Моё море

      Хонджун пробегает сухими пальцами по пыльным бутылкам в шкафу, задумчиво нахмурив темные брови. Он не помнит, где какое из его небольшой коллекции, но он так же не горит желанием доставать каждую, чтобы прочитать пожелтевшие и местами порванные этикетки. Мутное зеленое стекло отражает мерцающий свет от многочисленных масляных ламп его не ведающей покоя каюты, на одном стеклянном боку даже можно различить темный силуэт гостя, неподвижно ожидающего за спиной. Хонджун вздыхает, потянув ближайшую. Он купил её в одном из причалов города, названия которого не смог бы назвать, но отчетливо помнит городскую стену из желтого камня и вывешенные в ряд, высушенные солнцем тела сирен. Помнит, как больно било по глазам отраженное от остатков зеркальной чешуи солнце, и как темнели провалы распахнутых, зубастых ртов. Кажется, местные верили, что такие мумии, подвешенные за скрещенные руки, отпугивали злых духов и живых сирен от портов города. Капитан выторговал им это вино за дюжину когтистых пальцев — три фаланги и коготь — для ожерелья вроде бы, он смутно помнил тот день. Что ж. Это все ещё было хорошее вино.       Хонджун возвращается к своему столу, до сих пор заваленному бумагами, и, сдвинув несколько свитков в сторону, ставит два медных бокала — даже не покачнулись, так спокойно сегодня было за бортом. Протирает горлышко рукавом своей широкой рубахи и разливает на двоих. Бледная, широкая ладонь, увитая синюшными венами, мягко берется за резную ножку, придвигая бокал к самому краю стола. Напиток едва не переливается через край.       — Итак, — Хонджун смотрит на мерцающие рубиновые блики на поверхности вина, пока бокал в его руках не становится слишком теплым, — как вы собираетесь это провернуть, господин Кан?

*

      Бывали и хорошие дни.       Когда Хонджун мог лежать на мокрой палубе часами, и не надо было загонять нож под чьи-то неподвижные рёбра, слушать ругань отца или матросов, часами решающих что сделать первым — окунуть белую кисть в кипящее масло или вырвать глаза и посмотреть получится ли жемчуг теперь. Когда он лежал на теплых досках, и легкий, теплый ветер обдувал его иссушенное ветрами лицо, и, закрывая глаза, он мог видеть только красную пелену с мерцающими кружками на зажмуренных веках, а не чьи-то побелевшие зрачки или нарубленные кусками плечи. Когда жарко ему было не от крови покрывшей голову и тело, а от пригревающих полуденных лучей.       Он берег эти дни. Когда в голове не оставалось мыслей о плавающих за бортом, неупокоенных призраках, стонущих его имя безлунными ночами, о том что ему есть завтра, или как не умереть в следующую охоту или шторм, не нужно было беспокоится о матери, оставшейся где-то там на далекой, туманной земле.       Драгоценные дни.       Безмятежные дни, когда он мог беззаботно бегать по палубе босой и свободный, или просыпаться под звездами глубокой ночью и смотреть вверх, охваченный бесконечным сияющим небом, до самого рассвета.       Таких дней в его жизни больше не было. Осталась только липкая тьма и не проходящий гул голосов. Напрасные молитвы в сцепленные ладони и глумливый смех за распахнутыми настежь дверями вонючего паба, ненависть пожирающая все остальные чувства.       Он не хочет есть, не хочет пить, не хочет ничего кроме, как раздуть пламя лампы у капитанской постели сильнее. Сжечь дотла. Он почти чувствует жар пылающего корабля на своем лице, он мечтает увидеть, как пузыриться кожа на лице старпома, как он сгинет в пламени, корчась мучительно. Он бы смеялся над ними так громко, стоящий посреди огненного корабля в сердце океана.       Но огонь остаётся только в его глазах, всегда остаётся внутри и, не в силах сжечь кого-то другого, беспощадно убивает его самого.       Хонджун сбегает по скрипучей лестнице вниз, расталкивая пьяные тела матросов, не способных дойти не то что до комнат, даже до нужника, обмочившихся на ступенях и пьяно хихикающих. Он мстительно давит сапогами их грязные руки, опрокидывает полные и пустые кубки ногами, разливая дрянную выпивку на ступени и засаленные вещи, выбираясь к расшатанным дверям.       — Куда же ты, маленький капитан? — ехидно кричит охотник ему в спину, разразившись беспричинным хохотом.       Маленький капитан. Им кажется, что это смешно, но Хонджуна будто окунают с головой в бочку с тухлыми рыбьими кишками на каждое слово.       Куда же ты? Хонджун и сам не знает. Место, куда стремится его душа каждый долгий миг, слишком далеко. За чудовищными штормами и печальными штилями, за песчаными грядами и острыми рифами, за каменистыми пляжами и густыми сосновыми лесами. В белокаменном особняке, где под открытыми окнами цветет жимолость, в малой бальной, где за белым фортепиано сидит младший брат, усердно выжимающий тонкие, дрожащие звуки напряженными пальцами. Где на мягких подушках софы сидят его мама и тетушка, тихо улыбающиеся и возможно, немного печальные. Место Хонджуна там, пустое и холодное, на которое старательно не смотрят, чтобы не тосковать невыносимо сильнее.       Но в этом забытом Богом порту даже не слышали про Керес, отсюда невозможно убежать ни ногами, ни на хлипкой лодке. Затхлое, липкое место, в котором даже кислые простыни намертво цепляли за вспотевшее от постоянных кошмаров тело и растворяли в одинаково душных и шумных днях. Команда здесь уже пятый день полный пьянства, шумных игр и шлюх, полный отвращения и ярости. Хонджун хочет сбежать из паба до того, как его опять схватят за шиворот и напоют кислым пивом из деревянной кружки, будто собираясь утопить в ней. Его едва передергивает от воспоминаний о своем, но будто ставшим чужим, теле, лежащем скрюченным на земле мягкой и живой, как волны. Желудок так сильно болел тогда, и его рвало пивом и съеденным ужином, а после опустошенный и онемевший, он лежал на мокрой земле и смотрел в ночное небо, заволоченное дымом от натопленных печей.       Хонджуна ловят у самых дверей. Старпом хватает за шею сзади, сжимая сильно, пригибая лохматую голову — он знает куда давить, чтобы он не смог вырваться. Тащит за собой к капитанскому столу, где шлюхи виснут на рукавах офицеров, подливают им дешевые вина и позволяют тискать за голую грудь, будто и нет в их жизни ничего желаннее. Старпом только смеется на его жалкие попытки выбраться из хватки, коленом толкает вперед к лавке, вынуждая сесть рядом с собой.       — Посиди с командой, маленький капитан, — смеется он, выдыхая в лицо Хонджуна жуткую смесь пивных паров и немытого рта. С силой хлопает по плечам, будто хочет вбить вместо гвоздя в лавку.       Хонджун утирает пот со лба рукавом пятидневной рубашки, пропитанную потом и кровью, и бросает долгий взгляд исподлобья на капитана во главе стола. Его мутный взгляд блуждает по Хонджуну, кажется даже не видя. Расхристанная рубашка, спутанные волосы — он забывается в алкоголе, налегая на него больше чем кто-либо, и всегда уводит взгляд от сына, кривя губы. Ему будто бы противно даже видеть лицо разочаровавшего его ожидания наследника. Женщина в сером, поношенном платье забралась на его колени, визгливо хихикая каждый раз, как чужая рука дергалась под её грязной юбкой. Полная, голая нога выглядывает из высоко разреза итак подранного платья — Хонджун не моргая разглядывает её странную, покрытую красными пятнами кожу, словно кто-то долго тыкал толстыми иглами, и он бы не удивился будь это капитан. Слишком долго смотрит, кривя губы в отвращении. Оплеуха прилетает ровно в тот момент, когда женщина, подталкиваемая рукой капитана, сползает с его колен на пол, путаясь ногами в тряпках, а руками в чужих штанах.       — Ты посмотри, ещё член не вырос, а на девок уже заглядывается! — старпом треплет его по волосам, и Хонджун даже думать боится, где были его грязные пальцы до этого.       — Пошёл к черту, — Хонджун стискивает зубы крепче, готовясь рвануть прочь, едва старпом отвлечется на свой стакан. Капитан смотрит прямо на его лицо, странно вздыхая, будто женщина делала ему больно.       — Сколько тебе…10 или 11 же? Эй, обслужишь пацана? — кричит один из охотников шлюхе, покачивающейся перед пахом капитаном. Хонджун зеленеет от ужаса, когда она оборачивается к нему, сразу же прижимаясь красной щекой к мокрому от слюны члену. Её блестящий, пьяный взгляд скользит по всему его застывшему телу словно бы оценивающе.       — За сто золотых, так уж и быть, — пьяно тянет женщина, обнажая желтые зубы в кривой улыбке, чтобы тут же отвернуться. Старпом смеется, спрашивая есть ли у маленького капитана такие деньги, только рядом с ним уже никого нет.       Хонджун бежит к пустым, старым причалам на пределе сил, задыхаясь от колющей боли в боку, подворачивая ноги на камнях и кочках. Сбрасывает одежду на сухой, колючий от обломков веточек песок и бросается в холодные волны с разбега. Ныряет с головой, остервенело расцарапывая кожу ногтями, нежели смывая грязь и пот. Терпит жгучую боль от ран на груди, едва затянувшихся корочкой — капитан хлестал его кнутом, крича чтобы не смел поднимать глаза.       — Бросьте капитан, — говорил старпом, хмуро разглядывая вспухающие рубцы на мальчишеской груди, — стерва уже мертва.       Хонджун не слушал их, всхрипывая на каждом замахе и закрывая голову руками. Человек способный его спасти наносил один удар за другим.       Но сейчас пусть так, пусть раны размокнут и откроются снова, пусть его поганая кровь, такая же как у отца, напитает океан. Пусть. И только разодрав кожу песком до скрипа, устав до онемения в дрожащих мышцах, он выползает на берег, под чужим, слишком понимающим взглядом. Дедушка Пак ничего не спрашивает, продолжая раскуривать свою старую, треснувшую трубку, но поймав воспаленный взгляд покрасневших глаз, едва кивает сморщенным подбородком на ещё одну корзинку у своих босых ног. Хонджун тащится к ней, устраиваясь на песке и разворачивая промасленную тряпку. Лепешка в руках мягкая и теплая, он вгрызается в неё зубами, просто чтобы откусив край, держать теплый хлеб во рту как можно дольше. Его глаза печет должно быть от соли, а руки трясёт от холода. Дедушка всегда здесь. Каждый день он позволяет Хонджуну съесть половину своего обеда, заботливо приготовленного женой, позволяет сидеть рядом и слушать странные истории, одна причудливее другой, пока он курит терпкий табак и латает старые рыболовные сети.       — …дьявол был прямо передо мной, лицом к лицу. Я видел его, слышал как он звал меня, туда, — сухой, желтый от табака палец указывает в обманчиво мирные, синие волны. Они ласково плещут на берег, сейчас слишком далекие, чтобы задеть людей даже каплей. Их безмятежная песня лжет — будто там, дальше к светлому горизонту, будет так же мирно. Хонджун знает. Он пробыл там так долго, что оказавшись на суше едва может дышать от невозможности принять это. Он смотрит на мелкий песок под своими босыми ногами, кожа треснула на пальцах, как земля в полях после жаркого лета. Зарывается пальцами глубже в прохладную глубину, обнимая острые колени руками. Ветер треплет его мокрые волосы, а горячее солнце припекает неприкрытую макушку. Хонджун слушает старика, вперив взгляд в его ловкие пальцы, плетущие сеть — в их краях в такие сети вплетают длинные черные волосы, что сейчас ненужным комком валяются на песке. Страпом швырнул их старику, когда они пришвартовались, поучая что так его паршивые сети ни один шторм не порвет. За их спинами раздаются крикливые визги и знакомый пьяный смех. Хонджун не хочет оборачиваться, но лучше это, чем воспоминания: он видит между плетений веревки черные пряди волос и свои руки с зажатым ножом, слышит в ушах скрежет, пока срезал их с размозжённой головы. Хонджун стискивает зубы, сжимаясь в плечах, но его сгорбленную фигуру не замечают, а может и не его ищут вовсе.       — Зачем Дьявол придумал этих тварей, маленький капитан? — спрашивает старик, его руки не сбиваются с мерного такта работы даже сейчас, когда он смотрит только на трясущегося от холода ребенка. Сеть будет крепкой. Хонджун жмурит глаза до слез, утыкаясь носом в колено. Он клянется себе, что те уродливые, черные от загара и грязи руки, тягающие шлюху за спутанные волосы, более никогда не коснуться даже края платья его матери. Ему бы только вернуться.       — …проливали кровь зазря. Даже свинью едят, чтобы жить, а этих? — старик подбирает и трясет русалочьими волосами, отмытыми от крови и тухлых мозгов, скривив сухие губы, — ради греха: алчности, жадности, убийства ради убийства. Дьявольские твари, дьявольские…       Хонджун знает о ком он, а потому проглотив мягкий хлеб, поднимает на дедушку воспаленные глаза.       — Я тоже.       Взгляд старика прожигает самую его запятнанную душу.       Даже сейчас.       Дым вокруг не от трубки набитой табаком, а дрожь в пальцах не от ледяной воды. Но взгляд Уёна прожигает самую его запятнанную душу так болезненно знакомо, даже когда Хонджун намеренно отворачивается, чтобы дать ответ, в котором Кан Ёсан не нуждается вовсе. Ему хочется спросить: на что ты смотришь, Чон Уён? Твоего знакомого, родного брата уже нет. Всё сгинуло в океане вместе с его кровью, сгинуло в земле церковного кладбища под цветущей гортензией вместе с его душой. Чон Уён смотрит на него так, словно теряет прямо сейчас. Словно между ними разверзлась бесконечная бездна, сейчас, когда капитан Ким Хонджун собирается начать охоту, а не более десяти лет назад в дождливом лесу. Он знает, конечно Уён знает, он умный мальчик, который понимает, когда нужно притворится спящим.       Хонджуну достаточно поднять руку в слишком легком для своего значения жесте, чтобы весь корабль единовременно пришел в движение, словно механические часы, которые он отладил и завёл своей рукой. Но он медлит. Цепляет короткую дрожь чужих век, когда Уён роняет взгляд за корму, на слишком тихие волны. Хонджун знает, как выглядит страх, предвкушение или неверие, но значения этого взгляда ему не удаётся понять. Оно слишком глубокое, личное и острое, оно слишком огромное, чтобы его сухое сердце смогло его распознать. Оно до крика знакомое, но забытое. Младший брат, тот десятилетний шумный мальчишка, смотрит на Хонджуна неотрывно, его бледные губы спрашивают «что вы делаете?» — почти беззвучно и плачуще. Прежде чем взмахнуть рукой, Хонджун ещё раз оглядывает трогательно-заспанное лицо, детские черты и знакомый, просыпающийся страх в глазах от осознания — словно смотрит на самого себя. Хорошо ли, что Уёну не нужно увидеть, чтобы понять?       — Что вы делаете?! — требовательные слова Уёна врезаются в его грудь подобно картечи. Хонджун едва заметно морщится, когда Уён подрывается на ноги, разбрасывая одеяла вокруг себя. Он выглядит достаточно решительным, чтобы вытрясти даже из капитана все ответы, но Хонджун не хочет произносить пустых слов. И Юнхо берет ношу Хонджуна на себя, как уже делал бесчисленное количество раз. Он мягко, но крепко перехватывает Уёна за плечо, и говорит достаточно тихо, чтобы не привлекать лишнего внимания.       — Убрать паруса! — громкий голос Минги разносится над кораблем, словно отзвук грома, извещающий скорое начало грозы.       — Юнхо, отведи его в каюту, — приказывает капитан Ким, и что-то в выражении лица Уёна теряет всю растерянность, становясь жестким и вызывающим. Он не смотрит, как ещё недавно расслабленные матросы, охотники и канониры пугающе тихо и собрано расходятся по своим местам, оставляя середину палубы почти преступно пустой.       — Я останусь! — Уён с силой отталкивает Юнхо и бросается за уходящим Хонджуном, — я останусь! — смеет заявить прямо в лицо, хватая капитана за плечо с неожиданной силой. Его глаза горят, опаляя Хонджуна сильнее, чем выходящее к зениту солнце.       — Ты пожалеешь Уён, — Хонджун не угрожает, но его желание уберечь, оставить хотя бы одного из них незапятнанным, становится непоколебимым. Он бы отдал что угодно, окажись тогда кто-нибудь рядом, тот кто заставил бы его остаться в каюте. Кто закрыл бы глаза и уши маленького Хонджуна, не позволяя ему видеть, слышать, делать. В глазах Уёна чистое упрямство, граничащее с безумством. Хонджун с горьким сожалением, наконец-то понимает — чего можно было ожидать от ребенка семьи охотников, когда всё его детство прошло в сказках о страшных сиренах, убить которых значит стать героем. Ему бы стоило понять сразу, что убийство брата для Уёна не будет отомщенным, пока он лично не совершит возмездие. Вот что это за эмоции. Ему показалось, конечно ему показалось, что Уён понимает, что он не такой, как отец или дядя, что он не такой, как его братья. Хонджун думает, что стал совсем плох, если не понял этого сразу. Глупец. Но он всё ещё имел право закрыть этого юнца в каюте, чтобы не видеть черной крови на юношеском лице и руках. Он бросает острый взгляд на Юнхо, поторапливая без слов, когда слышит из-за спины глубокий, низкий голос, словно сама тьма в глубине огромного ущелья обрела разум и позвала.       — Позвольте ему, капитан.       Хонджун переводит тяжелый взгляд на некроманта. Кан Ёсан стоит посреди Утопии подобно кресту над могилой, такой же неподвижный и мрачный, такой же весомый, пригвоздивший его корабль ко дну подобно гробу к влажной земле. Легкий ветер сорвал широкий черный капюшон его плаща, отдав на съедение палящему солнцу бледное лицо, но мертвые глаза даже не щурятся от слепящих, прямых лучей. Его губы немы, будто фраза не принадлежала ему вовсе. Хонджун смотрит в пустые, темные глаза, но не видит ничего. Словно смотрит в глаза мраморной статуи над гробом матери. Он успевает подавить дрожь кипящей ярости, стискивая зубы, когда Чонхо забирает всё внимание некроманта на себя. Капитан впервые видит его таким отрешенно-безучастным. Таким откровенно мертвым. Юноша стоит в поклоне, низко свесив голову и в его вытянутых руках небольшая шкатулка из темного дерева. И даже с мостика Хонджун видит позолоченный узор герба на её крышке.       — Да капитан, позвольте молодому господину увидеть, в конце концов, именно за этим он здесь, — вполне миролюбиво кивает Ванын, прислонившийся к перилам внизу лестницы. Нарочито беззаботный, хотя и его непробиваемую шкуру пробирает одно лишь присутствие некроманта.       — Капитан, — обращение Уёна как плетью по открытой ране. Хонджун морщится, бросая взгляд на это упрямое лицо и едва слышно ругается.       — Будь здесь, — он даже указывает пальцем на место подле штурвала.       Уён быстро и часто кивает, вцепляясь в перила мостика дрожащими руками, даже не замечая болезненной хватки Юнхо на своём плече.       — Тебе стоит послушать брата, Уён-а, — тихо шепчет Юнхо, уже зная что тратит слова зря, — смотреть будет не на что.       — Поздравляю, господин Чон! Ваша первая охота началась! — с напряженным радушием кричит с палубы Ли Сонджун, стоящий в паре метров от некроманта, возле готовящих сеть охотников, — идем, вооружим тебя, как полагается!       Едкая, острая злость вспахивает все эмоции капитана, вырывается хлесткими словами из его стиснутого спазмом горла.       — Иди на своё место.       Хонджуну плевать на неприкрытую угрозу в собственном голосе, пока этого достаточно, чтобы Ли поднял руки, и попятился назад, не пряча насмешку в горящих глазах и предвкушающей улыбке.       — Есть капитан, — он уже охвачен азартом грядущего, пусть и присутствие некроманта охлаждает всеобщий пыл, Хонджун эту жажду крови чувствует всей кожей, видит в блеске его глаз, когда начинают передавать оружие по рукам. Капитан вздыхает, цепко отслеживая приготовления. Что-нибудь пойдет не так, он знает это. На корабле полном новичков, не испытанных боем, всегда что-то идет не так. Паника, захваченные происходящем больше, чем правилами, кто-нибудь из них прослушает приказ, ошибется в узлах или целях, только когда не станет одного из них они поймут. Хонджун видит каждого, будто на лбу у них написано «я сделаю ошибку», и он высадит в Камале любого, чья вина будет достаточной.       Бас Минги разрывает повисшее напряжение, мгновенно пресекая ропот, поднявшийся между новичками — они ещё даже не вышли в большую воду. Люди поглядывают на спускающегося капитана с очевидным сомнением: неужели капитан и правда не в себе? Ему мерещится сирены даже здесь? Но делают свою работу. Хонджун окидывает судно, свою Утопию, тревожным взглядом. Поднимает голову окидывая голубые небеса с крохотными штрихами облаков, ветер тянет такелаж до скрипа и затихает. Это охота другая, но он чувствует, что крови будет много. Так много крови на блестящих досках, на плетениях сетей, на ступенях лестниц, на сложенных парусах, разверни которые и ужаснись кровавому рисунку. Так много крови на его руках.       Уёну слишком холодно. Тонкое одеяло совсем не греет, а в его каюте, где даже ветерочку неоткуда взяться, стоит леденящий холод. Он трет руки друг о друга, поднося к губам- выдыхает немного тепла на посиневшие кончики. Вторая постель пуста, но разворошена. Когда он закрывал глаза Минги сидел рядом с лампой, читал какое-то потрепанное письмо в тусклом свете, покусывая пухлые губы с очевидной даже в плохом освещении силой. Сейчас холодный, синюшный мрак и густой пар из рта единственные соседи. Уён поднимается из стылой постели, тут же вдевая ноги в сапоги и накидывая на плечи китель, чтобы было хоть немного теплее. На палубе стоит почти полная тишина, сегодня опять туман, но он слышит тихие переговоры дозорных и далекий плеск волн о высокие борта. На мостике покачивается силуэт рулевого, наверняка где-то там в тумане стоит и Юнхо, влюбленный в звезды, пытающийся найти дорогу в этом тумане по одному лишь чутью. Уён улыбается слегка, идет дальше, нужная ему дверь как всегда прикрыта, но он знает, что Хонджун не вешает замка. Тонкая полоска света падает на настил — капитан опять не спит, в этот раз это даже хорошо. Уёну нужно поговорить с ним о многом. Он хочет сказать, что осенью тетушки не стало, а его плот разбили дикие волны, что им нужно придумать новую мечту — бравыми охотниками им не стать, и у Уёна есть несколько вариантов. Они должны понравится его брату. Он толкает двери, задувая свою лампу, зачем ведь в комнате так светло. Двери в сад распахнуты настежь, потому что ночью нет дождя. Свежий, ночной ветер полный горечи смолы и соли ворошит занавески, и лунного света так много, что Уён может увидеть мельчайший узор на шелковых обоях. Он находит взглядом брата, тот лежит на подушках, повернувшись к двери спиной — даже не разделся, все ещё в капитанском синем кителе, только шляпу снял. Его спина беззащитная, худая с выступающими лопатками, а собранные волосы вот вот распадутся по подушке. Уён улыбается тепло, решая его не будить, капитану нужен отдых. А Уёну нужно вперед. Он отставляет лампу в сторону, и берет резной стул от стены, чтобы присесть рядом со своим океаном. Его бледные пальцы играют легкую мелодию, которую Уён неосознанно напевает тоже, с любовь рассматривая знакомые черты лица. Темные глаза смотрят вниз, на черно-белые клавиши и танцующий свет на… Уён замолкает.       Кровь покрывает до боли знакомые руки черным и сияющим. Пачкает его бледное лицо, стекая по щекам вместо слез, бежит по его сжатым губам на обнаженную грудь. Уён оцепенело смотрит на свисающую лоскутами кожу, как она движется от резких движений рук. Он бьет по клавишам со всей силы, но тишина стоит гробовая.       — Где, — хрипит Уён непослушными губами, — где твоё сердце?       — Здесь, — голос Хонджуна разбивает его, изгибается и густеет, рвёт его сон на лоскуты, прижигая веки рассветом.       — Но она прямо здесь капитан…       — Пожалуйста, — шепот Уёна похож на предсмертный хрип, — пожалуйста.       Юнхо бросает сожалеющий взгляд на гладкие, искрящиеся волны. Пожалуйста уплывай.       Пожалуйста будь кем-угодно другим. Уён сжимает рубашку на груди, где под тканью прячется обжигающая его кожу жемчужина. Умоляю.       Юнхо мягко треплет холодную руку Уёна.       — Они её не убьют, — говорит навигатор слабым голосом, наблюдая с щемящим сердцем, как Кан Ёсан открывает шкатулку, — по-крайней мере попробуют оставить в живых до порта.       Уён уходит от касания, фыркает что-то отчаянное под нос. Отгораживается всем телом буквально, оставляя между ними так нужное ему сейчас расстояние.       — Капитан высадит тебя в Камале, — Юнхо даёт ему правду и немного пространства, опираясь на перила руками. Слышит чужой возмущенный вдох, и только качает головой. Так будет правильно. Ха. Правильно. Юнхо так давно потерял суть этого слова. Он уже давно не знает, какое из всех следовавших одно за одним событий или принятых решений было верным. Правильно чувствовалось, когда он оставался подле Хонджуна, помогал и присматривал. Не правильно было все остальное: гнетущее величие корабля, сломанный Минги, паутины заговора вокруг капитанской каюты, Уён, ступивший на борт. Загораживающая солнце огромная сеть с тяжелыми грузилами на краях была ужасающе неправильной. Но капитан стоял там, напротив некроманта и протягивал ему свою ладонь, под самое лезвие ножа подставлял, и Юнхо ничего не мог с этим сделать. Хонджун рассказывал ему о том, что грядет, без красок, но Юнхо может представить и сам. Кан Ёсан. Молодой по меркам некромантов, ледяной и бесчувственный, подобно статуе. Не самый важный из цитадели, но способный на неподдающуюся разуму Юнхо магию. Да и разве это могло быть просто магией? Он не мог поверить, что это произойдет. Они сделают это с тварью, которую не считают даже на тысячную долю человеком. С одной из тварей, которых убивают сотнями, которых едят, когда ничего не остается или чтобы просто попробовать. Это было неправильно, но он знает вкус их плоти. Хонджун знает их вкус, может поэтому больше не может есть ничего.       Юнхо находит глазами Минги, который уже, конечно же уже, смотрит на него. Юнхо едва улыбается, приподнимая длинную кисть — он в порядке. Будет в порядке.       Некромант подхватывает ладонь капитана снизу, раскрывая линию жизни солнцу, и Юнхо отчего-то думает, что его рука должна быть ужасно холодной. Лезвие в ладони мертвеца подобно мелькнувшей вспышке. Одно движение и густая, красная кровь льется в небольшую, костяную пиалу. Она выглядит так, будто кто-то долго и кропотливо собирал сухие кости, обтачивал в подходящие один к одному кусочки, чтобы склеить их в идеально ровную чашу. Чьими были эти кости навигатор даже думать не хочет. Чонхо тянет капитану чистую тряпку с отстраненным лицом, и тот зажимает ей истекающий свежей кровью порез, отходя немного назад. Его будто и не беспокоит боль, он слишком занят контролем обстановки вокруг — охотники в оцепенении и суеверном страхе не сводят глаз с некроманта, сжимая в руках оружие, бесполезное. Ёсан передаёт чашу в надежные руки Чонхо и одним неуловимо быстрым движением вздергивает широкий рукав и режет свою плоть чуть выше запястья. Уён за его спиной издаёт странный звук горлом, но Юнхо уже не может оторвать взгляда от вида белого, как мрамор и испещренного двумя жуткими, незаживающими ранами предплечья. Вместо крови в чашу сыпется лишь тяжелая медная пыль. Легкий ветер стихает. Юнхо чувствует, как катится крупный пот по его лбу, к ресницам, но не может даже сморгнуть эту тяжесть. Некромант поправляет рукав, пряча порезы, и Чонхо возвращает ему полную чашу, только затем чтобы достать из шкатулки сердце. Юнхо уверен, что это оно, только посмотрев на окаменевшее лицо Хонджуна. Тряпка в его руке алая от крови. Словно почувствовав взгляд Юнхо, капитан поднимает лицо и его глаза едва прищуриваются. Юнхо тут же оборачивается, сбрасывая всё оцепенение этого момента.       — Твою мать, Уён, — шипит навигатор, когда понимает, что остался на мостике совершенно один.       Он спешно спускается по лестнице, прямиком в капитанскую каюту, но в ней его ждет лишь глухая тишина. Выругавшись, Юнхо бежит к трюму на нижнюю палубу — он найдет Уёна и силой затащит в каюту, возможно даже свяжет.       Хонджун провожает умчавшегося Юнхо взглядом, и подзывает одного из новеньких, чтобы отдать очередной тихий приказ- найти Уёна. Он так и знал, что Уён выкинет нечто подобное, но к счастью бежать с корабля некуда, а оружие ему никто из команды не позволит взять, не после явной угрозы от капитана.       Равнодушный к напряженным переглядываниям и легкой суматохе, вызванной исчезновением Чон Уёна, Ёсан закрывает глаза. Слова, древние и проклятые, льются с его уст легкой водой. Он проклинает, он взывает и молит, заставляя Ким Хонджуна пошатнутся на онемевших ногах. Кровь шипит и расходится к краям чаши под его пальцами, сердце на дне судорожно колотится, давно мертвые мышцы дрожат и гнутся, истекают в кровь, смешивая сущность убийцы и убитого. Связывает их смертью и затихает. Ёсан макает пальцы в густо-черную, вязкую как смола, проклятую кровь, словно гладит и успокаивает любимое дитя. Его шепот тише ветра, легче пуха, его душа холоднее льда и безразличнее камня, она милосерднее и равнодушнее бога. Кровь льнет к его пальцам, ложится вслед за ними на теплые, согретые солнцем доски, чтобы выжечь слова проклятия в их глубине. Дерево трещит и стонет, капитан за спиной некроманта прижимает пылающую руку к груди. И ни единый ропот не срывается с губ живых. Ёсан замыкает широкий, кровавый круг на палубе последним росчерком, оставаясь с его внешней стороны, когда Юнхо, запыхавшийся и обеспокоенный, появляется позади бледного Хонджуна. Чон едва вздрагивает от тяжелого ощущения сдавливающего грудь от близости круга. Чернота символов цепляется за взгляд, манит и отталкивает с такой силой, что навигатор замирает на месте, не в силах сделать более и движения без лютого страха.       — Не могу найти Уёна, — шепчет Юнхо через силу.       — Капитан, — перебивает Ёсан и острая боль бежит по руке Хонджуна, такая, что он едва удерживает стон в горле, — начинаем. Никому на пересекать круга.       Предупреждение в каждом слове подобно ударам ножа в спину, Юнхо сглатывает мучительно, отшатываясь назад.       — Найди его, — бросает Хонджун резко навигатору, подталкивая его назад сильнее, вырывая из ужаса разлитого проклятия и делает широкий шаг к некроманту, — приготовить пушки! На изготовку!       Отзвук приказа капитана настигает Уёна, когда до конца лестницы остается еще пара жалких, поскрипывающих от тяжести его веса ступеней. Он в страхе вскидывает наверх гудящую от лихорадочных мыслей голову, вцепившись в качающуюся на ветру веревочную лестницу изо всех сил, но не видит никого, кто бы собирался помешать ему. А до воды ещё слишком высоко, лестница даже краем не касается её поверхности. Что если он ошибается? Океан под его дрожащими от высоты ногами спокоен и тих, слишком тих для сходящего с ума Уёна. Услышит ли его зов кто-нибудь, услышит тот кто нужно? Но скрип люков на пушечных портах не оставляет ему времени на дальнейшие колебания. Обхватив веревку всем предплечьем, Уён перехватывает зажатый во рту нож второй рукой, и, сделав судорожный, поверхностный вдох, делает быстрый надрез на большом пальце. Слишком глубокий. Уён смазано ругается от острой боли от пореза до самого плеча, когда кровь быстрыми, непрерывными каплями срывается в соленую воду, растворяясь в темной глубине.       — Какого черта Уён?! — внезапный окрик Юнхо над головой заглушает первый пушечный выстрел. Уён вскрикивает от испуга, когда в мирные волны по правому борту судна врезается снаряд, поднимая огромный столб брызг к небесам.       — Какого хрена вы делаете?! — кричит Уён, впервые видя, чтобы в воду палили из пушек. Следующий взрыв настолько оглушителен и близок, что Уён роняет нож, крепче сжимая веревку.       — Прижмись к борту! Живо! — орёт Юнхо с перекошенным от чистого ужаса лицом, но Уён уже не обращает на него никакого внимания. Всё его тело устремлено вперед, туда где в нескольких метрах от него, между осыпающихся вниз капель растревоженной воды, мелькает знакомое очертание плавника. Совсем рядом с пролетевшим снарядом. Сирена на миг выныривает на поверхность и тут же скрывается в глубине. Уён знает, что она идет за ним, она идёт сюда из-за него, по его зову, но ещё до того как его накрывает предчувствие неумолимого краха, он чувствует, как мелко и страшно гудит корабль, а поверхность воды идет рябью. Океан впереди внезапно вздымается вверх, словно грудь умирающего на последнем судорожном вдохе, чтобы с оглушающим рёвом взорваться изнутри. Уён уже не успевает понять, как это произошло: горячие волны с чудовищной силой бьют его в спину, швыряют о твердый борт. Уён даже не уверен, что закричал, но его рот внезапно полон горькой воды, а в ушах стоит яростный гул и резкий писк. Не видя ничего, не различая верха и низа, он впутывается всеми руками и ногами в жесткие веревки. Удар.       — Уён!!!       Его маленькая сирена плыла через волны страшнее этих. Его маленькая сирена спасала их обоих.       Хонджун неотрывно смотрит, как взрывы вспахивают воду со смутной тревогой, которая тут же окупает себя, едва грохот падающей воды стихает.       — Отставить!!! — Минги орет от правой палубы, обрывая сердце Хонджуна единой фразой, — Уён за бортом! Отставить!!!       — Там сирена!!! Готовьте сети!!! — крик старпома заглушает вторящий Минги яростный приказ Хонджуна, и хаос накрывает Утопию словно кучку идиотов, а не тренированную команду. Капитан уже не пытается перекричать поднявшийся гул и полный развал порядка, бросаясь к Минги, все ещё выкрикивающему бесполезные приказы. Его сердце клокочет в глотке, когда он находит взглядом Юнхо, мокрого, перегнувшегося через борт почти всем напряженным телом. Юнхо, что тащит Уёна за руку, наверх, хватает младшего за мокрую рубашку на спине и рывком затягивает на край. Ким вздыхает коротко и, молниеносно выхватив пистолет, стреляет в воздух несколько раз. Палубу накрывает оглушающая тишина, только скрип веревки и пыхтение двух навигаторов, обессиленно развалившихся на палубе нарушает её.       — Это ваша последняя охота, Ким Ванын, — чеканит капитан сквозь зубы.       — Капитан, — цедит предупреждающе старпом, бросаясь на Кима так резко, что точно снес бы его ослабленную фигуру с ног, но внезапно словно врезается в непреодолимую стену. Несоизмеримая сила тянет его дрогнувшее тело назад, а после словно мешок костей роняет на палубу, вышибая весь дух из легких. Чхве Чонхо стоит над распростертым человеком, спокойный и непоколебимый, не шевельнувший и пальцем. Один его взгляд пустых, белых глаза удерживает задыхающегося старпома на спине.       — Ты ослушался приказа, — произносит он, едва двигая губами, — куда его, капитан Ким?       — В его каюту, — Хонджун убирает оружие в кобуру, и окидывает команду тяжелым взглядом, — Боцман! Убрать этих идиотов с палубы. Сон, Лим ставьте сеть!             Минги рявкает на охотников, восстанавливая разрушенный порядок. Он не жалеет крепких слов и пинков, загоняя ослушавшийся молодняк в трюм — едва они закончат с сиреной, он лично выбьет всю дурь из голов, высечет кнутом правила Утопии на их спинах. Раскручиваются лебедки, сеть, тяжело раскачивающуюся над их головами, разворачивают над правым бортом. Канониры готовят следующий залп, пока дозорные на мачтах высматривают жертву в воде.       Юнхо же не до того, что там за бортом. Он хватает дезориентированного Уёна за грудки встряхивая с такой силой, что его дурная голова болтается, как у тряпичной куклы, а зубы клацают до боли.       — Что ты делаешь, мать твою?! — орёт Юнхо прямо в мокрое, бледное лицо, — на сирену с ножом, ты совсем идиот?!       Но Уён будто и не слышит его слов, не чувствует его болезненной хватки. В его огромных глазах нет и капли рассудка, когда он пинается и рвётся, бросаясь на борт всей грудью. Юнхо чудится, что он и сам сейчас сойдет с ума.       — На три часа! — кричит дозорный с мачты над их головами, указывая направление.       Юнхо плевать на сирену, он вцепляется в Уёна и валит на палубу, придавливая сверху всем телом. Это похоже на помешательство, хотя сирена даже не пела, но они как два одичалых животных, возятся на мокрых досках в нелепой, бессильной борьбе. Уён орет что-то непонятное, пинаясь и изворачиваясь, но Юнхо сильнее и проворнее. Он всем весом давит на него, изловчившись и прижав чужое горло локтем.       — Успокойся. блять. — рычит Юнхо, когда Уён начинает дергать ногами от удушья.       Над их головами покачиваясь скользит сеть, отбрасывает огромную тень на лицо, на миг скрывая солнце. Уён широко распахнутыми глазами прослеживает её неумолимое движение, наконец-то прекратив борьбу. Солнце бьет ему прямо в глаза.       — Какого хрена Уён, — Юнхо отпускает его горло, чуть приподнимаясь и пытаясь отдышаться. Он больше не слышит залпов и пропустил, что там кричали охотники, высматривающие оглушенную сирену, но оно и не важно.       — Есть?!       Уён мычит от ужаса, когда слышит, как тяжелая сеть с грузилами на краях падает в воду.       — Хонджун! — пугающий крик рвется из охрипшего горла Уён, и Юнхо приходится приложить все оставшиеся силы, чтобы попытаться удержать его на месте. Уён с новыми силами рвётся и мечется, бешено пинаясь и мотая мокрой головой.       — Поднимай! — кричит Сонджун.       Уён взвивается весь. Его рука скользит по мокрому полу, вырываясь из-под колена Юнхо.       — Ким Хонджун!!! — голос Уёна трещит и обрывается, и капитан наконец-то смотрит на них. Но успевает сделать всего единственный шаг, когда кулак Уёна врезается в ухо Юнхо, и тот качнувшись валится набок. Пошатываясь и хрипя, Уён приподнимается на колени, так и замерев с запрокинутой головой. Сеть раскачивается высоко над расчерченной проклятым узором палубой. Натужно скрипят сырые канаты и колодки, а крики боцмана едва пробиваются через безумные вопли раззадоренных охотников. Кровь ещё не пролилась, но они уже чувствуют её: вдыхают из воздуха будто рассеянную алую пыль, что оседает на обветренных губах и грязной коже. Жажда скорой расправы бежит по их венам, разливаясь в глазах фанатичным блеском, брызжет слюной с оскаленных ртов. Между узких плетений Уён видит свою смерть.       — Отпускай! — орёт боцман, и кто-то рывком бросает рычаг. Вместо глухого звука удара тела о палубу был только безнадежный вопль о помощи, но Уён даже не сразу понимает, что крик исходит от него самого.       Кого ему было просить о помощи, здесь? Какому богу ему молиться, когда груда сети из веревок и черных волос остается неподвижна. Кого ему молить, когда онемевший и неподвижный, словно это его самого оглушили и сбросили с высоты, он только смотрит, как они окружают сеть, как вздымаются вверх деревянные шесты, обитые железом. Как они безжалостно обрушиваются вниз. Уён захлебывается и валится вперед на дрогнувшие руки. Его тело так страшно предает его, отказывается идти вперед, отказывается подчиняться. Его плечи сжимают с силой и тащят назад, к жесткому борту. Чон Юнхо. Чон Юнхо смотрит на него почти испуганно.       — С…- Уён глотает его имя. Вся кровь в его теле останавливается, когда до его кричащего в агонии разума наконец доходят эти влажные звуки ударов.       — Не надо… Не…надо. не надо! Не надо!!! НЕ НАДО!!! — Юнхо падает назад. Уён даже не уверен, что оттолкнул его сам, он ошалело ползет вперед, подволакивая непослушные ноги и срывается глотку от крика, хотя все его слова лишь шепот. Шепот в безраличное дерево палубы, в которое его уткнули горящим лицом. Он едва может повернуть голову, чтобы увидеть, как они расступаются, утягивая за собой сети с неподвижного, бледного тела, как вуаль с покойника. Как растекаются по палубе пряди длинных черных волос, как едва дергаются пальцы бледной руки, запутанной между сплетений веревок. Как падает на кровавые узоры длинный, мерцающий зеленью и сиренью хвост.       Уён воет, прокусывая разбитые губы до крови, когда сирена медленно приподнимается над палубой. Его сердце разрывается от боли и ужаса, ожидая что сейчас, вот сейчас полетит гарпун или обрушится ещё один удар на мокрый, он знает, что от крови, затылок. Но в адской, полной предвкушения тишине, не происходит ничего из этого. С мокрых темных волос капает вода, чернеющие на солнце ручьи крови текут по напряженным, посиневшим в местах безжалостных ударов плечам, рассекая мышцы. Сирена обессиленно валится обратно, дрожа каждым дюймом тела, но в этот раз Уён может увидеть лицо. Обращенные на него одного темные глаза, с черными росчерками крови на дрожащих веках. Она смотрит прямо на него и Уён умирает, разлетается на тысячи бесполезных, кричащих от боли кусков.       Уён не видит никого вокруг, кроме этих полных мутной боли глаз.       Пожалуйста будь кем-угодно другим. Его проклятый рот произнес эту мольбу. Его проклятое сердце виновато.       — Почему он так смотрит на меня? — Уён ведет плечами неуютно, с вызовом уставившись на покачивающуюся на волнах фигуру. Сирена пялится на него уже добрых пятнадцать минут, высунув из воды только большие глаза.       — Ты ему нравишься, — улыбаются ему, мягко поправляя пряди волос на загорелом лице.       — Прямо как тебе?       — Ну уж нет       Сирена смотрит на него мутными глазами ещё один бесконечно короткий миг, прежде чем её глаза закатываются, и каждую черту уродует выражение немыслимой боли. Дрожащие, искривленные губы распахиваются, выпуская истошный, разрывающий слух вопль из самой груди. Этот крик так страшен, что люди падают на колени, сраженные, зажимающие кровоточащие уши дрожащими ладонями. Что они падают на палубу, сжимаясь, дергаясь и крича в унисон со своей жертвой. Кан Ёсан едва заметно улыбается, когда из всего экипажа на ногах остается только бледный, истекающий кровью капитан, даже Чон Уён не в силах пошевелиться, пусть причина его состояния вовсе не крик. Слезы стекают по его посеревшим щекам, даже не замеченные им самим. Чонхо незаметно оказывается за его спиной и кладет руки на дрожащие плечи, ведь Ёсану вовсе не нужно озвучивать просьбы, чтобы Чонхо понял. Он удержит Чон Уёна, до нужно момента ему никак нельзя вмешиваться.       — Прекрати это!!! — кричит Уён будто обезумевший, но придавленный словно каменной плитой, не может ни двинутся ни вздохнуть, — Брат!!!       Ким Хонджун вздрагивает. Он смотрит на перекошенное мукой и залитое слезами лицо Уёна и не узнает его. Почему? Почему он так реагирует? Почему разум Хонджуна онемел, а в его голове только непрекращающийся крик сирены и горячая боль собственного тела. Почему перед его глазами только натянутые до прозрачности перепонки между острыми лучами плавника на бледной спине. Ещё миг и они будто разорвутся. Огромное тело сирены выгибается дугой до надрыва, до хруста и каждая мышца вспухает, дергается под мерцающей кожей, от непрекращающихся, выкручивающих суставы рук и плеч судорог. Её жабры раскрыты, почти вывернуты наружу — сухой воздух ранит мягкое нутро. Оглушающий крик не обрывается ни на миг, массивный хвост бьет с чудовищной силой по палубе, конвульсивно, беспорядочно дергается, размазывая кровь, оставляя за собой куски сползающей, будто обваренной кипятком кожи, покрытой кусками чешуи. Черные когти впиваются в дерево, оставляя глубокие борозды, слишком короткие. И Хонджун, видевший не мало ужасов, делает непроизвольный шаг вперед, когда они обламываются, выдираются с мясом оставаясь воткнутыми в древесину. Изуродованные пальцы скользят по крови, ранят более не защищенную плоть. Сирена кричит сорвавшимся голосом, хрипит и захлебывается, наверняка кровью, прижимая израненные, трясущиеся руки к пылающий коже — Хонджун сжимает зубы — словно рисовая бумага в кипящем масле, она вздувается и сползает с мышц уродливыми хлопьями. Покрытые кровью пальцы, скребут по выгнутой на излом спине, впиваются в жесткий позвоночник, тянут изувеченную плоть по ребрам. Раньше, на охоте, когда сирена была бы уже мертва, только тогда они выдернули бы жесткие лучи из спины, но сейчас они лезут из её позвоночника сами, словно чудовищные ростки из рыхлой земли. Выворачивают плоть и осыпаются под ноги капитана сосновыми иглами. Кровь сирены размывает рисунок проклятия, но ничего не прекращается. Некромант воздевает руки. Хонджун думал, что вот сейчас это закончится — сирена лишится чувств или разума от боли, и замолкнет, но.       