Оловянная Сказка

Судьба всё равно неминуемо столкнула бы офицеров вечером того же дня. Ведь насчёт танцев и музыки Тобиас княжну не обманул: стоило за окном вечеру запестреть чёрными красками, в тронной зале началось движение, ещё более хаотичное, чем утром. Суматоха, охватившая дворец, достигла своего пика. Руководили этим сумасшествием несколько человек: сердобольная Сандра, черноволосая фурия Мелисса и один из советников Её Величества, которого после этого мероприятие непременно ждало увольнение, а потому никто и не захламлял себе голову такими мелочами, как, например, имя этого смешного в своей напыщенности человека. Их фигуры возвышались над всеми остальными суетящимися человечками. Они толпились, мельтешили перед глазами друг друга, тысячи слуг, пажей, поварят — словом, всех тех людей, которые занимаются самыми мелкими поручениями и чья роль в замке обманчиво незначительна. Многие глупо забывают о том, что именно эти люди подносят им еду и питьё, и только от их совести или степени бедности зависит, подольют они яд в вашу еду или нет. Но всё же, в чём заключалась причина их спешки? Её Величество немыслимым образом умудрилась заразить своей отвратительной привычкой вечно опаздывать всю эту тысячу с лишним людей, а потому к началу празднества ещё ничего не было готово. Это злило Сандру, Мелиссу и «вон того советника» и категорически веселило что Катрин, что Уильяма, которые, находясь в опасной близости от тронной залы, отчётливо слышали попеременные крики управляющих. — Я и не знал, что наша Сандра такая громогласная, — произнес Канцлер, с невозмутимым видом прислушиваясь к происходящему в тронной зале, периодически бросая равнодушные взгляды на прихорашивающуюся перед зеркалами королеву Катрин. Они находились в Зеркальной комнате: тут повсюду: на стенах, на потолке, даже на двери были одни зеркала. Канцлер не любил этот зал не только потому, что он не понимал удовольствия разглядывать себя в зеркале, но и потому, что невольно становится жутко, когда тебя окружают тебе подобные. Особенно когда ты прекрасно знаешь, что от себя хорошего ждать точно не стоит. Но настроение Уильяма никак не передалось Оловянной правительница. Та самозабвенно крутилась у зеркал, то поправляя причёску, то проворачивая какие-то махинации с платьем, то поднося к шее тот или иной вид жемчуга. Уильям страдальчески закатил глаза. — И долго ты собираешься там торчать? — Я тебя не заставляла сюда приходить, Билли-и-и, — протянула женщина, ни на секунду не отвлекаясь от своего важного дела. Канцлер приподнял брови: — Разумеется. Я по своей воле явился в это мерзкое место. — Что такое, Билли? — Катрин вскинула брови и одним резким движением повернулась лицом к своему ближайшему другу. — Ты недолюбливаешь зеркала? — Я не нахожу в них никакого смысла. Они отражают действительность ничуть не лучше тех финансовых отчётов, которые составляешь ты, — королева страдальчески поморщилась и отвернулась снова. — А что, ты не согласна со мной, Кэтти? Ну же, ты просто финансовый гений! Чем ты объяснила огромнейшие расходы, прикрывая организацию бала? «Королевские нужды!» С каких пор, Кэтти, королевские нужды перестали ограничиваться оловянными мальчиками? — С тех пор, как у меня появилась необходимость держать лицо перед этими северными мужланами, — раздражённо сплюнула королева и яростно прищурила зелёные глаза. — Билли, помоги мне с этим жемчугом, ну же! — и, словно в подтверждение своему возмущённому тону, королевская особа нетерпеливо топнула ножкой. — Справляйся сама, Кэтти, вспомни о своей природной гибкости! — в то время, как Катрин протестующее зашипела, Канцлер вскинул голову, с интересом прислушиваясь к звукам, доносившимся со стороны тронного зала. — Ну просто муравейник, не иначе! Ощущаешь себя муравьиной королевой? — Очень смешно, Билл. — Ты ведь знаешь, что смеюсь я очень редко, — серые глаза бесстрастно блеснули за стеклами очков, и Канцлер мимолетным оценивающим взглядом скользнул по фигуре Её Величества. В честь праздника она облачилась в довольно пышное платье из тёмно-синей тафты, и хоть этот цвет Катрин не жаловала, он, безусловно, ей шёл. Возможно, это платье так редко носилось королевой по причине наличия такого ненавистного ей тугого корсета, но, видимо, желание произвести