом в собственные трясущиеся ладони, чтобы уже оттуда глухо спросить абсолютно пустым голосом, — Господин Ли, вы видели сирен? — Н-нет. — Конечно нет, — он выпрямляется, покрасневший и растрепанный, и задумчиво щурит глаза на потолок с вычурной лепниной, — а как насчет некромантов? Тоже нет? Что ж, император выслал подмогу, что сделает его желание возможным. Так пожелаем же ему удачи, — скалит зубы капитан напоследок, — всех благ нашему императору! — пафосно вскрикивает он, воздевая руки в перстнях к потолку. Он резко подхватывает письмо и тут же сжимает в кулаке, сминая последние слова. До схода льда оставалось полтора месяца.*
Они приезжают на торги к середине открытия, когда лоты ещё не выставлены, а гости недостаточно пьяны, чтобы пропустить их приезд. Хонджуна всё ещё шатает на каждом шагу после полугода в море, а шум толпы вызывает приступы простреливающей виски боли, которую не снимают даже самые сильные лекарства. В огромном зале с шелковыми обоями, вышитыми золотыми нитями, с панелями из баснословно дорогих сортов дерева, между пышных юбок дам и ваз с роскошными букетами живых цветов, Хонджун оглушен и взвинчен не меньше, чем в гуще боя с пиратами. Ему шестнадцать, но он уже убил стольких — сирену, человека, сирену, сирену, сирену, список не заканчивался. Богачи сбились словно косяк разукрашенных рыб в одно кольцо, кружащееся в едином ритме, хлопали уродливыми ртами исторгая вопли, смех и льстивые речи — он скормил бы океану каждого из них. Кроме, пожалуй, музыкантов. — Смотри сюда, — отец кладет руку на его плечо, разворачивая от вида распахнутых дверей, за которыми видны всё прибывающие экипажи, и кивает на две стеклянные колбы с водой, что выставлены прямо в центре золотого зала на высоком резном постаменте. Распорядитель торгов в черном фраке и белоснежных перчатках, окруженный толпой, в показательном марше обходит их кругом, демонстрируя зажатые в пальцах две абсолютно одинаковые жемчужины — большие, не как те, что капитан отправил сестре в качестве подарка, но все же крупнее обычного. Глаза, обронившие эти слезы были удивительного цвета — глубокого, темно-синего, словно сама океанская глубина плескалась в них. Он не помнит, как выглядела та сирена, какого цвета была чешуя на прибитом к палубе хвосте и на какой час истязаний скатилась её первая слеза, но помнит как Ванын просунул с усилием древко гарпуна под правую крышку раскрытых от удушья жабр и давил, пока острый наконечник не прошел грудь на сквозь — словно на вертел нанизал. Они подняли её над бортом, приближаясь к самому лицу без страха, потому что сирена не растерзает твоё горло, когда у неё нет пальцев и не запоёт залитым раскаленным маслом горлом. Её удивительные, темно-синие глаза смотрели на такой близкий океан в молчаливом прощании, пока с тихим стуком падали в подставленные ладони крупные, абсолютно черные слезы. Хонджун уже знает, что за представление покажут, но толпа нетерпеливо повизгивает единодушно ожидая шоу. — Ставлю сотню серебра на левую! — Не понимаю, они же одинаковые, что вообще можно сказать… Игра на удачу. — На правую, примите двадцать золотых! — Назови, — говорит отец, подталкивая его на шаг вперед, за пределы границы внутреннего круга. Этого достаточно, чтобы привлечь к нему излишне много внимания. Хонджун ловит заинтересованный взгляд распорядителя и, под шепотки вокруг, мгновенно прекращающиеся от вида герба на его груди, пожимает плечами неуютно. У него никогда не было права на ошибку. Он смотрит на черные жемчужин в белых тисках. Свет тысячи свечей играет на гладких боках. Они сточили их до идеального шара. — Левая. Распорядитель продолжает своё шествие, ничем не выдав ответа, и останавливается напротив колб. В смолкшей толпе, застывшей в ожидании, он одновременно опускает обе жемчужины в воду. По залу проносится вдох особенно впечатлительной дамы. Кто-то пихает Хонджуна локтем в бок, подпрыгивая на месте от прилива эмоций. — Угадал! Я угадал! — кричат ему прямо в ухо, фамильярно повиснув на узком плече. Одна из жемчужин опускается на дно, поблескивая, вторая же исчезает на глазах. Распорядитель подцепляет прозрачную воду в левой колбе пальцами и достает на воздух, трет пальцами о край полотенца на предплечье. — Левая! — объявляет, демонстративно подняв высыхающую жемчужину над головой. Хонджун ищет глазами в бурлящей толпе. Вот он. Отчужденное лицо, взгляд вскользь и мимо, словно и не смотрели друг на друга долю секунды. Чон Уён отворачивается преувеличено неторопливо и скрывается в толпе окружённый друзьями, сделав вид, что не узнал. Хонджун смотрит ему в след ещё немного. — Звезды рассказывают очень много историй, — с легким порывом ветра долетает вдохновленный голос навигатора. Хонджун смотрит на двоих у правого борта, что вызвались составить ему компанию в ночном бдении, и как два абсолютно влюбленных в звезды психа уже с час пялились наверх, забыв о его существовании. У Кима фантомно ныла шея от их вида, а может и правда болела, после неудобного сна сидя, он не думал разбираться. Юнхо указывает пальцем на скопление крошечных звезд вдалеке, и даже Киму в неровном свете раскачивающихся фонарей и беспримерно-ярких звезд видно в каком восторге прибывает Уён. Ему будто бы и дышать трудно от того, насколько ночь в океане бесконечна и темна. Киму знакомо это чувство, когда душа словно разливается в крошечном теле, выходит за его пределы, стремясь туда, куда указывает навигатор — то, что бывает таким всеобъемлющим только в самый первый раз. Ещё не наскучивший вид. Он немного рад, что эмоций Чона так много и они такие искренние. Что он может разделить это зрелище, пусть и со стороны. Ветер перехватывает все застывшие вздохи восхищения с губ Уён, унося куда-то далеко, где нет берегов и причалов, оставляя только неясные восторженные восклицания. Юнхо протягивает белой, словно искупанной в молоке рукой золотую подзорную трубу, но Уён едва успевает её поймать, так резко разжимаются чужие пальцы. Крик, глухой словно из-под толщи воды, от которого подскакивает к горлу затихшее было сердце, и сотрясает дрожь от мгновенной, неуместной мысли — что-то жуткое происходит прямо сейчас. Но он знает, что не происходит ровным счетом ничего. — Тебе придется послушать их самому, — тихо вздыхает Юнхо, исчезая в темноте единым стремительным движением. За вторую неделю, прошедшую с момента отплытия, это уже шестой раз. Кошмары поселились в темной каюте капитана, едва земля скрылась за горизонтом. Хонджун за штурвалом вздыхает глубоко, на миг прикрывая покрасневшие от недосыпа глаза. Он без шляпы сегодня, ночной ветер треплет посеребренные волосы, забрасывая пряди на хмурое лицо. Мысли о том, что он поспешил приглашать Минги на борт, что это его вина, его ответственность, не отпускают, хотя он знает как никто другой, что сожалеть о сделанном уже поздно. Впереди порт Камала, возможно у него получится убедить Минги остаться в резиденции, пока