Страшный, сжимающий даже самое мертвое сердце хрип срывается с её губ, покрытых пузырями крови, когда она с силой бьется головой о палубу. Один глухой удар за другим.       — Капитан, — зовет некромант ровным тоном, но не получает ответа, — капитан! Подержите её голову.       Уён продолжает кричать ему что-то неясное отчаянное и возможно проклинающее, когда Хонджун словно в трансе идет вперед. Всего два шага нужно. Он падает на колени подле разметавшихся, купающихся в натекшей крови волос. Его руки дрожат и одна все ещё кровит, когда он обхватывает мокрые виски руками. Сжимает с силой, пытаясь остановить резкие, отчаянные движения, но не может — его дергает за сиреной вниз, пальцы скользят по мокрой коже и следующий удар её горячего лба приходится по его раненой ладони. Боль едва ли отрезвляет, его мир полон тумана и крика, полон неудержимой агонии умирающего существа на его руках. Сирена замолкает и мешком валится на бок, словно все её муки мгновенно окончены, всего на короткое мгновение. Всего миг, чтобы вновь испытать ту боль, что влечет за собой смерть. Сирена смотрит прямо на него, едва дрогнувшие губы несут мольбу и всё внутри Хонджуна застывает. Он не успевает даже осознать, было ли это речью или лишь бредом его устало мозга, когда слышит это. Звук, что будет сниться ему в самых страшных кошмарах. Он будет видеть эти устремленные в слишком яркие, залитые светом небеса слепые глаза даже не закрывая собственных век. Эту кровь на щеках, эти мягкие, растерзанные пальцы сжимающие его рукава, тяжесть её головы на своих коленях. Кости сирены хрустят, словно их крошат и дробят камнями. Беззвучный крик вцепляется в его тлеющую душу, словно у существа на его коленях не осталось сил даже на это. Хонджун закрывает глаза, сгибаясь в спине, закрывая измученное лицо в своих объятиях, и наконец-то наступает тишина.       Палящее солнце высушивает кровь, стягивая его кожу до зуда.       — Капитан, — осторожное касание плеча, будто сон, — капитан.       Хонджун моргает, тяжело распахивая опухшие веки. Его шея жутко болит, когда он разгибается и морщится от яркого света. Слишком тихо вокруг, так тихо, что даже тяжелое дыхание на его коленях, как шепот. Тяжелая, залитая кровью голова, дрожащая на каждом нервном вдохе грудь иссушенная, покрасневшая и словно обожженная. Хонджун медленно рассматривает лишенное чешуи тело — худые, покрытые черной кровью бедра, спазматически сжимающиеся мышцы на длинных голенях и тонкие ступни. Вокруг ошметки плоти, как после кровавой бойни: остатки плавников и сморщенная, высыхающая кожа. Хонджун с трудом сглатывает тошноту, отнимая руку от горячего виска на чужой голове. Его пальцы словно сами по себе тянутся к тонким, алым полоскам на выступающих ребрах. Холодные кончики пальцев едва задевают кожу, но этого достаточно: сирена слабо вздрагивает всем телом, крышки над жабрами резко раскрываются, обнажая беззащитную, алую плоть. Смертельно уязвимо. Сухая, царапающая боль проходит под ребрами Хонджуна.       — Мы закончили, капитан. Нужно отнести это в трюм, — Кан Ёсан стоит над ним, закрывая солнце и его тень обжигающе холодна. Хонджун с трудом может узнать это неподвижное, как каменная маска лицо. Да, они говорили что-то подобное, возможно, но разум Хонджуна подобен руинам, осыпанным пылью. Он вдыхает тяжело, смаргивая мутную пелену перед сухими глазами, силясь понять, почему он так разбит и измучен. Что-то происходило, что-то было за этим обжигающим солнцем и запахом моря и крови. Кто-то едва слышно стонет в середину его ладони, и Хонджун словно просыпается. Реальность происходящего ввинчивается в виски тупой болью, затекшее от долгой неподвижности тело пронзает колючими судорогами в одеревеневших мышцах. Точно. Они сделали это. Хонджун испуганно поднимает слабые руки, чтобы убрать невыносимую, проклятую тяжесть с колен, но к счастью Чонхо успевает раньше. Он легко подхватывает сирену под ребра и колени, поднимая её обнаженное тело так легко, словно оно не весило ни грамма. Хонджун неотрывно смотрит на ступни, покачивающиеся на каждом размеренном шагу, как срывается кровь с расслабленных пальцев на руках. Так много крови, а он ведь знал. Хонджун смеется, тихо и хрипло, зажимая губы кровавой рукой.       — Хонджун, — Минги стоит рядом, потрепанный и хмурый, готовый помочь ему подняться. Как и всегда. Хонджун смеется сильнее от его тона. Они все не в себе.       — Я в порядке, — отзывается Ким, оглядывая кошмарное месиво черной плоти у своих ног и крупный, черный с сиреневым отливом жемчуг, усыпавший его колени, настоящим покрывалом.       Должно быть это было невыносимо больно.        — Уберите тут.       Капитан поднимается на дрожащие ноги, сам, отмахиваясь от протянутых рук Минги, под дробный перестук осыпающихся на палубу слез.       Минги провожает его взглядом до самой закрытой двери каюты, а после опускает глаза вниз: в носок его сапога ударила жемчужинка. Наклонившись, он осторожно берет её в руки, словно она может лопнуть если сжать сильнее. Тяжелая и мокрая в его ладони, она сияет на полуденном солнце, почти ослепляя.       Охотники рыскают по палубе, загребая в деревянные тазы плоть, чтобы собрать столь редкую черную с радужным переливом чешую, набивают мешочки жемчугом - молча. Никто не смеет произнести и звука под пустым взглядом некроманта, рассматривающего далекий, сияющий горизонт.       Там, в подобных разлитому золоту волнах, одиноко покачивалась темная фигура.