неизгладимое впечатление на северных гостей было сильнее всякой нелюбви. К тому же, Катрин всё ещё была достаточно стройной женщиной. Рождение трёх детей, казалось, не оставило никакого заметного следа на стане королевы. Её можно было с чистой совестью назвать даже молодой женщиной, у которой весь опыт пережитых лет, все их тревоги, сомнения и сумятицы отражались только на лице, в его выражении и во взгляде глубоких зелёных глаз. Уильям иногда замечал, как в этой на первый взгляд взбалмошной и несобранной женщине вдруг ни с того ни с сего просыпалась величественная властительница. Никогда не задумывавшаяся о пустяках, не тратившая времени впустую, не способная на легкомысленные поступки и необдуманные слова. Вечно спокойная и рассудительная. Но проходил день, может, два, и эта странная и настолько непривычная для всех Катрин уступала место обыкновенной королеве, к выкрутасам которой уже все давно привыкли и смотрели на её выкрутасы сквозь пальцы. У Уильяма складывалось впечатление, что Катрин сама будто бы подавляла в себе такую правильную королеву, какой бы её хотело видеть немало подданных королевства, но причин Оловянный змей не знал. То ли Катрин боялась самой себя, то ли думала, что легкомысленным живётся легче, что им прощается больше. Она не ошибалась: по крайней мере, от неё последние пять лет не требовали слишком многого, и женщина могла дать волю своей природной лени и беспечности, совершенно не отягощая себя заботами о своих делах, совершенно точно зная, что их за неё исполнят другие. Казалось бы, нельзя было придумать более благоприятных обстоятельств для захвата власти Уильямом. У него было достаточно средств, связей и огромное количество возможностей, но не было самого главного – желания и честолюбия. Династии Линферов не суждено было царствовать, потому что гораздо больше, чем сверкать улыбкой перед простолюдинами, улаживать дворцовые конфликты, жертовать непомерно большие суммы церкви и страждущим (что обыкновенно было одним и тем же), представителю этой фамилии нравилось править в тени. Управлять безликими клерками, быть прекрасно осведомлённым обо всех финансовых операциях – что, в конце концов, может быть лучше в мире, где неизменно будет править золото? Оно решает всё, оно коронует и само сверкает на короне. И, если бы у Уильяма были родственники, они бы обязательно назвали его неамбициозным глупцом. К счастью, Уильям Линфер был совершенно одинок. — А… — А улыбка – это латентная агрессия, - невозмутимо продолжил канцлер, не обращая внимания на то, что королева недовольно фыркнула, заметив, что её перебили. — Тебе же должно быть это известно. Я предупреждаю людей улыбкой, ты – собственным нарядом. — Прости?! — «Не зарьтесь на королевскую сокровищницу, средства, которыми мы располагаем, едва покрывают наши расходы!» Интересно, больше денег пошло на организацию праздника или пошив твоего наряда? — С каких пор ты стал таким щепетильным к статье расходов, Билли? — протянула женщина и придирчиво поправила юбку, а затем выпустила прядь из высокой причёски, в которую были уложены тяжелые волосы королевы. В темных локонах затерялись нити жемчуга и крошечные белоснежные цветы. Катрин болезненно поморщилась и вздохнула, понизив голос: — Ты только подумай, Билли, перед кем я должна выплясывать? Перед этой неоперившейся девчонкой, возомнившей себя Кассандрой Великой! И перед их послом, который в отцы сгодился бы Лоренсу. Вдумайся, Билли: Лоренсу! — И ты их, разумеется, её даже в глаза не видела, — Канцлер приподнял брови и с сомнением спустил очки с переносицы. — Я так знаю, — ничуть не смутилась Её Величество. Серые глаза Канцлера заинтересованно блеснули: — Занятно, Кэтти, очень занятно. Чем же эти бедные люди заслужили твою нелюбовь? — Фактом своего существования, — угрюмо отозвалась королева. — Остроумный ответ, Кэтти. Им ты могла удовлетворить своего лейтенантика, но не меня. — Отстань от Джеймса, Билл! — повысила голос Катрин, поворачивая голову к Канцлеру. — Хватит к нему цепляться! — Приставать к мальчикам? Кэтти, я никогда не отберу у тебя твоего хлеба. Мне нет нужды даже приближаться к нему. Твой хорёк всегда хорохорится и норовит проткнуть меня шпагой, стоит ему меня увидеть. К слову, он до сих пор уверен, что мы любовники? — Не вздумай