они с Юнхо совершат самое безрассудное деяние в жизни охотников. Даже думать об этом смешно. — Может им вернуться в свою каюту? — Уён складывает трубу, в которую не стал смотреть, морщась от соленых брызг на обветренном лице. Он привыкает к качке, к пресной еде и строгому распорядку, к шуму волн, совершенно отличному от того, что он слышал дома, к громким крикам петуха с нижней палубы и громогласному смеху моряков, играющих вечерами в карты. К бесконечному, постоянно облачному небу, укрывающему море и корабль словно саван, и только сегодня прояснившемуся. Он привыкает даже к некроманту, что гуляет по палубе на рассвете, сбросив капюшон («о, всё-таки балахоны» — думает со смешком Уён) и нервируя караульных себе на потеху — говорит, что рассветы заставляют его чувствовать себя живым. Привыкает даже к его спутнику, назвать которого трупом язык не поворачивался с того первого открытия крышки гроба. Только к этим крикам всё не может привыкнуть. — Дело не в каюте, — говорит Ким, прислушиваясь, пусть и знает, что не услышит ничего из того, что будет сказано в темноте между теми двумя. — Эй, — мягко и тихо зовёт он, протягивая дрожащие руки вперед к сгорбившейся в углу под лестницей фигуре. Густой, едкий дым от горящего дегтя выедает глаза, он почти на ощупь пробирается, переступая через распотрошенные тела под ногами, едва не оскальзываясь. Окрик капитана для него пустой звук. В этом аду, полном крови человеческой, с соленым привкусом металла, между густыми клубами дыма — он переворачивал тела одно за другим, мягкие, липкие, зловонные и дергающиеся, и уже ничего не имело значения. Страх догадки, что если не на корабле, живой или мертвый, значит за бортом остается только страхом, потому что вот он. Черные волосы, слипшиеся в липкие от крови сосульки, стекают с бледного лица на сложенные на коленях руки. Его тоже бьет дрожь, а сирена перед ним смотрит наверх, в слишком ясное небо, остановившимся взглядом, с вывернутой под неестественным углом шеей. Он видит как упирается вывернутый позвонок в кожу. — Эй — эй, — Хонджун не узнает свой голос, сгребая мелко дрожащую фигуру в охапку, крепко прижимая к себе. Гладит по волосам, измазав щеку кровью с чужой макушки, — я здесь, Юнхо, я здесь. — Дело в океане, — кивает Уён, опуская глаза на пенные гребни волн у самого борта. Темная глубина, цвета разлитых чернил, подвижная и живая смотрит на него глазами тысяч мерцающих звезд. Ли Сонджун — один из охотников, служивший ещё старому капитану — говорил ему не смотреть в воду, не то глубина утащит. Он вообще много чего говорил. С тех пор как приметил Уёна тут же прицепился словно клещ, рассказывая об охоте и как правильно резать тварей с таким наслаждение и бешеным огнём в глазах, что Уёну хотелось нырнуть за борт прямо сейчас, лишь бы не слушать подробностей, заставляющих кровь в жилах застыть. В его личном списке этот фанатичный убийца поднялся на второе место за пару дней наблюдений, обойдя даже старпома. Внимательный, въедливый, жестокий. Он смотрит на Уёна свысока, треплет жестко по плечу, обещая устроить ему боевое крещение во всей красе. Что-то внутри тревожно сжимается каждый раз, как он оказывается в поле его зрения: Уён до дрожи не желает, чтобы этот человек хоть краем глаза заметил, что плывут они не одни уже четвертый день, и если раньше густой туман и моросящие дожди надёжно скрывали всё в пределах видимости, что проплыви тут хоть пятьдесят сирен, они бы не увидели, то сегодня видимость была абсолютной. Ему вообще с самого выхода из порта не везёт, тревога, истрепавшая ему последние нервы, словно приставучая зараза, нашептывает — они всё знают, иначе объяснить, что его постоянно словно пасут, ни на минуту не оставляя одного, его паникующий разум не может. А ему нужно быть спокойнее. «Они не отпустят тебя, на живца возьмут, убьют и умоются его кровью» — шепчет темнота. «Ты был прав», — с горечью думает Уён, выискивая между спокойными волнами отблеск чешуи или знакомые движения. Как всегда прав, нужно было не жалеть мать, оставаясь подле до последнего, не идти за братом, а сбегать ещё в порту, как бы сложно скрыться там не было под прицелом береговых постов и не спящего маяка. Здесь в сердце океана — он чувствовал себя загнанным в угол намного больше. Кто-то хватает его расслабленную руку резко и бесцеремонно, чуть подталкивая к борту боком (лишь пугая, а не с намерением), выдирая трубу из ослабевших пальцев. Уён едва не раскрывает рот в громких возмущениях, но увидев наглеца, только фыркает, сдуваясь в воинственно развернутых плечах. — Обязательно быть таким засранцем? — вздыхает Уён недовольно, пихая в ответ и словно в каменную стену вписавшись. Хонджун открыто потешается за спиной, он-то приближение новых лиц заметил первым. Чонхо. Так зовут мертвого парня, совсем ещё молодого, младше Уёна, что принесли на корабль в черном гробу в самый разгар дня. Уёна до сих пор передергивало от того, сколько прохожих пялились на них с ужасом в глазах, да хватались за оружие. Дай им волю, они бы сожгли их всех на костре: и Уёна, и некроманта, и капитан вместе с кораблём. Но Чонхо был слишком обычным, настолько что сыграл в партию покера с офицерами после ужина, прежде чем они поняли, что это не просто незаметный, везучий салага, оставивший их без половины месячного жалования. Молчаливый и спокойный, от него совсем не веяло могильником, как от некроманта, и не пахло разложением, он скорее походил на скалу или статую божества в храме — когда снаружи спокойное и неподвижное, скрывает немыслимую мощь. Может поэтому Уён подбил его на эту сумасшедшую выходку, рискуя вызвать настоящий гнев некроманта. Уён набрался достаточно храбрости для второй попытки сближения с некромантом спустя пару дней с отплытия и словно открыл сезон охоты на Кан Ёсана. Команда с замершими сердцами наблюдала, как неугомонный брат капитана приставал к нему с расспросами о воскрешенных трупах и совершенно нелепых вещах типа " а ты сможешь дойти пешком до Камала по дну? Тебя не раздует как обычные трупы?», вызывая у того непередаваемое выражение лица — словно он не понимал, как на земле возможно такое…существо…как Чон Уён. Юнхо по секрету рассказал, что они сделали ставки на то, через сколько дней Уён надоест некроманту настолько, что даже родство с капитаном его не спасет. — И на что ты поставил? — оскорбленно спросил Уён. — На пять дней, — сдал друга Минги, довольно улыбаясь, — я уверен, что он продержится до Камала, а потом прикопает тебя в порту, сказав, что ты удрал с красоткой. Некромант ко всеобщему удивлению держался непоколебимо спокойно и только тянул улыбку. И не совсем понятно какой — снисходительной, глумливой или презрительной— она была, когда вместо того чтобы сбегать на другой конец корабля от страха, (который был, о Ёсан прекрасно чувствовал, что Уён его боится) и молиться всем известным богам, этот живчик упрямо шатался рядом или вообще заглядывал