*
Всего веса сирены, обращенных в спину откровенно испуганных и мрачных от предчувствий взглядов, и даже мольбы того мальчишки ещё не достаточно, чтобы руки Чонхо дрожали. Он никогда не будет колебаться, но возможно с его смерти прошло слишком мало времени, чтобы теплое, дрожащее от притупленной, но все ещё мучительной боли, тело оставило его совершенно равнодушным. Он едва ли посмеет без черной иронии сказать, что крик сирены не тронул его сердца или души. Он давно лишился и того и того. Кан Ёсан забрал это и хранил где-то не здесь, далеко не здесь, там где ничто не сможет их коснуться, но сирена в его руках кажется слишком тяжелой ношей. Живые распахивают перед ним двери, люки, двери… Почти бесконечно, но оставаясь вдали, снаружи, спеша убраться подальше от пугающей комнаты, но оставаясь на вынужденном посту. Чонхо не нужен свет чтобы видеть, а здесь его будут зажигать только прежде чем отсечь от этого дрожащего тела ещё один кусок. В темноте, влажной и немой, сирена приоткрывает опухшие веки, едва едва. Чонхо не нужен свет, чтобы видеть — мерцающие, темные глубины океана в лунную, звездную ночь, глубины на дне которых клубится и взрывается изнутри пепельное дно. Чонхо не отпускает этого взгляда, держит вымученное внимание одними глазами, не позволяя себя сжать рук на истерзанной, горячей коже под пальцами. Понимает ли эта сирена, что будет дальше? Запомнит ли его лицо? Способен ли её измученный разум понять, что именно с ней сделали? Возможно сирену больше не стоит называть таковой, он едва морщит губы в улыбке, даже не стоит называть «она». Чонхо отчетливо помнит хватку на своем теле, сильную, но безмерно осторожную. Вряд ли тогда его тело, охваченное надвигающейся смертью, могло распознать ещё больше боли, но Ёсан был осторожен, нежен до крика. Смотрел на него самыми живыми глазами, что у него когда либо были, полными кровавых слез и страха. Запомнит ли сирена его руки так же как он тогда? Его шаги надежны настолько, что даже океану не под силу его пошатнуть, неумолимы даже сейчас, когда мокрая голова покоится на его локте, марает рукава рубашки, пропитывая кровью до самой кожи. Жаль. Безмерный океан становится лишь лужей в стеклянных стенках гроба, и сирена ничего не сможет с этим поделать. Чонхо нужно подняться вверх на десять широких, деревянных ступеней с одной из длинных сторон стеклянного аквариума, чтобы оказаться выше его борта. Он достаточно длинный и широкий, чтобы сирена могла лежать в нём прямо, но не раскинуть руки. Достаточной глубокий, чтобы скрыть растерзанное тело с головой и оставить место для ещё кого-нибудь. Вода сияет, будто мать тянется к своему дитя, обещая защиту, но это лишь качка снятого с якоря корабля. Сирены не были теми жуткими тварями из сказок, способными растворятся в морской пене от зорких глаз охотников. Как жаль, что они лишь плоть и кровь. Чонхо мгновение смотрит на железные кандалы по краям обитого металлическим каркасом борта, раздумывая, а после опускается на колени на верхней ступени лестницы. Сирена не отводит мутных глаз от его лица, совершенно не видя. В сухом спазме дергается горло, а губы, слипшиеся от высохшей крови, размыкаются с очевидным усилием. Жаль. Чонхо аккуратно кладет сирену на свои колени, и мягко, едва касаясь, отводит налипшие пряди черных волос с бледного лица. Такая горячая кожа, новая, лишенная чешуи, а значит защиты. Больше не нужно ждать часами на солнце, чтобы пробить грудь гарпуном. Как хорошо, что её сердце уже никому не пригодится. — Тише, тише, — нежный шепот льется с его губ. Сирена измученно заламывает брови, но сорванное криком горлом не может издать и жалкого всхлипа. Чонхо осматривает изуродованные кончики длинных пальцев, едва приподняв руку под ладонью. — Сейчас будет легче, — это его обещание. Чонхо бережно опускает свою ношу в теплую воду, словно купая новорожденного младенца. Осторожно придерживает руками под голову, наблюдая как мгновенно окрашивается кровью синева. Сирена вздрагивает, ломается в его руках, мучительно вдыхает, раскрывая жабры с видимым усилием — так больно, он знает, как это невыносимо больно. Вены на шее вспухают, дергаются в пустой хватке руки, распуская кровавые цветы на кончиках пальцев, но ласковая вода уже обнимает, смывает кровь и растворяет горячую боль. Сирена лежит щекой на его ладони, закрыв глаза и наконец-то мука уходит из каждой черты, а вдохи выравниваются. — Вот так, — шепчет Чонхо, набирая немного воды в ладонь и омывая неподвижное лицо. Красивый. Он с сожалением смотрит на зависшие в толще, неподвижные ноги и едва хмурится. Возможно он так и не научится ходить.*