ему напоминать об этом, Билли, — процедила Катрин. — Разумеется, Кэтти, — Уильям расплылся в располагающей улыбке. — Ты ведь знаешь меня. И всё же? — У всех свои тайны, Уильям, тебе не обязательно знать всё, что я скрываю за корсажем. Я ведь не спрашиваю, почему все мужчины, обращавшие внимания на Вилли, резко лишались своих должностей при дворе? — Порази их, — усмехнулся после недолгого молчания Оловянный Змей. Когда Катрин с Уильямом под руку вошла в тронный зал, там уже собралась толпа, которая довольно легко рассеялась по всему предоставленному ей пространству. Тронный зал являл собой одну из тех комнат, которой по праву гордилась королевская семья. Алаконский дворец вообще изобиловал длинными просторными залами, светлыми покоями с огромными окнами, расписными высокими потолками с массивными блестящими люстрами, каменными колоннами, украшенными искусной резьбой. Это уже не говоря уже о таких радующих глаз мелочах, как портреты правителей и аристократов на стенах, диковинные цветы в вазах, скульптуры, зеркала в тяжелых позолоченных рамах, роскошные ридийские и ливрийские ковры, богатая посуда, часы с огромными циферблатами и прочие и прочие вещи, смотря на которые убеждаешься ещё больше, что королям ничего не стоит выложить кругленькую сумму на какую-то абсолютную безделицу. Ими были заставлены залы, просторные холлы, ими украшались лестницы и длинные коридоры, которыми так славился Алаконский замок. В замке был длинный коридор, где не было дверей ни в какие покои: на невыразительного кремового цвета стены лился свет из окон, которые архитектор-гений сделал невозможно высокими, от пола до потолка и расположил напротив портретов Оловянных правителей так, что свет падал прямо на них, делая совершенно непохожие друг на друга лица живыми. Казалось, что внимательный взгляд глаз, будь они раскосыми, миндалевидными, маленькими, словно бусинки, или наоборот, круглыми и выпученными, как у рыбы, следил за каждым, кто проходил по коридору. Портрет королевы Катрин там особенно хорош… В Алаконском дворце была просторная зала, все окна которой были витражные. А под дворцовыми подземельями были ещё подземелья, а под ними начиналось не то чтобы Ничего, но ходить там отваживались немногие (в числе которых был и принц Энтони, который не только находил путь обратно, но ещё и притаскивал всякую живность в виде трофеев). Многие не верили в существование подподвалов, но зато были убеждены, что у Её Величества в покоях была специальная дверь, пользуясь которой она могла проникнуть в покои своих любовников. Судя по всему, двери иногда приходилось менять, а путь к меняющимся спальням прокапывать заново. Чего только не сделаешь ради любви! Но вернёмся к тронной зале. Стоило правительнице и канцлеру зайти в неё, толпа тут же расступилась, и парочка гордо направилась к Оловянному трону. Не было ничего удивительного, что королеву сопровождал именно Канцлер, а не один из фаворитов. Ведь они не были её политическими соратниками: Катрин не подпускала никого к короне, полагая, что служение любви со служением народу мешать не следует, к тому же, в силу своей щепетильности, она не хотела выбирать, точно зная, что появятся проблемы. Потому Катрин оставалась верна своему принципу: не выделять кого-то одного. Правда, верностью в любом её проявлении королева Катрин в последнее время не отличалась. Среди разношерстной публики женщина почти что сразу заметила всех своих любовников. Почти на расстоянии вытянутой руки стояли плечом к плечу Альгети и Блэйк Норфолки, которых кроме серых глаз роднили неуловимые черты. Ради бала Блэйк побрился и привёл себя в порядок, надев черный китель с золотыми пуговицами, благодаря которому окружающие вспоминали, что и этого в далёком прошлом аристократа сложившаяся с незапамятных времён традиция не обделила бледностью кожи. Альгети не пришлось работать над собой столько, сколько Блэйку. Лекарь остался верен своему белому кителю, разве что хвост волос, смеясь над бальным пафосом, закрепил широкой атласной лентой. Он и внешне отличался от своего кузена: и в отличие от детей Бастера, и он, и его брат Энди обладали светлым цветом волос. Альгети Норфолк был ростом примерно с Блэйка, но шире в плечах. В нём не было такой быстроты движений, как у Энди, и серые глаза