в его каюту с широкой улыбкой и дурацкими вопросами. Честное слово, Ёсан ещё не встречал человека, который бы интересовался потеют ли у него подмышки. И такого же безрассудного идиота, что привел живой труп в трюм играть в покер, абсолютно не имея представления на что он способен. Возможно стоило утолить его любопытство в некоторых вопросах, звучавших более менее разумно, по сравнению с остальными. — Всё такой же неугомонный, Уён-а? Отстань от нашего гостя, — ненароком Хонджун развеял всё возможные подозрения у Ёсана от такого настойчивого интереса к своей персоне, по крайней мере Уён надеялся, что не вызывает их слишком много. В любом случае глаза некроманта всегда оставались мрачными. Они словно говорили Уёну, что видят все его попытки насквозь, как бы он не присыпал их шутками и сбивающими с толку глупостями. Но пока его не уличили вслух, Уён мог продолжать. Однажды Уён даже смог его шокировать, по крайней мере эту эмоцию Чон расшифровал именно так. Утопия покинула порт четыре дня назад, но таинственный спутник некроманта всё еще оставался в гробу, чем вызывал немыслимое притяжение Чон Уёна к их каюте. Под не читаемым взглядом Ёсана, оторванным от расстановки тридцати шести банок в своем личном шкафу очередным бесцеремонным вторжением, Уён прополз под установленный на два стула гроб, будто намертво припаянных к полу, и ощупал руками сухое дно. Наказание последовало немедленно. — Бу! — подкравшись со спины, Ёсан резко вцепился в теплую загорелую шею ледяными руками. Уён закричал так громко, на одних инстинктах подорвавшись на месте и звучно ударившись затылком о днище. Чонхо в гробу вздрогнул, стукнувшись вскинутой рукой о крышку. Юнхо и Ванын влетели в каюту с такими лицами словно, ожидали как минимум сцены убийства, а не заливающегося смехом некроманта и красного Уёна на полу, обиженного до глубины души. Хонджун, вызванный перепуганным матросом, что только видел, как все ломанулись к каюте некроманта с перекошенными лицами и обнаженным оружием, оценил картину тяжелым взглядом и ледяным тоном произнёс: — Ко мне в каюту, Чон Уён. Что бы он не сказал тогда за закрытыми дверями, это подарило Ёсану несколько дней полного покоя. Ему и самому не нравилось держать Чонхо взаперти, но команда не вызывала у него доверия, хотя Хонджун и заверял, что они не посмеют ничего сделать. Ёсан посоветовал ему беспокоиться за своих: «У мертвых нет понятия о ценности жизни, не хотелось бы оставить корабль без рук, ведь я так плох в ставке парусов». Моряки обходили их временное обиталище десятой дорогой, сплевывая через плечо или демонстративно вывесив на груди кресты, что абсолютно устраивало Ёсана, но в тот раз голоса явно шли из-за его двери. Он ещё на пороге услышал эту особенную манеру разглагольствовать, но с кем этот человек опять посмел зайти в его запертую каюту?! Ёсан ворвался в двери с твердым намерением наконец рассовать Чона Уёна по банкам, но застыл на пороге в откровенном недоумении. Как…? Откинутая крышка гроба, чадящие свечи по углам и два взгляда направленные на него. — …ты знаешь, будет несправедливо, если это неудобный гроб, ведь ты так долго, о! Ёсан! — Уён даже ради приличия не потрудился не то что выбраться из открытого гроба, в который похоже только начал укладываться, даже не приподнялся. Ёсан готов был поставить руку на отсечение, что жилка на его лбу, благополучно мертвая не менее 25 лет, ожила и забилась. Невыносимый человек сидел, свесив ноги с края, спасибо хоть разулся, в самой нелепой позе и премило беседовал с Чонхо, устроившимся за столом с самым непринужденным видом в форме младшего охотника, которой у них точно не было, чинно разложив перед собой не понятно откуда взявшиеся деньги. Ёсан медленно разжал руки и впервые за всё знакомство эмоционально выдохнул. — Чон.Уён. — прошипел он тогда замогильным голосом. Уён вздыхает тяжело, облокачиваясь о мокрый борт корабля и расставляя ноги пошире. Волны сегодня неспокойные, а Чхве Чонхо несправедливо силен для своей комплекции. — Там что-то есть, — ровный, тяжелый голос Чонхо бьёт его наотмашь в затылок, а кивок за правый борт и вовсе едва не останавливает сердце, — в воде. Уён чувствует как холодеют его щеки от резко отлившей крови. Он дёргано оборачивается, всматриваясь в непроглядную тьму океана, пытаясь увидеть… — Дельфины, — Кан Ёсан хмыкает невыразительно, уставившись неподвижным взглядом на взволнованного Уёна, — не бойся господин Чон, это не сирена. Умирающий внутри от ужаса Уён заставляет себя непринужденно засмеяться. Он забирает у Чонхо трубу, преувеличенно небрежно уставившись на звёзды. Не смотри вниз. Не смотри вниз. — Я не боюсь сирен, в конце концов…здесь полным-полно охотников. Отражение огня на верхушках ночных волн и на сотую долю не такое красивое, как его игра на острых чертах бледного лица, на длинных, смоляных волосах волной струящихся по голым плечам. Он мог бы протянуть руку и отвести тяжелые, высыхающие пряди за широкую спину. Коснуться теплеющей от близкого огня кожи, ему бы вернуться в воду пока легкий дискомфорт не стал болью… Уёну дышать трудно. Железные тиски самоконтроля сжимают дрожащее горло. — Ты знаешь, мне…- растекается сладостью по языку, но Чон молчит, сжимая теплый песок под ладонями в тиски. Если бы ОН знал, о чём Уён думает, в свете ночного костра, глядя на ЕГО умиротворенное лицо с небольшой ямочкой на щеке… если бы узнал, что ни одно слово не долетает до измученного снами и мыслями разума, ОН бы не сидел рядом так доверчиво. Так близко. Уёну гореть в аду. Гореть в полном одиночестве. Его горло горит от невысказанного желания. Это чувство преследует его. Долгими днями, когда он не может не задыхаться от болезненной нежности, глядя как солнце искрится на бледной коже — ЕМУ бы подошел загар, но остаются только ожоги и трещины, и они прячутся под водой от этой боли, сжав друг друга в объятии. Долгими ночами, когда тени и звезды обнимают ЕГО фигуру, кутают во мрак словно в вуаль, и он может на миг представить, что это не случайный отблеск так меняет встречный взгляд, а те же томительные чувства, так похожие на его собственные. Сейчас, в темноте ночи, это чувство особенно острое и тяжелое. Беззаботное выражение лица, легкая улыбка, мелькающая на розовых губах, каждое движение гибкого тела, перетекающего в более удобную позу, блеск пламени на черной чешуе его хвоста… Уён хочет быть достаточно сошедшим с ума, чтобы провести по изгибу его талии дрожащими руками, даже если останется кровь, он соврет, что просто отряхивал налипший песок. Хочет прижаться губами к его векам, скулам, губам — оправданий не будет. Желает того, о чем и помыслить не мог бы никто на этой земле. Непроглядная ночь и неверное пламя разведённого костра скрывает его томительную боль. Уён проклинает каждый миг своей жизни. Тот, кого он так невыносимо любит ведь… смотрит на него с замершей улыбкой на губах, будто не знает, что с ней