Юнхо обессиленно сидит на раскачивающемся стуле, чувствуя как дрожит от усталости и ярости каждая мышца. Но он уже не может кричать или драться. Не с таким Уёном. Склонившим голову, пока кровь из разбитого рта капает на его колени, не с Уёном словно преступником прикованным к толстой цепи фонаря. Он затащил его в каюту капитана, ещё до того как крик сирены стих, и приковал к цепи над столом, прикладывая чудовищные усилия. Неправильно. Вся эта охота одна чудовищная ошибка. Юнхо смотрит на затылок парня, на разметавшиеся волосы и каким-то чудом удержавшимся на единственном узле куске паруса, и думает что путь, на который они сегодня ступили, будет стоить им всем жизни. Чон Уён и выглядит так, словно лишился жизни. Словно лишился разума, как дикое животное кидаясь на своих же людей и ради кого… — Ты соврал, — твердо говорит Юнхо, но Уён не двигается, только грудь его судорожно вздымается на лихорадочных вздохах остывающей истерики. Конечно он не ответит. Юнхо ошибся сначала, приняв мотивы парня за месть. Но нет, сейчас он наконец-то видел. В каждом движении или слове — намёк. В его, показавшейся безумием, попытке спрыгнуть с корабля была не месть, вовсе не она, и пусть разума в ней не было, но было желание. Защитить. Предупредить. И лучше было оставаться слепым, думает Юнхо поджимая губы. Что ему делать с этим знанием.? — Ты можешь обмануть кого угодно, Уён. Но не меня, — устало говорит навигатор и наконец-то Уён поднимает налитые кровью глаза. Безумные от горя и ненависти. Юнхо едва вздрагивает, прекрасно зная, за что его винят и ненавидят. — Он жив? — хрипит Уён, распрямляя сгорбленную спину. Его руки вытянуты вперед к центру стола, где висит фонарь, так близко, что почти горячо. Нет места или сил, ни двинутся, ни расслабить плечи, но он все равно воинственно сжимает кулаки. На миг можно поверить, что одна только его ярость способна разорвать кандалы, и пленник рванется на Юнхо, чтобы убить, выбраться отсюда, но так же они оба знают, что он уже проиграл. — Кто он? — давит вопрос Юнхо, просто потому что и сам не знает, возможно ли остаться живым после такого. — ОТПУСТИ МЕНЯ! — с новыми силами кричит Уён, вскакивая на ноги. И от той силы и ярости с которой он дергает закованными запястьями, даже у Юнхо болят руки. — Отпусти меня, клянусь я убью тебя! Клянусь, что вы все умоетесь кровью, если он мертв!!! — орет как безумный, дергаясь и разрывая кожу на запястьях, — отпусти меня Юнхо! Я должен! Слышишь ублюдок я должен его увидеть!!! — Я не знаю, ясно?! — кричит в ответ Юнхо, так же вскакивая на ноги, — какого черта, Уён?! — Как я буду смотреть в.! — Жив. Они оба вздрагивают и замолкают резко, когда оглушительно хлопает дверь каюты, и капитан вваливается внутрь. Он сдирает с себя верхнюю одежду на ходу, отшвыривая её в разные стороны, и, оказавшись у разворошенной постели, тяжело садится на самый край. Будто прошедший через ад, с испачканным чужой кровью лицом, он тяжело облокачивается на колени, уронив подборок на сцепленные руки. Тяжелым, уставшим взгляд обводит двоих замерших у стола людей и замирает на закованных запястьях. — Закрой дверь, Юнхо, — приказывает он и продолжает только услышав щелчок задвижки, — я чертовски устал. — Я запру его, — начинает Юнхо, но Хонджун слабо машет кистью, заставляя заткнуться. — Ни к чему. Скажи мне, Уён, — взгляд капитана встречается с красными глазами брата, — правду. — Отпусти его! В этом чертовом океане сотни и тысячи сирен, почему именно он?! — крик Уён слабый и дрожащий, он смотрит в холодные глаза брата и не может удержать отчаянных слёз, — почему?! Почему ты не остановился, когда я просил?! Что ты наделал?! Хонджун опускает глаза на миг, он ждал истерики, но не знал, что слова Уёна могут причинять такую боль. — А почему я должен? — тихо спрашивает капитан, возвращая взгляд на брата. Его лицо бледнеет, хотя кажется что уже некуда. Хонджун может услышать его обвинительные, отрицающие правду мысли даже не нуждаясь в их озвучивании. Думал ли он, что наступит такой день, когда они с братом станут врагами? Думал ли он что отпустить Уёна будет так тяжело? — Почему ты это делаешь? — зареванный Уён стоит посреди гостиной, высоко