за стёклами очков всегда смотрели необыкновенно серьёзно, с покровительственной снисходительностью, как обычно смотрят на беззаботных маленьких детей умудрённые жизнью взрослые. Так он смотрел на своих братьев и сестру, не менял лекарь этого взгляда, общаясь с Катрин, и было довольно затруднительно сказать наверняка, нравилось ли ей такое обращение или нет. Катрин с трудом смогла бы вспомнить, когда Альгети Норфолк терял самообладание: даже когда это происходило, он не показывал этого ни изменением голоса, ни взглядом, ни мимикой, словно его вообще нельзя было вывести из равновесия. Хотя Катрин много раз пыталась, не сумев справиться со своим женским любопытством, в ответ она получала смешки и издевки, до жути раздражавшие правительницу. Для многих вообще оставалось загадкой, как звёзды сошлись так, что Альгети Норфолк каждую пятницу занимал постель Её Величества на протяжении вот уже которого года. Особенно удивительным сей факт казался Уильям, которая не переставала сетовать на то, что Катрин испортила большую часть её братьев. Женщина лишь отмахивалась в ответ и повторяла, что это далеко не самое плохое, что могло с ними случиться, и жизнь уже их наказала и без неё, наградив фамилией Норфолк. И не забывала отметить, что из всех Норфолков Альгети самый мерзкий и ненавистный. Где-то в толпе виднелась лохматая голова Джеймса Хаклена, который в силу своего немаленького роста возвышался над всеми собравшимися. Он нетерпеливо переступал с ноги на ногу, то и дело наступая на юбки дамам и ботинки господам, не обращая никакого внимания на их возмущённые крики и возгласы. Катрин с удовольствием ощущала на себе восхищённый взгляд лейтенанта и, не удержавшись, повернула голову в его сторону и подмигнула несчастному гвардейцу. Из той части толпы, где стоял Джеймс, донесся сдавленный вздох. Катрин наверняка знала: окружающие снисходительно смотрели на Джеймса, но он, невосприимчивый ни к намекам, ни к иронии и сарказму, не замечал этого со свойственным ему мармаразским оптимизмом. С трудом Катрин различила среди собравшихся Ошина Рэкуна. Художник всегда умел виртуозно затеряться в толпе. Это был молодой мужчина среднего роста, с русыми волосами, носом с неестественной горбинкой и по-детски живыми голубыми глазами, под которыми уже давно залегли тени и упрочнились мешки. Он всегда смотрел так, будто бы извиняясь за сам факт своего существования, а в присутствии королевы очень часто страдал приступами нерешительности. Как Ошин сдался ей несколько лет назад, так и продолжал любить Её Величество совершенно бескорыстной и трогающей любовью. Но для Катрин такое отношение было неприемлемым, потому она чаще, чем другим оленям, жаловала Ошину деньги, богатые платья или безделушки, отчего-то стоившие баснословных денег — словом, все те вещи, которые никогда не смог бы себе позволить нищий художник. Вот и в честь праздника мужчина облачился в камзол, расшитый золотом, который смотрелся на нём нелепо даже не потому, что не подходил по размеру. А потому, что Ошин, привыкший к бедной заплатанной одежде, даже за годы служения при дворе не смог привыкнуть к роскоши и до сих пор чувствовал себя в богатом окружении лишним. Чувству этому как нельзя лучше благоприятствовало отношение к художнику ближайшего советника Её Величества Уильяма Линфера, который не упускал ни единого случая фыркнуть при виде Ошина, что он и сделал, вышагивая по тронной зале рука об руку с королевой. Катрин сделала вид, что не услышала этого фырканья, но, несмотря на это, повернулась к Ошину и в извиняющемся жесте развела руки. У трона тоже стояли люди, по своему социальному положению стоявшие гораздо выше, чем какие-то королевские фавориты. По левую и правую стороны от престола сидели на своих тронах, не оловянных, а поскромнее и поменьше, принц Лайт и принцесса Таллия. Когда они сидели так близко друг к другу, разница между братом и сестрой, рождёнными в один день, становилась очевидной. Принц Лайт представлял собой смешение всех характерных черт династии Ликилов. Кроме тех особенностей внешности, что уже были упомянуты на страницах книги, у него был отцовский прямой нос, разве что с более закруглённым кончиком. Мягкие розовые губы с чуть выпяченной вперёд верхней губой он позаимствовал у бабушки, от неё же