сделать. — Уён? — тихо-тихо спрашивает, или это прибой заглушает его голос. Уён опускает глаза на мерцающее пламя. Маленькие искры летят вверх. В его теле слишком тесно, эти чувства…проклятые, порицаемые. Он полон ими до краёв. — Прости. — Что ты делаешь? Уён полон горечи и сожалений, но губы напротив слишком теплые, слишком мягкие, чтобы оторваться от них сейчас. — Целую тебя конечно… Он так и не отталкивает его. — Что случилось с вашим боцманом? — спрашивает Кан уже у Хонджуна, где-то далеко. Уён как никогда желает оттолкнуться от перил, оказываясь в темноте с головой, зная что его поймают. Глаза Ёсана говорят ему — я всё знаю, но логика отрицает — нет ни единой причины для подозрений. Уён его имя даже в бреду не произнесёт. Каменные ступени под ногами дрожат, острым краем разбитой плиты больно впиваясь в тонкую подошву летних туфель, но ему плевать. Быстрый бег, перепрыгнуть через две ступени внизу, изгваздав в грязи штанины. Весь день шли дожди, прекратившись только к полуночи, но тучи все ещё неповоротливо извивались в вышине, гулко перекатывая громовые раскаты между боков. Скоро польёт с новой силой, Уёну успеть бы. Он пробирается между оплаканными дождем и океаном валунами у подножия скалы, оскальзываясь, запинаясь, но неприметный вход в тайную пещеру уже совсем рядом. Он не успевает до ливня совсем чуть-чуть, но вымокает за пару широких шагов. Ледяная вода бежит за шиворот куртки, штаны влажно липнут к бедрам — разгоряченный после бега он совсем не чувствует подкрадывающегося холода. В пещере хоть глаз выколи, но он выучил её как свои пять пальцев. На ощупь пробирается, низко наклонив голову, а кое-где проползая на коленях — в детстве это было намного проще. Гулкое эхо его шаркающей походки и тяжелого дыхания отражается от каменного свода. Уён слышит размеренный всплеск волн, накатывающих с противоположной стороны, там в расщелину влетала океанская вода, наполняя подземное озеро, следом ещё один всплеск, сбивающий всю ровную мелодию. Уён улыбается шало, нашаривая руками неровности в стенах, ещё один шаг и есть — нащупав чудом не промокшие спички, он пододвигает ближе широкое блюдо — белая лодочка из сервиза матери, и, погладив пальцами воск, находит фитильки. Зажигает неторопливо каждый и оборачивается к мерцающему озеру. Осторожно пробираясь к берегу, заросшему словно колючими кустарниками острыми шпилями размытой породы, он вглядывается во взволнованную воду. — Убин пол ночи бродил по дому, пришлось сидеть тихо, пока он не заснул, прости, — говорит Уён, торопливо отставив на гладкий валун у самой воды свечи. Сдвигает чуть дальше, чтобы ненароком не уронить в воду. Стремительно стягивает вымокшую обувь с ног и сбрасывает куртку небрежно, но проследив краем глаза чтобы подальше от воды. Туда же летит рубашка и штаны. Для него едва успевают подставить руки, как он уже в нетерпении прыгает в воду, забыв о глубине дна и острых камнях. — Умница, дождался меня! — довольно смеется Уён, впечатываясь губами в острые скулы короткими, жалящими теплом поцелуями. Вода щекочет подбородок, а тепло стремительно уходит, когда ледяные ладони обнимают за лицо, но Уён со всей жаждой влюблённого сжимает чужую широкую спину руками, в смелом, но осторожном касании обходя жесткий, с острыми шипами спинной плавник. Он бы с ногами забрался, но грубая чешуя исцарапает ему все икры, и останавливает это только одного из них. — И когда ты стал таким огромным? — в который раз то ли спрашивает, то ли сетует с восхищением, осторожно перемещая руки над раскрытыми жабрами. Ему улыбаются чуть смущенно. Кто мог подумать несколько лет назад, что из того маленького мальчика, тощего, с запавшими глазами и щеками, буквально умирающего от голода, с хрупкими пальцами и мягким плавником вырастет такое… Пирожки матушки и любовь Уёна явно пошли ему на пользу. — Осторожнее, твои ноги слишком нежные, — нахмурив острые брови в тысячный раз говорят ему, заботливо зачесывая налипшие на лоб пряди назад. Надежда на то, что спустя столько лет и порезов до человека дойдет не барахтать так ногами, должна же когда-нибудь оправдаться… Даже в такой темноте глаза Уёна сияют, и становится понятно, что очередное предупреждение счастливо пропущено мимо ушей. — Знаешь что? — тянет довольный Чон, приподнимая ноги в воде, чтобы упереться коленями в две тазовые косточки на боках, и прижать ступни к острой чешуе на хвосте. — М? — Очень соскучился!!! — почти переходит на писк Уён, с трудом сдерживая громкий голос, вжимаясь носом в ямку на шее и едва не нахлебавшись горькой воды. Иногда уверенность, что Уён не человек, а осьминог-прилипала слишком сильна. Не успокоится же, пока всего не оближет. — И я, — соленый поцелуй приходит в мокрый висок, руки обвивают талию в надежной поддержке, — ужасно соскучился.*
Юнхо останавливает возницу коротким хлопком по сгорбленному плечу, и еще до полной остановки повозки спрыгивает на заметенную снегом, скользкую брусчатку. Ему плевать на шум забитых толпой даже в такой мороз столичных улиц, на снующие повозки запряженные лошадьми, и что, перебегая площадь напрямик, он толкает широкими плечами не одного прохожего. Сумка за плечом больно бьет по бедру, а шапка всё-таки слетает с его головы, когда он чудом успевает ускользнуть из-под копыт несущегося галопом городского стражника. Сухой, потрескавшейся на морозе ладонью, он тянет выцветший и растянутый шарф к подбородку. Его кости болят от пронизывающего ветра, но он бежит сцепив зубы дальше, даже если его ноги прямо сейчас подогнутся и разобьются об камни стеклянной крошкой. Он буквально влетает в нужное ему здание, перепрыгивая по несколько ступеней крыльца сразу, едва не сбив дверью медицинскую сестру, несущую кучу серого постельного белья в прачечную. Латунная ручка двери врезается в неровную стену, выбивая несколько кусков штукатурки. — Прошу простить, сестра, — виновато хрипит он, едва удержав кашель в груди — контраст температуры внутри и на улице, заставляет его захлебнуться горячим воздухом. Ему на третий этаж, куда его пускают спустя несколько торопливых слов и жетон офицера. На нужном ему этаже относительно спокойно, без непрестанных стонов раненых или острого запаха инфекций, или гниющей плоти, как рисовал ему страх и прошлый опыт болезней вспыхивающих в море. Здесь почти уютно — в сухом тепле, с горьковатым запахом трав и раскаленного камня. Не обошлось без шаманов. Юнхо потряхивает всем телом, когда он подбирается к нужной ему двери, почему-то распахнутой настежь. Он предпочитает думать, что это реакция его тела на тепло, а не на предстоящую встречу. Прошло пол года с того торопливого свидания в порту, когда ни один из них не имел в запасе достаточно времени для приветственных слов или хотя бы торопливых прощаний. Минги был слегка пьян и беспричинно весел, всё не мог перестать улыбаться пока стаскивал с Юнхо китель с новыми погонами. — Офицер Чон, вы нарушаете устав, — мурлыкнул