подняв дрожащие руки. Дядя отлупил их ладони розгами и поставил на колени, честно он уже не помнил, что тогда натворил Уён. Может украл ружье и палил по уткам, распугав нянечек и расстреляв окна в спальнях наверху, может удрал за ворота и набедокурил в ближайшей деревне, вытаскав петухов и привязав их к тележке, вместо лошадей, никак не мог вспомнить ничего кроме крика дяди, его красного от ярости лица и свиста розг над их головами. — Тебя там даже не было, дурак, — продолжает Уён, с огромной виной рассматривая залитое потом лицом Хонджуна. — Ну мы же братья, кто-то должен тебя защищать, — через силу смеется Хонджун, его руки нещадно горят. — Или делить наказание, что за дурак ты, Хонджун-и, — Уён пихает его в бок и они оба валятся на теплый паркет, тут же начиная шутливо толкаться. Уён дрожит, смотрит на него так словно видит в первый раз, а может так и есть — его придуманный образ, тот прошлый Хонджун, наконец-то исчезает. Незнакомец в крови сирены, капитан Утопии, даже не смотрит на него, занятый своими мыслями, о которых он более не может даже догадываться. Было ли отчаяние Уёна когда либо настолько всепоглощающим? Это место, безопасная каюта, становится чужим, пыльным мешком со змеями. Уёну хочется вырваться из собственной кожи, закрыть глаза, уснуть, чтобы когда он проснется оказаться не здесь. Быть где-то там далеко, вместе со своим океаном, смотреть в его глаза без смертельной вины. — Кто он, — спрашивает Хонджун, сжимая ладонь, что все ещё чувствует тепло того горячего выдоха из дрожащих губ сирены, оно затмевает даже боль от пореза, — почему его жизнь так важна? — Почему я должен отвечать? Ты уже все решил, да капитан? — Уён язвит сквозь зубы, одевает жгучую боль и ненависть в слова, — А! Тебе нужно знать, что сказать отцу и моей матери, когда привезешь мой труп, или погоди, ты сбросишь меня в океан и скажешь, что сам виноват, ведь так?! Хонджун морщится от его крика, слишком чувствительный к шуму. — С чего мне тебя убивать? — это даже смешно, но больно. Кем бы ни считал себя Хонджун, он все ещё не был способен на убийство брата. Только не Уёна, даже если тот будет ненавидеть и презирать его всей душой. Зарезать сирену, расстрелять человека — он не колебался. Его руки творили страшные вещи. Его руки ловили чужое дыхание. — Посмотри на меня, капитан!!! — истошно кричит Уён, дергаясь на цепях в его сторону, сгибаясь, до безумия желая заглянуть в эти лживые, безразличные глаза, — посмотри на меня!!! Клянусь! — Не смей! — Хонджун вскакивает, рвётся вперед, оказывается лицом к лицу, — не смей! — он сжимает лицо Уёна рукой, затыкает его рот с такой силой, что сводит пальцы и отталкивает прочь. Уён едва не валится на стул, болезненно выкручивая руки, но замолкает наконец. Хонджун бессильно ерошит липкие от пота волосы и только теперь обращает внимание на молчаливого навигатора. — Что ещё? — Уён перелез через борт с ножом, я думал, что собрался мстить за брата или ещё что, — говорит Юнхо слабым голосом, всеми силами избегая тяжелого взгляда Уёна, — но я думаю теперь, что… С чего бы сирене приплывать так близко к берегу, следовать за кораблем охотников? Она здесь из-за него, — слабый кивок в сторону Уёна, — за ним приплыла, и он собирался бежать, а не драться. Уён не отводит глаз от Хонджуна, растягивая губы в кривой улыбке. Но она не может обмануть. Стоя здесь, Чон Уён захлебывался горькой виной. Шел ко дну прямо сейчас. — Хочешь увидеть его, так дай мне причину. Уён каменеет. Ищет на усталом лицо Хонджуна что-то знакомое, что-то дающее надежду. Может и не находит, но они все знают, что у него нет выбора. — Поклянись, — сипит наконец Уён, опуская истерзанные руки вниз, — поклянись посмертием своей матери, что дашь мне его увидеть. О. Он знает, куда бить. Хонджун садится на скрипнувший стул и едва заметно кивает. — Клянусь, Уён, — ему не стоит и труда. Если бы Уён знал, сколько раз он нарушал клятвы, не верил бы ему так отчаянно безоглядно. — Я обязан ему жизнью, — Уён садится тоже, вытянув руки по столу, сглатывает сухо и Юнхо поднимается, чтобы принести воды или вина, смотря что найдет в этой запертой каюте. Эта минута тишины даёт Уёну собрать хаотичные мысли в кулак, выбрать из миллионов слов и событий самое важное. Хонджун благодарно принимает бокал с всё-таки вином и делает жадный глоток, смывая привкус крови и пороха с языка. Возможно ему стоит выпить намного