он взял и круглый аккуратный подбородок, и совсем немужское изящество белых короткопалых рук. Принцесса же Таллия, статная стройная девушка с волосами цвета шоколада, красотой полностью пошла в свою мать, не заимев никакого внешнего сходства ни со своим малокровным братом, ни со своими королевскими предками. У неё были такого же тёмного, как волосы, цвета глаза, узкие, раскосые, и часто прищуренные из-за близорукости принцессы, факт которой она тщательно скрывала. Круглые щёки делали треугольное лицо Таллии более округлым и красивым, на которых появлялись очаровывающие многих мужчин ямочки всякий раз, когда принцесса улыбалась. Губы её были тоньше, чем у матери, но оттого не переставали быть привлекательными. Правда, когда девушки упрямилась и показывала характер, что бывало весьма часто, между тонкими треугольными бровями появлялась прямая складка, а уголки губ опускались, делая Таллию похожей на маленькую молчаливую девочку-упрямицу, которой она быть, по существу, никогда и не переставала. Рядом с принцессой Таллией стоял довольно высокий, статный и привлекательный мужчина по имени Хьюго Ривейр. Внешне он являл собой чистейший пример вырождавшейся Оловянной аристократии: иссиня-черные волосы, пронзительные синие глаза, точеный профиль, кошачья грация вкупе с безукоризненными манерами — словом, в нём было достаточно тех качеств, которыми можно было беззастенчиво пользоваться, чтобы покорять сердца не только начитавшихся бульварных романов молоденьких девушек, но и женщин постарше, но, впрочем, не сильно отличавшихся от первых. И Хьюго развлекался, что было сил, весь тот до обидного короткий промежуток времени, когда он не был отягощён отношениями ни с одной королевской особой, ни с другой. При дворе шутили, что он достался принцессе Таллии «по наследству» от матери, ведь после смерти Генриха I безземельный герцог стал первым мужчиной, согревшим постель Её Величества. Об этой странице своей биографии Хьюго никогда не умалчивал и даже подчёркивал, что, возможно, именно благодаря ему Оловянное королевство приобрело в лице Её Величества правительницу, которой ещё никогда не знала история. Так случилось, что мужчина никогда не страдал от обилия скромности. Может быть, это в своё время и привлекло ещё неоперившуюся нескладную принцесску в щеголеватом герцоге, а может, он появился в жизни Таллии как раз в то время, когда даже хмурые молчуньи втайне мечтают об идеале, облик которого варьировался согласно запросам девушки. А Хьюго нравился абсолютно всем. Их сложившуюся пару никак нельзя было назвать типичной, и вряд ли воображение сдюжило бы нарисовать картинку их счастливого быта лет так через пятьдесят, но искра между герцогом и принцессой точно была. Что не мешало Хьюго Ривейру отказываться от своих старых привычек и забывать посещать миловидных знакомок, правда, как однажды заметила Её Величество, этих загадочных любовниц герцога никто и в глаза не видел. Забавно, когда человек стесняется своей верности. Взгляд синих глаз блуждал с одной хорошенькой аристократки на другую, и герцог ни на ком не останавливал взгляд дольше, чем того требовали правила приличия. А затем наклонился к нареченной и томно произнёс ей на ухо: — Тали, как у тебя получилось сегодня выглядеть чуть лучше всех собравшихся здесь девушек? Как тебе та дама в розовом? За перепалкой Таллии и Хьюго наблюдал, как за давно известным и выученным наизусть, но оттого не перестающим быть интересным представлением молодой человек немногим старше принцессы. Он слился с тенью так мастерски, что его почти не было видно. Умение приобретается с опытом. Тобиас Ликил не любил быть на виду. Он был своим парнем в гвардии, идеальным сводным братом для Таллиии, опорой и надеждой для королевы Катрин, но при этом умудрялся никогда не быть на первых ролях. То ли в силу своей природной скромности, то ли потому что считал, что к приемышам королевской семьи не стоит относиться с особым трепетом. У королей вообще редко когда появлялись приемные дети, но королева Катрин всегда любила всё оригинальное. Историю появления в дружной семье Ликилов Тобиаса все знали наизусть. Он был тем самым счастливчиком, чья жадная и нищая мать, съевшая отравленный завтрак королевы, предпочла отойти в мир иной, оставив своего сына на