Сон, вдавив его в стену и мягко прикусывая кожу под подбородком, — разврат на борту… — Ооо заткнись, — Юнхо пришлось треснуть его по плечу, чтобы прекратил улыбаться ему в рот и занялся поцелуем, как положено. Он глотает ком в горле, стискивая мокрый шарф на груди сильнее и сильнее, с каждым шагом приближающим его к узкому порогу. Переступить деревяшку не должно быть так трудно. Еще один шаг и он видит ряд заправленных узких коек у наглухо закрытых окон, и одну с развороченным постельным, самую близкую к жарко натопленной печи. Минги никогда не был излишне аккуратен, Юнхо может поклясться, что найдет в его постели несколько оберток от уличной еды и обрывки от сводок новостей. Приходится поджать чертовы дрожащие губы и поднять глаза выше к потолку. Черт возьми. Он не собирался рыдать на его пороге. Минги, конечно же замотанный в бинты по самый нос и с уродливо опаленными волосами, оборачивается, словно спиной почувствовав его появление. — Пришёл всё-таки, — басит из-под бинтов довольно, спрыгивая с подоконника, где усердно пытался выломать прибитую форточку высокого окна. Юнхо с трудом видит в расплывающемся мареве перед глазами, как он широко распахивает руки. О, если этот невыносимый, беспечный, самоуверенный засранец надеется его обнять, то он глубоко ошибается. — Не ругайся только, — боже, его тон ужасно раздражал. Юнхо хрипло выдыхает весь воздух из ноющей груди и бессильно опускается на порог, так и не разжав рук на груди. Минги сидит на краю постели темной, сгорбленной фигурой, вцепившись в волосы напряженными руками. Такая хватка даже со стороны причиняет невыносимо много боли. В тусклом, теплом свете масляных фонарей Юнхо видит разбросанные по полу вещи и перевернутый стул. Едва слышно вздохнув, он осторожно обходит бардак и присаживается рядом, лишь едва поджав губы — хотя даже не удержи он лица, в таком мраке Минги бы не увидел. Прохладной рукой он зарывается во влажные короткие волосы на виске, мягко, но настойчиво склоняя к себе. Минги сопротивляется всего миг, прежде чем уронить голову на его грудь, глубоко вдыхая запах ночного бриза от его рубашки. — Жарко, — басит Сон, так и не отняв рук от лица. Его голос все ещё хриплый ото сна и крика, но тело расслабляется с каждой секундой всё больше. — Хочешь выйдем? — предлагает Юнхо тихо, прикладывая руку к горячему лбу, задевая мелко дрожащие пальцы, миг и они исчезают. Уже беспрепятственно Юнхо гладит влажную кожу, принимая на себя большую часть чужого веса. — Не могу найти их, — невпопад отвечают ему, — мои сигареты. Юнхо молчит, уставившись на дверной проем не закрытой им двери. Немного холодного света и свежего ветра не помешает им обоим. — Я опять разбудил тебя? Прости. Ложись, я…покурю и вернусь, — продолжает словно в никуда, но не делает и попытки подняться. Юнхо даёт ему время. Всегда столько сколько нужно, чтобы он пришёл в себя. В этот раз это не меньше часа. Аккуратно он откидывается сначала на одну руку, утягивая Минги за собой, а после укладывается полностью, позволив тяжелой голове покоится на груди, пусть дышать становится тяжелее. Он слышит как шумят волны и отдаленный голос Уёна, слишком возбужденный для такой тихой ночи. Черный полог над кроватью едва колышется от легкого ветерка, а свет фонарей поглощается плотной тканью почти полностью — Хонджун знал, что делал, когда вешал его. Или приглашал Минги остаться здесь. В тишине он прислушивается к успокаивающемуся дыханию, аккуратно поглаживая пальцами изгиб узкой талии под рубашкой. Ему нужно ещё немного времени, чтобы собрать разрозненные мысли в оформленное решение, к его сожалению, оно совпадает с идеей Хонджуна. На утро Минги не помнит ни минуты из прошедшей ночи.*
Он изменился. В глазах няни отчаянный ужас. Она стоит на крыльце, прижимая одну руку к белоснежной колонне, увитой диким виноградом, чтобы удержаться, а второй прикрывает рот. Дрожит вся. Ребенок, который опять сбежал и которого они обыскались, перерыв всю территорию поместья и отправив патрули по городу и прибрежной зоне, стоит посреди подъездной дорожки для экипажей и молча смотрит на неё пустыми, словно мертвыми глазами. Весь мокрый, грязный и дрожащий, словно в лихорадке, хотя горячее солнце уже в зените. С крохотной головы из-под влажных волос натекли крупные ручьи крови на бледное лицо, впитались в воротник разорванной на худой груди рубашки. Она не решается кричать и звать на помощь, словно один её голос и Уён исчезнет, растает призраком, что пришел попрощаться с семьей. С немым ужасом она оглядывает его фигурку — в одной туфле, изодранный, словно побывал в лапах медведя, он приоткрывает сухие губы, чтобы позвать. — Няня. И она тут же сбегает с крыльца, едва не падая не неустойчивых шагах, чтобы всё же упасть пред ним на колени, и не замечая своих горьких слез, с дрожью едва-едва касаясь, огладить его ледяное лицо. — Маленький ты мой, — шепчет она, подхватывая бережно на руки. Он уже слишком большой, чтобы носить его на руках так же легко, как раньше, но сейчас она не чувствует веса. Бежит в дом, наконец захлебываясь криком. Да. Именно тогда он изменился. Когда лежал на софе, вымарав подушки и простыни кровью и илом, и смотрел в потолок пустыми глазами. Из туфли просыпается влажный песок, когда мама снимает её, чтобы омыть его израненные ноги. — Ты больше никогда не пойдешь туда, ясно?! — звенящим от бессильного гнева голосом произносит она. Едва доктор заверил, что серьезных травм нет, а рана на голове только с виду страшная, весь её страх и паника переходят в хаотичную, ни на что не направленную ярость. Уёну наконец-то тепло, руки и ноги горят под теплыми одеялами, а от зашитой на голове раны волнами исходит боль, которую он едва может терпеть. Ему заливают в рот теплый бульон, от которого сжимается до боли желудок — он не ел уже сутки, и он не хочет есть. Всё его тело противится этой горячей заботе, потому что на холодном берегу, остался кто-то нуждающийся в помощи больше него. Сколько не ел тот мальчик, что вытащил его на берег? Он был таким худым, таким ужасно худым и изможденным, что Уён мог пересчитать каждое ребро, которое едва не разрывало тонкую, бледную кожу на каждом дрожащем вдохе. Сквозь заливающий глаза ливень, он видел как распахивались жаберные щели, являя беззащитное нутро — бесполезный жест отчаяния. Уён знает, что сирены не дышат жабрами на воздухе, что они закрывают их так плотно, что охотникам нужно долго держать их на открытом воздухе, не давая пить, чтобы иссушенное чудовище больше не могло использовать свои маленькие, высохшие легкие и распахнуло кожистую крышку над жабрами. Они загоняют под неё гарпун. Он видел, как по запавшим щекам текли горячие слезы и осыпались на гальку мелкими жемчужинами. Уён лежал придавленный чужим хвостом поперек голени, и глазел на проплешины в мелкой, блестящей от влаги и далеких молний, чешуе. Разве это…сирена? Нет. Это был детёныш сирены? Убин говорил, что это