больше, едва эти двое скроются с его глаз, и он сможет наконец уснуть. Юнхо подставляет бокал к губам Уёна, но тот уворачивается, едва на дыбы не вставая. Навигатор фыркает невпечатлённо, усаживаясь на своё место и обменивается взглядами с капитаном. Жизнью обязан — верхушка айсберга, который Чон Уён не хочет показывать. — Мне было десять, тебя увёз дядя, а я остался и не мог смириться, — продолжает Уён, смотря прямо в глаза, будто боится, что Хонджун не поверит, если он их отведёт, — построил плот и вышел в море, за тобой пошел, как идиот. Греб, как одержимый через волны у берега, думал дальше то что, одна вода и тишь, меня легко вынесет прямо к тебе, — говорит быстро, подавшись телом вперед, — но был шторм. Плот разнесло на куски и я бы умер, только он оказался рядом! Тоже ещё совсем ребёнок, понимаешь?! Схватил меня, сам не знал куда плыть, а держал крепко, не давая волнам потопить! Нас мотало по волнам как щепки, а потом прибило к берегу за утесом, ты помнишь? Где валуны, как бычьи головы, — Хонджун помнил, но промолчал, — он спас мне жизнь, а я спас его — он был один, без матери, я выходил его. Мы выросли вместе, Хонджун, я не могу смотреть, как его убивают. Он мне…как брат. Юнхо едва заметно щурится, бросая короткий взгляд на ничего не выражающее лицо капитана. — Значит, мне не показалось, что он говорит, — произносит Хонджун медленно. Уён яростно кивает, сцепив пальцы в замок. — Я научил его! Говорить, даже писать научил, я умоляю, Хонджун, отпусти его! Что угодно сделаю! Юнхо не удерживает вдоха, но к счастью, Уён даже не смотрит на него. Ноша на его плечах вдруг становится во сто крат тяжелее, и крохотный огонёк надежды в глазах Уёна подобен неровному пламени свечи, которую задуют. О, Юнхо как никто знает, что задуют, и что им тогда делать с этим ребенком? — Отпустить…- словно эхо. — Ты…ты уже убил его мать, Хонджун, — срывается с губ Уёна короткое, жалящее, — её черные слезы вы привезли тогда, моя мать носит их в паре сережек. — Что ты…- Юнхо едва не бросается на него с кляпом из любой подвернувшийся под руки бумаги, но сдерживается с усилием. Та охота. Та сирена. Они никогда не возвращаются к тем воспоминаниям ни мыслями, ни мимолетным словом. Он лишь с испугом смотрит, как расширяются зрачки капитана от болезненных воспоминаний, как дрожат его веки. — Они, — Хонджун поднимает мелко трясущуюся ладонь, уставившись в её середину совершенно безумным взглядом, — они похожи. Вот почему они так похожи. Всхлип Уёна подобен приговору палача. Может он надеялся, что брат хотя бы не сделал этого лично, но его надежда разлетается на куски, а чудовищная улыбка Хонджуна становится только шире. — Т-ты…- он даже не может произнести слов до конца. — Вырезал её сердце, — кивает Хонджун, и Юнхо хочет возмутиться, но проглатывает оправдания. Ничего не изменится, если Уён узнает, что Хонджун убил её, не способный более смотреть на до тошноты медленную, мучительную смерть. Что оборвал итак обреченную жизнь, сделав смерть быстрой и безболезненной, что понес жестокое наказание от старого капитана, оставшееся шрамами на спине, самыми страшными рубцами на измученной душе. — Пожалуйста, не убивай ещё и его, — разбито шепчет Уён, не поднимая глаз. Хонджун молчит, стерев улыбку с губ, окруженный воспоминаниями и слезами того долгого дня. Окруженный пустотой и отчужденностью, когда с его колен исчезла тяжесть ещё одной жертвы. — Я не могу его отпустить, Уён, — наконец говорит он твердо, — ты не видел, но теперь ему нет места в океане. Юнхо, проводи его вниз и пригласи некроманта ко мне. Юнхо снимает кандалы с онемевшего Уёна, готовый к любым его действиям, но не к его словно безучастному молчанию и ушедшему в никуда взгляду. Ни один из них не готов к этой встрече, ни один из них не готов сделать ещё хоть шаг. Разум Юнхо просит передышки, ему тоже нужно умыться, ему необходимо несколько минут тишины наедине с собой, но Уён не будет ждать. Некромант не будет ждать, и он даже боится думать, что прямо сейчас делают с их пленником. Он медленно ведет, покачивающегося на каждом шагу юношу к двери, крепко удерживая за мокрые плечи то ли чтобы он не упал, то ли чтобы не разбиться самому. — Уён, — вдруг зовет Хонджун, но не оборачивается, — как его имя? Уён едва поворачивает голову, бросая пустой взгляд на чужой затылок, — не смей.*