попечение сердобольной Катрин, испытывавшей невероятное чувство вины из-за подобной кончины несчастной служанки. И она сполна оплатила свой долг, назвав замызганного мальчонку своим сыном, одела, накормила и обеспечила светлое будущее. Легенда была нелепа, но ей почему-то верили. Истинная же причина, почему Тобиас стал сыном Катрин, была более прозаична: не приходясь родным сыном королеве, он был старшим сыном короля Генриха, о чём даже не подозревал в детстве, и стал только догадываться с возрастом. Бастард, взявший от своего отца лишь разрез глаз и линию тонких бледных губ, был искренне благодарен Катрин за её доброту, и не играло никакой роли, какими мотивами руководствовалась женщина, принимая под своё крыло ещё одного ребёнка. В конце концов, без участия королевской семьи Тобиаса ждала бы верная голодная смерть. Бастард вскинул взгляд болотного цвета глаз, когда огромный двустворчатые двери с грохотом распахнулись и на пороге возник женский силуэт, который в скором времени приобрел более ясные черты. Это была княжна Амелия: гостья, которую все собравшиеся здесь (хотелось бы надеяться и верить) так долго и трепетно ждали. Белокурая девушка округлила очаровательные губки: — Тронный зал… Тронный зал! – в следующий момент гости услышали уже восторженный визг. Девушка тут же зажмурилась: глаза ослепил яркий свет из огромных окон до самого пола, красные, зеленые и желтые пятна с витражных вставок придавал залу, в котором очутилась Амелия, диковинный вид. Убрав руку, которой она защищалась от солнца, княжна испуганно охнула: в зале было полным-полно всякой знати, а на троне… Амелия мгновенно ощутила прилив благоговения и присела в поклоне, робко подняла глаза, продолжая рассматривать восхищённым взглядом Оловянную королеву, владычицу южной части Халарвы, абсолютную и безоговорочную властительницу Илиидуинских гор и Лигрийских островов, Катрин I. Она была восхитительной. Женщина сидела на троне, величаво расправив обнажённые круглые плечи, и была просто копией той самой королевы, какой её себе представляла Амелия. Густые и тяжелые темные волосы были собраны в высокую причёску, а голову увенчивала Оловянная корона, предмет зависти и желания многих аристократов. И этот взгляд, о котором только вскользь упоминал Барклай. Внимательный, долгий… королевский. «Очаровательная замарашка», — по-королевски снисходительно заметила Катрин, скользя взглядом кошачьих зелёных глаз по северной княжне. «Какая же она потрясающая!» — с восхищением думала про себя Амелия, всё ещё жадно разглядывая королеву и стоя при этом в дверном проёме. Рядом с ней поспешил встать Барклай, протиснувшись между дверью и не желавшей двигаться с места девушкой, позади всё ещё скромно стояли Виллия и Тобиас. Катрин, заметив своего приёмного сына, поманила его пальцем, и темноволосый молодой мужчина подошёл к королеве и занял положенное место за спинкой её Оловянного трона. Рядом с ним на своих местах сидели и принцесса Таллия, недовольно хмурящаяся от необыкновенно раннего подъема. Пока Барклай, наслаждаясь чрезвычайной важностью возложенной на него роли, распинался перед Оловянной знатью, расписывая не многолетнюю, но… — …весьма и весьма богатую историю нашего государства, самим процессом создания которого пренебрегать не стоит! — Никто и не думал пренебрегать Вами и Вашей историей, посол Барклай, — тонко улыбнулся седовласый мужчина, на которого Амелия бросила ещё один короткий, но очень пугливый взгляд. Он стоял по правую руку от королевы, и не внушал ни доверия, ни восхищения, но девушка продолжала слушать его с какой-то непонятной немой покорностью: — Нам всем та-ак интересна история Северного княжества. Скоро она будет такой же богатой, как и Оловянная. — Непременно! – широким жестом перекинул бороду через плечо Барклай и гордо хмыкнул, довольный произведённым впечатлением. Катрин прыснула в кулак. — И мы с королевой ничуть не сомневаемся в этом, — чуть скосив взгляд в сторону правящей особы, шипяще произнес канцлер и снова улыбнулся. – Правда, Ваше Величество? — Разумеется! – широко улыбнулась королева и тут же показательно закашлялась в кулак: то ли это были виноваты дворцовые сквозняки, то ли её что-то насмешило, и она пыталась унять смех. Амелия не понимала. Но продолжала улыбаться. Так надо!