маленькие, прожорливые и кровожадные твари с огромной головой и широким ртом, что как пираньи кидаются на любой кусок мяса и обгладывают до костей, шустрые и проворные, в которых очень трудно попасть гарпуном. Что их вылавливают сетью и, пока их кожа не такая крепкая как у взрослых, расстреливают из ружей. Что это уродливые монстры с огромными ртами, полными острых зубов и острыми когтями… У него в комнате в шкатулке самых ценных вещей есть коготь детеныша на кожаном шнурке, который Убин подарил ему на восемь лет. Уён смотрел на чужие руки, все ещё цепляющиеся за него, на обломанные ногти, на мягкий плавник доверчиво открытой спины. В кошмарном, смешавшимся из воды, песка и неба едином месиве, он из последних сил держался за то единственное, что было рядом и не давало уйти на дно, не обратив внимания кем или чем оно было. Он даже на секунду не смог оторвать лица от чужого затылка, судорожно вдыхая горькую, вездесущую, причиняющую слишком много боли воду и застывшие в горле крики о помощи, пока их двоих швыряло к берегу, под оглушающие раскаты грома в скользящих кажется по самой воде, сверкающих изнутри грозовых тучах. Сейчас, когда их обоих едва на разбило об камни очередной волной, и они в каком-то тумане ползли, тащили друг друга по гальке и песку, дальше к валунам, способным защитить их от ужаса стихии, он смог рассмотреть своего спасителя чуть больше. Лицо мальчика было прямо перед ним. Блеклые, почти черные глаза смотрели в его, на миг подергиваясь мутной пленкой из уголков глаз. И ещё раз. Маленькая сирена смаргивала заливающую лицо воду. Уён не нашел в себе сил позвать на помощь. И всю ту долгую, холодную бурю провёл забившись между камнями, уставившись слезящимися, воспаленными глазами на сирену, сжимая его ледяные руки своими. Он мог бы нарисовать его портрет по памяти до мельчайших деталей в любой момент. Шторм утих к обеду, разошлись тяжелые тучи и едва солнце осветило их маленькое убежище Уён пришел в себя. Совершенно один на холодной гальке перемешенной с жемчугом. Измученный и дрожащий от переохлаждения и голода, он карабкался между валунов и прибитых ураганом бревен, пробирался по мягкому песку в щепках и камешках к виднеющемуся вдали родному утесу. Карабкался по разбитым ступеням, то и дело оборачиваясь назад, словно то существо могло бы появиться за спиной. Позже, окончательно оправившийся от лихорадки, он спросил у отца: — бывают ли хорошие сирены, которые спасают моряков? — Что за бред ты придумал, Уён? — не бред, ведь Уён прятал под подушкой в холщовом мешочке крошечные жемчужинки, которые не исчезли на утро, — не бывает добрых чудовищ, сирены всегда убивают нас, а таких маленьких как ты едят с особенным удовольствием. Мальчик-сирена почему-то не ел Уёна, а только те пирожки умял, что Уён раньше оставлял в своем убежище, да нерасторопных крабов на берегу, морских ежей и мидий, потому что не смог угнаться за шустрой рыбой в открытых водах. Он не пел страшных песен, чтобы Уён сам пошел топиться, а только рассказывал, что потерял свою семью кажется навсегда. Что жестокая буря разнесла их по разные стороны океана, и он смог прибиться к этому берегу, где увидел мальчика, который строил лодку и приносил неизвестные ему прежде вкусности в пещеру. Уён решает узнать всё об этой странной сирене, прежде чем звать отца или охотников, и ему плевать на запрет приближаться к морю. Он ведет кропотливые записи в тетрадь с кожаной обложкой, которую прячет там же в пещерке, в которую они вернулись спустя месяц с происшествия, ставшей убежищем для двух детей. Он приносит свечи, спички и побольше еды, даже ворует мясной рулет, приготовленный поваром по случаю приезда маминой сестры. Ему говорили что сирены уродливые чудовища, а мальчик был совсем не страшным — у него была обычная голова и зубы, чуть острее его, но совсем не похожие на огромные клыки — Уён проверил лично, заставив пошире открыть рот. Он зарисовывает его зубы, обводит угольным карандашом ладонь на отдельный листочек, и изнанку жабр, которую рассматривает, набрав побольше воздуха и нырнув вслед за мальчиком в пещерное озеро. Как он смог бы есть сырую рыбу плоскими зубами? Он помнит как рассмешил своего друга показав свои зубы в ответ. Как он мог бы спастись от акул тупыми ногтями? Мальчик умел издавать странные высокие или щелкающие звуки, чтобы приманить дельфинов, с которыми Уён плескался у самого берега в дали от дома, чтобы ни одна душа не увидела их, даже если чтобы добраться до этого места нужно было потратить пол дня. Он спросил, как выглядела твоя мама? Он принес ему иллюстрации из семейной книги, которые только напугали его маленького друга. Родители пили вино с кубков, на которых сияла чешуя и Уёна тошнило, потому что на хвосте его сирены она была почти такой же. Он не мог представить, что вырвал бы хоть одну, зная как ему будет больно, и что пойдет кровь. Мама носила на шее чьи-то горькие слезы. Отец ему врал. Брат убивал. Он помнит ту непроглядную ночь, когда сломался и рыдал, сидя на коленях перед океаном, проклиная себя, всю свою семью, проклиная жестокую судьбу, проклиная тот ужасный день, когда океан свел их вместе — мальчика из семьи охотников и маленькую сирену-сироту. Потому что Ким Хонджун с отцом вернулись из плавания и сделали отцу подарок. Он хотел вместе вернуть эту слезу океану в память о существе так жестоко погибшем от рук его брата. — Это дала тебе моя мама? — Что? — Уён едва себя слышал. — Эту слезу. Тебе дала моя мама? Черный жемчуг в руках Уёна блестел круглыми боками под холодным лунным светом. — У меня есть такая же. Мама очень любила меня, поэтому дала её мне. Когда сирена очень-очень кого-то любит, так сильно, что готова рискнуть жизнью и всплыть на поверхность, от боли в груди на первом вдохе она роняет слезу, что на воздухе становится камнем. Моя мама сделала одну для меня. Уён не мог более дышать, сделав всего один судорожный вдох. — Ты видел мою маму? — он смотрел на него полными влажного блеска глазами, а голос дрожал от неудержимого горя, — наверняка она полюбила тебя так же сильно как меня. Брат говорил её больше нет. Охотники убили её ради слёз. Уён не слышит ничего из его слов, стеклянным взглядом уставившись на чужие пальцы, едва-едва коснувшиеся неровного краешка. — Так когда ты видел мою маму? Захлебываясь от горя и ненависти, Уён рассказывает всё о своей семье, зная что потеряет его навсегда. Точно так же, как много лет спустя его океан вернется, чтобы рассказать — его брата не стало, что он не успел его спасти, когда сирены наконец дали отпор охотникам, что едва не лишился рассудка приняв того идущего ко дну человека за Уёна. Что вытащил его тело к обломкам, туда же где оставил одного юношу, живого, слишком молодого и напуганного, чтобы быть убийцей.*