Весна была подобна лету в этом году. Было так много солнца, что снег сошел за считанные дни, пусть вода и оставалась ещё безбожно холодной. Уён начал приходить к побережью, едва перестал выдыхать пар в утреннем воздухе, и бродил у кромки воды, вытянув руку над тихими волнами. — Сколько ещё ты заставишь меня ждать, а океан? — шепчет еле слышно, поигрывая пальцами по ветру, как по клавишам. Пронизывающий порыв принёс с побережья запах дыма и талой земли, он вдыхает его глубже, едва не лопаясь от нетерпения и легкой тоски. Зима была долгой и холодной, он успел сильно простудиться и отлежать в бреду неделю, успел написать несколько писем Хонджуну и сжечь их в камине. Успел выучить десятки созвездий и приготовить новые книги, так сколько ещё эта важная рыба заставит его ждать? Уён улыбается едва представив, как он будет тихонько бурчать над мерзнущим Уёном и требовать развести костёр, какой милой будет его улыбка, едва Уён принесет его любимый пирог с яйцом или сладкий печеный картофель. — Вы двое одинаковые, — слышится мелодичный голос, и Уён тут же оборачивается назад, чтобы засмеяться радостно и побежать навстречу по мягкому и путающему ноги песку. Сирена вывалилась всем телом на берег, неловко подтягиваясь на руках, стремясь отползти подальше от волн, что пихали под хвостовой плавник совсем уж неприлично. Измазанное песком лицо кривится в показной брезгливости, хотя его глаза никогда не умели врать, искрясь словно настоящие звёзды, яркие даже в самый солнечный день. — Даже за тысячи волн друг от друга, вы продолжаете улыбаться совершенно одинаково, — жалуется сирена, когда Уён хватает кошмарно ледяные предплечья, помогая оказаться подальше от воды. — Завидуй молча, ты что потолстел? — фыркает Уён, морщась от тяжести, пусть сирена и шевелила активно и вправду внушительным хвостом, помогая. — О, заткнись, у меня только хвост поднабрал, я ещё расту. И кто тут кому завидует, а двуножка? Уён не может удержать звонкого смеха, когда сирена наконец-то устроившись на песке в отдалении от волн и высоко задрав нос, звонко похлопывает себя по черному, мокрому хвосту с очевидной гордостью. Что ж, он и вправду подрос, а Уён всё никак не мог привыкнуть, как быстро они росли от весны к весне. Его чешуя стала даже на вид очень крепкой, потемнела и отливала зеленью южных морей, и он определенно набрал мышц, теперь Уён мог поверить во все те истории, когда сирена одним ударом хвоста могла проломить ребра и разбить корму лодки. — Что ты скажешь, когда увидишь моего брата? Он стал шире меня, — сирена усаживается, отбрасывая длинные волосы за спину, складывая жесткий и острый плавник и наконец-то Уён может сделать то, что так хотел, ерзая на месте от нетерпения. С радостным криком он кидается на мокрую шею, впиваясь горячим поцелуем в мягкую щеку. Сирена трепыхается в его крепких объятиях лишь для вида, щуря радостные глаза. — Я тоже рад тебя видеть, У-я, — его мягко хлопают по спине, так знакомо и долгожданно. Родной запах моря от его шеи, шероховатость кожи на ребрах с проблесками маленькой мерцающей чешуи, Уён чувствует ком в горле и обнимает крепче, пряча горячее лицо в изгибе плеча. Он не может понять, почему каждая разлука полна такой невыносимой горечи, почему каждая зима полна неизбывной, только усиливающейся тревоги за него, за них обоих. Они сильные, он знает это, но не может быть спокоен. Уён идет вниз, туда куда столько раз хотел попасть и увидеть грядущее, а сейчас не знает что сделать, лишь бы этого дня никогда не было. Юнхо идёт за ним, напряженный и мрачный, будто в похоронный дом, но Уёну плевать на него и его пистолет за поясом. Ему плевать сколько их вокруг: убийц, монстров. Уёну плевать на капитана, плевать на Чонхо, способного одним ударом разбить его голову, ему плевать на некроманта, способного вынуть его душу. Ему плевать, что у него нет сил, он свою жизнь на алтарь положит, лишь бы вытащить его отсюда. — Ты не видел, но теперь ему нет места в океане, — повторяет и повторяет голос Хонджуна в его голове, но плевать. Ему и на этом корабле не будет места. — Не делай глупостей, Уён-а, — предупреждает Юнхо из-за спины, когда они останавливаются перед последними дверями. Охрана стоит преступно далеко от двери, напряженные и сутулые, с пистолетами за поясом и саблями в мелко дрожащих руках. Уён презирает каждого из них. За дубовыми, обитыми железом дверями глухая тишина, но это беззвучие лишь усиливает страх. Что если она просто слишком