Чем ближе подбиралась зима, тем более беспокойным становился его друг. Он не мог оставаться в этой пещере всю долгую, холодную зиму, суровую в здешних краях. Они оба не знали, что станет с сиреной, когда наступят морозы. Уён вычитывал все книги, что были в доме, поражая семью проснувшимся рвением к учебе, задавал осторожные вопросы отцу, но тот не знал, а Убин давно уехал. — Мы с мамой уплывали по теплому течению в наш второй дом, но я не знаю, где его искать. Уён всерьез раздумывал над планом, как пронести не маленькую сирену к себе в комнату и запереть в ванной незамеченно — в тепле и сытости, пока в одну из встреч, когда ветра стали особенно сильными и холодными, а чтобы дозваться сонную сирену со дна нужно было знатно прокричаться и покидать камней в воду, он выплыл удивительно счастливым и грустным одновременно. — Мой брат здесь. Он велел сказать, что очень тебе благодарен за то, что присмотрел за мной, — его друг кусает губы, виновато всматриваясь в самые глаза, — но мы уплываем, пока не стало совсем холодно, — увидев как исказилось лицо Уёна, он спешно схватил его за руки, горячо заверяя, — но я вернусь! Весной, обязательно вернусь сюда! Только подожди меня немного, хорошо? Уён слишком хорошо знает подобное обещание. Оно отзывается колючей болью в груди и памяти, вынуждая вспомнить другого, ставшего совсем чужим и далеким, человека. Он не может не умолять эгоистично остаться, хорошо понимая что это невозможно. Он капризно дует губы и плачет, пока кто-то, явно не его сирена, не плещет в него водой, окатив с головы до ног — приди в себя Чон Уён. В конце концов, он желал маленькой сирене только счастья и совсем не хотел его смерти. Они уплывают вечером того же дня, и его друг выныривает очень далеко у самого горизонта, там куда Уёну ни за что не доплыть самому, чтобы ещё раз помахать на прощание рукой. Вторая фигура рядом с ним немного больше, слишком далеко чтобы рассмотреть лицо, но она внушает Уёну немного спокойствия — он уплывает не один, о нём хорошо позаботятся. — Прощай, — он шепчет его имя ещё раз, опустив лицо в ледяную воду будто волны смогут донести все его чувства, срывающийся с щек невольными слезами. Но ранней весной сирена выполняет своё обещание.*
Рассвет был алым. Его лучи бликами растекаются по перилам и мачтам как свежая кровь, скользят по носкам его сапог, падают на сухие от ветра руки держащие штурвал. Хонджун вдыхает немного влажного воздуха, инстинктивно пытаясь почуять её запах, бессмысленная попытка. Утопия тихая и мирная после ночи спокойного плавания, его не ведающее крови дитя идет своим курсом, плавно рассекая волны. Караул только сменился, они не выходили в большую воду, так и идут берегом до Камала — больше половины пути, так дольше и безопаснее, чем прямиком в океан и до Стеклянных островов — место, через которое идет теплый поток с Южных морей, песчаная коса посреди океана, что сирены обязательно посещают в свою ежегодную миграцию на юга. Даже им нужен отдых в долгом пути. В порту у команды будет немного времени пополнить запасы и отдохнуть перед охотой. Хонджун находит взглядом спящего прямо на палубе Уёна, утомленного ночными разговорами ни о чем, укрытого тремя одеялами заботливым Юнхо. Он разметался по жесткому дереву, раскинув руки как младенец, приоткрыл пересохшие губы и бормочет иногда несвязные речи. Пока что им везет с погодой и такой беспечный сон под открытым небом ничем не угрожает, разве только затекшей шеей. Минги встал ещё до рассвета, капитан слышит его командный голос в другом конце корабля, а вот Юнхо наверняка все ещё спит в каюте. Идиллия. — Капитан, — то ли приветствует то ли зовет некромант, поднимаясь неслышно. — Господин Кан, — едва кивает Хонджун, с сожалением отмечая, что тихое утро откладывается. Он смотрит на чужое бесстрастное лицо, освещенное алым рассветом. Ему отчасти любопытно, как умер такой человек, но недостаточно для настоящих вопросов. Некромант ловит взглядом медленно выползающее из кровавой воды солнце, и тихонько, слишком печально вздыхает. Он знает, откуда столько крови. Медленно его холодный взгляд скользит на сопящего юношу, на его бледные кончики пальцев, с едва видимым обычному взгляду крошечным проколом на большом пальце. Он решает дать ему ещё немного времени, единственное чем он располагает в достатке. — Меня умертвили, — говорит Кан, возвращая взгляд на светило, — чтобы стать некромантом нужно умереть не своей смертью, мучительной и жестокой настолько, чтобы душа возненавидела саму смерть, умирать и возрождаться, снова и снова, пока смерть перестанет быть избавлением, лишь мукой, — голос его размерен и глубок, словно он читает страшную сказку, в которой никогда не будет хорошего конца и всё с этим смирились легко и безболезненно, — мой предшественник постарался в моем умерщвлении. Хонджун не знает, что сказать на такое откровение, лишь прищуривается от выросшего в груди ощущения тревоги. Уён ворочается под одеялом, тихо вздохнув. — Сирен, которых вы ловили, постигла страшная смерть, я могу понять это по каждому попавшему в мою руку сердцу, — некромант протягивает свою ладонь вперед, так словно держит в нём что-то, — оно пылает, капитан. От боли, что преследует его даже мертвым, от невыносимой жажды мести и глубокого желания завершить всё в одночасье за любую цену. В ритуалах, что проводят некроманты в большинстве случаев именно это и нужно. — Рад, что вас устраивает результат, — кривая улыбка Хонджуна не может обмануть, только не его. — Вовсе нет, — легко обрывает его некромант, опуская руку вниз, — император ждёт свою сирену — живую, соображающую и поющую сирену, чтобы ломать её самому, его советники не беспричинно полагают, что это опасно, и уверены, что мертвая сирена, поднятая из могилы подобно моему спутнику, предпочтительнее. Послушная оболочка тешущая любопытство. — Но Чонхо не такой, — Хонджун внимательно смотрит на безмятежное лицо, ожидая продолжения. — Лишь потому что это не было моей целью, — он замолкает ненадолго, опуская темный взгляд на воду. Хонджун его не торопит, а солнце уже почти полностью взошло. — Скажите капитан, какую участь вы выберете для сирены, что поймаете первой: смерть и первое из требующихся мне сердец, заточение в аквариуме и долгая, мучительная смерть, смерть и посмертие в объятиях императора? — Вам нужен ответ сейчас? Мы едва дошли до Камала, а вы уже о сиренах, — иронично говорит Хонджун, ему совершенно всё равно. Сирены не обитают в этих водах, он знает это. — Но она там, капитан. Прямо под вашим судном, следует за нами уже пятый день, — тихо говорит Ёсан, указывая тонким пальцем себе под ноги, и выглядит так, словно любой ответ будет ему безразличен. Он примет любое решение и никогда не задаст вопросов, потому что ему глубоко плевать. Хонджун не вздрагивает только титаническим усилием воли. Что сирене делать так близко к людям? Кан Ёсан не выглядит как шутник, а Хонджун всей душой ощущает, что именно сейчас и решится её судьба. В тот самый миг, как он решит отдать приказ. Одна часть его хочет решить, что разговора не было. Он медленно переводит взгляд с досок под ногами некроманта на спящего Уёна, и в груди отчего-то становится холодно. Там под кораблем, существо в спокойной толще воды, подобралось так близко к своей погибели, ведомое не ясно чем, глупостью или любопытством. Он почти видит как мягкий силуэт плавно кружится в воде, красуясь, как тонкие пальцы скользят по обитому металлом днищу корабля, изгибая губы в беззаботной улыбке, как разметались в невидимых течениях длинные волосы… Зачем она здесь? Кан Ёсан видит ответ на чужом лице раньше, чем другой осознает его сам, а потому едва тянет губы в печальной улыбке. Чон Уёну стоит проснуться сейчас или уснуть навсегда.*