прочная, чтобы крики прошли через неё, что если кричать уже некому? Уён вздыхает глубже спертый воздух и толкает дверь дрожащими руками. Темнота внутри густая и плотная, и всё-таки тихо потому что никто не кричит, лишь легкий плеск воды, и тяжелые, врезающиеся в грудь Уёна подобно ударам кувалды вдохи. Юнхо успевает удержать его за плечо, до того как он рванул бы дальше, и выставляет вперед руку с покачивающимся фонарем, освещая высокий порог. — О, господин Чон, — слышится голос Чонхо из мрака, спокойный и уверенный, — вы мне были нужны. Подобно призрачным огонькам, одна за одной зажигаются лампы на стенах этого мрачного угла на самом дне корабля, места глухого и душного. Мягкий свет ложится на фигуру Чонхо, стоящего у огромного, дубового стола, делая его лицо желтым и неподвижным, как восковая маска. Юнхо едва содрогается при виде кожаных креплений для рук и ног по разным углам стола, к его облегчению чистых. Пока что. Он спешно отводит глаза от разложенных на столешнице кожаных футляров с инструментами и баночек, и жалеет об этом: на стене за ними целый арсенал для пыток, вызывающий приступ страха и липкой тошноты только от одного взгляда. Он крепче сжимает потную руку на плече Уёна, когда находит слезящимися глазами аквариум, который в последний раз был гулко-пустым. Сейчас вода в нём мутная и грязная, но в глубине легко можно различить силуэт, совсем не принадлежащий сирене. Как и лежащую на железном краю тонкую руку, закованную в железо, и истекающие красной кровью кончики пальцев. — Уён! — вскрикивает нервно Юнхо, когда парень вырывается из хватки и, запинаясь на каждом нетвердом шагу, несётся к лестнице. Он немедля бросается следом, отгораживая собственным телом безрассудного Уёна от Чонхо, но тот продолжает перебирать баночки с самым равнодушным видом, глухой и безучастный к их суете. Возможно, будь Юнхо мертвецом тоже не беспокоился бы о двух, пусть и вооруженных, людях у себя за спиной. — Оставь, Юнхо, — Кан Ёсан появляется словно призрак, укладывая ледяную руку на плечо навигатора, — идемте к капитану, здесь они справятся сами. — Что вы сделали? — хрипит Юнхо, наблюдая, как Уён падает на колени на краю последней ступени, закрывая рот дрожащей ладонью. — О, ничего. Господин Чон поможет Чонхо обработать раны, пока меняют воду. Юнхо кивает заторможено, наконец-то различая во всех приспособлениях перед Чонхо лишь медицинские инструменты и порошки. — Идёмте, — Кан Ёсан тянет навигатора за собой легко, но непоколебимо.*
— Твоё сердце так сильно бьётся, страшно? — звучит над самым ухом хриплое и мягкое. Уён фыркает, пряча смущение за раздражением. Он бы посмотрел, как весело было бы сирене на дирижабле, где-нибудь над высокими, заснеженными горами. Но пока что это его отделяет от чудовищной глубины только грудь сирены, пусть и надежная, на которой он развалился всем напряженным до звона телом. Он обещал ему незабываемое зрелище, и Уён уже пожалел, что согласился, пусть это и было правдой. До берега полночи вплавь, если у тебя есть мощный хвост и плавники, но у Уёна эти хвосты и плавники только в весьма сомнительном владении. — Н-ничерта подобного, — Уён старательно делает вид, что это не он заикается, когда руки на его животе сжимают чуть крепче, помогая успокоиться. Он благодарен. Он так сильно влюблен в это бесконечное небо над кружащейся от страха и восторга головой, в бесконечный океан уместившийся в одном единственном существе. — Я рядом, — шепчут теплые губы, ласково целуя за ухом. Так сильно влюблен. — Знаю, — Уён как можно беззаботнее, устраивается затылком на широком плече, чувствуя как скользят по его макушке теплые волны, заливая воду даже в уши. Он игнорирует это. Всё же вид отсюда и правда великолепный, если отбросить ужас глубины и одну развлекающуюся на все лады сирену, нарезающую круги плавником, как акула. — Главное не думай, что до дна тебе…как оно? Сто сотен тысяч миллионов километров, — с издевкой звучит совсем рядом. Чужой хвост скользит по его ноге, и Уён взвизгивает от страха, едва не ударив по чужому носу локтем. — Иди сюда! — кричит Уён, когда шутник отплывает на безопасное для себя расстояние, подальше от махающего руками человека, — я придушу тебя, почему ты такой жестокий?! — Уён-и, осторожнее, умоляю…*
Юнхо провожает некроманта до палубы, оставаясь у левого борта ослепленный солнцем и задыхающийся от обилия воздуха после душного, мрачного трюма. Ветер тянет их паруса, протаскивая Утопию между усилившихся волн, осыпающих уже отмытый настил брызгами соленой воды. В воздухе стоит свист от резких взмахов кнута, опускаемого с точно выверенной силой. Он слышит как Минги, не сбиваясь с дыхания от резких движений, зачитывает законы охотников и нестройные, местами срывающиеся от боли голоса вторят за ним. Пожалуй то, что сирена вовсе не женская особь, теперь наименьшая из их проблем. Ким Ванын устроил двоевластие на судне, во время охоты, и только явная лояльность некроманта к нынешнему капитану удержала Утопию от восстания. Он оглядывает палубу словно карту морей, оставляя пометки на всех кого видит: человек капитана, человек Кима, человек капитана, человек Кима. Иногда упрямость Хонджуна не знала границ. Юнхо стоит ещё немного, но оценив шеренгу наказуемых, уходит от слепящего солнца. Минги находит его в каюте, устало лежащего на койке. Юнхо узнает его по шагам, узнает по тому, как закрывается дверь и даже по легкому запаху пота. — Капитан? — бурчит Юнхо в подушку, когда тяжелая рука зарывается в его мокрые после умывания волосы и тянет за тонкую косичку, играючи. — Заперся с некромантом. Оставил мне воды? Юнхо мычит, зарываясь лицом в мягкую ткань ещё глубже. Он слушает, как плещется вода в жестяной таз, пока Минги смывает пот с лица и шеи, и в шорох его одежды, когда он скидывает китель и сапоги. Это почти умиротворяет, но его грудь все ещё сжата в тиски до невозможности дышать. — Ты в порядке? — Минги никогда не был силен в считывании чужих эмоций, но Юнхо он кажется понимает, даже если не видит совсем. — Нет, — Юнхо поднимает лицо и витиевато ругается: Минги лежит на краю его подушки, нос к носу, едва тянет треснувшие от сухости губы в усмешке. — Так ушел в себя, — дразнит, укладывая большую руку на лицо, мягко поглаживая висок. Юнхо не улыбается, опуская глаза на розовые ожоги, покрывающие чужую шею. — Это была его мать. Та сирена. Минги не отвечает, но его рука замирает на миг, так красноречиво, после продолжая утешающие движения. Его не было с ними, но он знает, что за следы оставила эта охота на душе Юнхо. — Мы убили её, а теперь вот её сына поймали. Уён говорит, что у него долг жизни перед ним, — Юнхо не хочет звучать так мучительно слабо, морщится от собственного голоса, но Минги никогда бы не осудил его минутную слабость. — Что капитан? — вопрос точнее некуда. — Боюсь, что хуже, чем когда-либо, — Юнхо может признать это вслух, пока они одни, пусть и знает, что следующие слова только словами и останутся, — мы должны остановить охоту. По крайней мере нужно избавиться от Ванына. — Я поговорю с Хонджуном, как только трупы покинут его гостеприимные покои, — обещает Минги, а после прислушивается к отзвуку колокола с палубы, — идем, нужно поесть. Юнхо едва морщится, когда его тянут с постели на ватные ноги, но Минги слишком силен сегодня.*
— Мне нравится, как это звучит, — мама треплет его волосы на макушке, — так много эмоций. Уён отнимает дрожащие руки от черно-белых клавиш, вцепляясь ими в края рубашки. Если бы она знала, каких эмоций, не посмела бы стоять перед ним в этих перчатках из изумрудной чешуи, под цвет камня в её дорогой броши на воротничке костюма. — Я была у господина Кана, отдала жемчужины для пары сережек, с белым золотом они будут смотреться великолепно, — говорит она с улыбкой, снимая перчатки и откидывая на ближайшую подушку, — искала твою для броши, но не смогла найти, куда ты её положил, милый? Она улыбалась ему так нежно, легким жестом расплетая тугую косу, и ждала. Ждала его ответа. — Так когда ты видел мою маму? Вопросы, вопросы, вопросы, на которые у него нет подходящего, верного ответа. Его океан оставил его. — Я…потерял её. — Что? Уён-и, но она же такая ценная! — мама всплескивает руками, раздосадованная, — Милый ты хорошо искал? Я велю слугам обыскать всё поместье. — Показывал сокурсникам и… — Уён опускает голову, чувствуя, что не может удержать эмоций, не может удержать ровного тона, — прости. — Что ж, придётся твоему брату найти жемчужину прекраснее этой, — вдруг говорит она, слегка рассмеявшись, — думаю он перевернет океан, чтобы найти для тебя подарок получше. Запястья и пальцы в бинтах выглядят хрупкими до изнеможения. Нет, они такие и есть, сейчас они не прочнее сухой ветки в их сосновом лесу. Одно неосторожное движение и он снова услышит хруст, услышит крик и…стекло в его руке