— У вас странные глаза, — говорит мальчишка, спокойно разглядывая его с головы до ног и замирая снова на глазах. Будто это не его поймали за кражей яблок в цитадели некромантов (кто бы что не думал у них самое обычное, пусть и большое поместье и сад). Ёсан замечал его несколько раз, пока выметал галерею западного крыла, но думал что дети опять поспорили на храбрость и пытались пролезть на территорию в странном на взгляд Ёсана доказательстве. Некроманты живых не трогали, что они пытались доказать проникнув на абсолютно безопасную для них лужайку? Но этот мальчишка был другим. Он воровал яблоки которые никому не были нужны: люде не ели их, приравнивая к фруктам с кладбища, а некромантам еда без надобности. А этот полные карманы набил и хрустел одним прямо сейчас, протерев о воротник рубашки бочком. — Вкусное? — вместо ответа спрашивает Ёсан, оперевшись на древко метлы руками, и с ответным любопытством смотрит, как мальчишка, зажав яблоко зубами, перекидывает одну ногу через широкий каменный забор, усаживаясь сверху, как на лошадь. — Переспело, я люблю потверже. Вы дворник? Ёсан фыркает. — Я Ёсан, некромант, а ты — яблочный воришка? — Будто эти яблоки вам нужны, а может вы делаете из них отравленные, как в сказке? — невпечатленно отзывается мальчишка, принимаясь за второе, и выбросив первый огрызок прямо на траву со стороны цитадели, — что? Ты же не дворник. — Советую спуститься и подобрать, пока наш дворник не выяснил, кто посмел засорить его газон, и не умертвил тебя, — с улыбкой говорит Ёсан, смотря прямо в по-детски наивные, бесстрашные круглые глаза. — Ладно-ладно, — пацан и правда спускается, только не бросается наутек, как предполагал Ёсан, а оказывается с этой стороны, неспешно прогуливаясь прямо к брошенному огрызку, то и дело оглядываясь вокруг с покровительственным видом. Некромантам стоит ценить оказанную честь — говорит его взгляд, когда он поднимает темнеющий огрызок, и не найдя взглядом подходящего места, смотрит прямо на некроманта. — Ты-то точно знаешь куда у вас тут выкидывают мусор, подсобишь? — и тянет ему объедки. Ёсан настолько возмущен, что даже не находит слов. — Это нет? По какой-то причине он никогда не мог отказать ему. На их дереве к концу августа не остается ни одного яблока, как ни одного не сгнивает в густой траве под ним. Чонхо. Так зовут мальчишку, что нашёл в Кан Ёсане нечто интересное. Он приходит когда хочет, словно настоящий кот, бродит по цитадели, как по собственному дому, под молчаливое безразличие давно мертвых обитателей копается в библиотеке. Только Ёсану, самому молодому из них, претит видеть в детских руках талмуды о жертвоприношениях. Он приходит на рассвете или поздними ночами в вечно не спящую цитадель отмахиваясь от вопросов, мол бабушка в курсе куда он ходит, и её это не пугает. — Разве у тебя нет друзей? — Ёсан даже не оборачивается, продолжая собирать волчью ягоду в глухой чаще. Чонхо крадется за ним от самого города, умело скрывается, но недостаточно для некроманта. Стук сердце — то что всегда будет выдавать его, как бы тихо он ни шёл. Ёсан всегда найдет его по нему. — А у тебя их так много, что ещё один будет в тягость? — фыркает Чонхо, выходя из-за зарослей дикой малины, заложив руки за спину. Ёсан мельком бросает на него взгляд — он вырос за эти полгода, что таскается к нему, окреп. У него хорошее здоровье. Это хорошо. Иногда Ёсан тонет в медленно текущем времени своего мира, забыв как быстротечно оно в мире живых. — Набиваешься в друзья? — Вот ещё. Ты не выглядишь как тот, кто умеет дружить. Это было бы грубо и наверняка должно было его задеть, умей Ёсан ещё чувствовать что-то присущее людям. Смерть много меняет в восприятии. Чонхо смотрит на его не изменившееся лицо и смеется. — Я твой друг, — говорит он решительно и безапелляционно, рубя рукой воздух, — кто бы ещё терпел твое хмурое лицо и следил чтобы тебя не съел медведь в этой глуши? Только я, твой самый лучший друг. Ёсан понимает, что смеется впервые за многие годы. Он ничего не говорит Ёсану, когда приходит побитый, с разодранными кулаками или подбитым носом (его противникам досталось больше, Ёсан в этом уверен, как и в причине участившихся конфликтов с местными подростками), но позволяет Ёсану заняться его травмами — теплая кожа, легкое дыхание, живое сердце спустя долгие годы так близко, под кончиками его ледяных пальцев. Живое, спокойное и доверчивое тепло. Ёсан наслаждается его жизнью, останавливая кровь или втирая мази, смотря в сияющие глаза или приподнимая голову под подбородком, чтобы лучше рассмотреть рану на щеке — Чонхо никогда не вздрагивает. Это слишком для одного Ёсана — он знает как неприятен людям один его вид, не то что прикосновения. Благодарность в нём так сильна, что он не понимает, не может вспомнить как её выразить. Кан желает ему прекрасной жизни, а потому в конце концов перестает попадаться на глаза. Месяцы впервые идут так медленно, как в то время, что он проводит, наблюдая издалека. Чонхо приходит с бараньим упрямством, такой же степенный как всегда. Он не рыщет по залам в поисках Ёсана, чтобы воздать ему за игнорирование и прятки, он делает свои неспешные дела в обители мертвых, где для него всегда есть, оставленная одним из них, свежая еда, интересная книга или необычная безделушка из дальних путешествий. Ёсан слышал, как вечерами за бревенчатыми стенами дома он разговаривает с бабушкой, нежно и почтительно. Как управляется в хозяйстве, или ходит на рынок в город. О, у него все-таки есть друзья, а конфликт с другими сходит на нет с взрослением и тяжелыми кулаками. Его жизнь не стоит на месте, но он всё также находит время, чтобы прийти в цитадель. Он ищет его взглядом, но никогда не принуждает отозваться. Они остаются рядом, но на расстоянии годами. Чонхо всегда был слишком взрослым. Иногда Ёсан находит его в главном зале, беседующим со старейшинами — он сидит с ними на равных и говорит так долго и степенно, словно их и не разделяют века. Они все попадают под его очарование, принимают за часть их собственного, отчужденного мира, и иногда Ёсану слишком страшно, что старейшины захотят сделать Чонхо одним из них. Может именно поэтому, когда сходящий с ума от горя Ёсан приносит его умирающее тело в цитадель, ему разрешают сделать всё.