хрустит и лопается, заливая руку мазью, пахнущей травами. Хорошо, что Уён успел использовать большую часть пока обрабатывал кончики пальцев, лишенные ногтей. Хорошо, что он всё ещё в глубоком мраке, не способный почувствовать, как холодные щипцы удаляли остатки сломанных когтей, а жгучий порошок подсушивал нежную плоть. Уён наощупь собирает стекло в слишком тусклом свете масляных ламп, похоронивший все эмоции и вину внутри себя - ему нельзя ошибаться. — Убери её, Уён-и, — шипит сирена, спрятавшись за камнем и поджав хвост, как очень большая и не очень гибкая кошка. Он мог только смеяться с выглядывающих из-за каменистой крошки, напуганных глаз и массивного хвоста с непробиваемой чешуёй, мелко дрожащего, как осиновый листик. Как могло быть, что один из самых жутких морских хищников так боялся мягкой слизи? — Сейчас же! Уён подхватывает бледную медузу на широкую палку и с громким криком кидается на сирену, заставив подавится словами и упасть на спину. — Ааааа! Чон Уён! Уён осторожно проводит мягкой влажной тканью по обнаженной груди, стирая грязь и мутную воду, едва касаясь, пусть Чонхо и заверил, что кожа уже не так чувствительна. Смывает самой теплой водой свидетельства его мучений с расслабленных рук в темных, почти черных кровоподтёках. Они расползаются по его телу, словно трупные пятна, и Уён едва может удержать себя от поиска разорвавших плоть личинок. Это слишком похоже на омовение покойника, может поэтому он замирает на каждый тихий выдох, только чтобы убедиться, что последует вдох. Уён задыхается, стискивая зубы, но движения всё так же легки и осторожны. - Значит, это из-за тебя, — сирена смотрит на него больными глазами, полными гнева. Он никогда не был таким: безучастным и немым. — Уён-и, что это за божественное красное существо? — Это клубника, нравится? — Она очень мягкая и…с.складкая? — Сладкая. — Да, мне нравится. — Хорошо, и ты прав, она мягкая, прямо как медуза. Нет! А! Я пошутил, не нужно ее выплевывать! Тебя, что стошнило? Он так сильно подвел его. Так сильно подвел свой океан. — Жаль, что у тебя нет хвоста, Уён-и. Я бы забрал тебя с нами. Твоя вина — шепчут неподвижные, мягкие ресницы на сомкнутых веках. Твоя вина — кричат чудовищные синяки и опухающая плоть. Твоя вина — пишет кровью по белоснежным бинтам. Это были не охотники, забившие беспомощное тело палками, не безумный капитан, отдавший приказ, это не был некромант, разливший кровь и зачитавший проклятие, отнявшее саму суть сирены. Это был он. Уён привел его сюда, его кровь молила о помощи и он пришёл. Конечно, это был он. Будто бы он позволил брату так рисковать, не убедившись во всём сам. Уён давит эти мысли, заставляющие руки дрожать. — Я не могу его отпустить, Уён. Ты не видел, но теперь ему нет места в океане. И как бы не было невыносимо видеть эту гладкую, так неправильно обнаженную кожу и плоть, эти тонкие, слабые ноги, он омоет их своими руками, потому что всё это его вина. Уён приоткрывает дрожащий рот, но горло словно набито камнями. Его вина, что эти увечья навсегда. Он не простит, не примет и не сможет жить с этим уродством вместо своего тела. Уён так сильно боится, что он не захочет жить с этим, и это его вина. Это его вина. Он облачает ставшее таким непривычно маленьким тело в просторную одежду, оставляя холодные ступни босыми. Греет тонкие пальцы ладонями, бесполезно. Прикрывает худые ребра с полосками закрытых жабр мягкой рубашкой, и рукава такие длинные, что едва выглядывают кончики пальцев, перед которыми он опускается на колени, обессиленный и раздавленный. — Прости меня, — хрипит Уён, уронив голову, — прости меня, прости. Прости меня. Прости меня. Прости. Это моя вина. Моя вина. Он хочет молить о незаслуженном прощении, пока его язык не сотрется в кровавую пыль, но получается только жалкий вой навзрыд в темноту пыточной комнаты. — Прости меня. Прости. Уён заглушает мольбы руками, кусая дрожащие пальцы до крови. И между уничтожающими мыслями и набатом стучащим сердцем, он едва может расслышать слабый зов. Шепот похожий на шелест волн, словно ловушка для его разбитого разума, но он поддается ей с отчаянием, чтобы получить даже самый крохотный выдох из приоткрытых губ и короткий, болезненный взгляд между покрасневших век. В темноте этой похожей на склеп комнаты их только двое. Только Уён и безмерная вина перед его океаном. А значит, он может выдохнуть полное боли имя. — Сонхва...