После гробовой доски.

      Над ним волком воет Пятифан, железной хваткой сжимает такую же железную «бабочку» и заносит её над головой.       Антон не успевает даже закричать, горло вязким комом забивает его же кровь, она вместе со слюной брызжет из его рта, стекает по щекам, пачкает подбородок и впитывается в воротник рубашки. В груди разворачивается боль, эхом отдаётся в затылке и закладывает уши. Кровь бурая, киноварная, с бульком хлынула изо рта, окропила снег и в свете фонаря горсткой рубинов переливается на лице Пятифанова.       Петров трясущимися руками пытается отбиться, слабо толкает своего убийцу в грудь и пытается выползти из под него: подошвы кроссовок скользят, оставляют в притоптанном снегу неглубокие щербины. Рома рычит, склабится злобно и бьёт наотмашь. Режущая кромка лижет кожу на ладонях, рассекает мышцы и сухожилия, кончиком царапает кости и выпускает наружу ещё больше крови. Она течёт беспрепятственно, обвивает основание пальцев, вторыми венами стекает по запястьям, акварельными разводами плывёт по краю голубых рукавов.       Антон рефлекторно отводит руки в стороны и сталь вновь поднимается-опускается ему в живот, в грудь, ползуче пролезает между рёбер и с взрывом красного выходит наружу, только для того, чтобы вновь пробить пух куртки, хлопчатую ткань жилетки с рубашкой, а за ними и кожу. Рома бьёт без разбора – лишь бы попасть, лишь бы причинить больше боли.       От каждого удара Антон дёргается, внутри что-то лопается, что-то жжёт и вспыхивает болью. Если развернуть сейчас кишечник Петрова во всю длину, то он был бы похож на рваную, дырявую тряпку. Или на кусок болотной тины, только не зелёной, а серовато-красной. А Пятифан будто и не собирается останавливаться, всё бьёт и бьёт, ревёт громко и в голос. – Я тебя предупреждал, блядь! Предупреждал ведь!       Нож не прекращает двигаться, удары не ослабевают, а наоборот, будто становятся сильнее. Лезвие уже не режет – рвёт плоть, вколачивается, вбивается в живот по рукоять, если не глубже, как если бы Пятифанов хотел его прибить к земле, приколоть как настоящую бабочку и выставить всем на обозрение.       Антон не слышит ничего, только наблюдает зачарованно за снующим вверх-вниз лезвием и чувствует, как из-за адреналина бешено колотится сердце, как тщетно перекачивает кровь в никуда, как пульсируют виски и холодит затылок через шапку промёрзлая земля.       Всё его туловище теперь представляет собой разодранное, испещрённое вереницей увечий месиво. На ум совсем не к месту пришло сравнение с требухой или говяжьим рубцом. Помнится, Антону он даже понравился.       Петров больше не чувствует боли, только в мозгу кружится осознание, что она, как и чавкающие, мокрые звуки, должна быть. Он не отрывает затуманенный взгляд, не сопротивляется, только лежит и думает, что всё это происходит не с ним. Что брюхо вспорото у какой-то гипер-реалистичной мясной оболочки, что Антон на самом деле давно сидит дома, с семьёй, с маленькой Олей и с родителями, пьёт горячий чай на кухне.       Петров прерывисто вдыхает и тут же водянисто кашляет, кровь вспенилась в уголках рта и тяжёлыми червонными кляксами падает на лицо Ромы. Багряная лужа расползалась под Антоном всё больше, медью клеймила снег, пропитывала его до земли и как ржавый лишай распространялась на нежные снежинки.       Спину обдало морозом, руки и ноги давно перестали слушаться, сил едва хватает на неловкое подёргивание пальцами. Всё тело вмиг потяжелело, стало свинцовым, а не будь лицо изгваздано алыми подтёками, то и вовсе слилось бы с сугробами. Оторопело, Антон устремил взгляд в беззвёздное небо, чёрным маревом нависшее над ним. От падающего снега в глазах зарябило, но Петров не отворачивался – теперь не было сил даже сомкнуть веки.       Лёгкие окаменели, не расширялись и не сжимались, замерли в кататонии, прежде чем ослабнуть и испустить короткий выдох с тихим хрипом. В конце концов, по углам заклубилась темнота, помутняя взор всё больше и больше, пока не осталось ничего, кроме черноты. Сердце вяло стучало о грудную клетку, с каждой секундной пульс становился всё медленнее… и медленнее… и мед… лен… нее…

Поздним вечером 13-го января 1999-го года Антон Петров умер.

Ровно сорок дней спустя, 22-го февраля того же года, Антон Петров всё ещё мёртв.

Антон открывает глаза.

      В нос бьёт запах свежести, пасмурное небо переливается всеми оттенками белого и серого. Оно безразлично ко всему, не принимает и не осуждает, только лениво созерцает все людские копошения. Во рту почему-то вкус сладкой рисовой каши, скорее всего с мёдом и, возможно, изюмом.       Антон не понимает где он. Уже утро? Он не дома, почему? Врачи всё зашили? Тогда почему он не в больнице? У него ничего не болит. Сколько он проспал? Где мама с папой? А Оля?        Вопросы цепочкой закопошились друг за другом, разгоняя вату и белый шум в голове.       Мальчик приподнимается на локтях, вертит головой по сторонам, отмечая неизвестную окрестность. Размытые белые мазки с вкраплениями угольных полос, окружённые лысыми деревьями-корягами. Антон запоздало трёт рукой глаза, перед этим снимает очки – Я спал в очках? – и это помогает картинке обрести чёткие контуры.       Кругом рядами выстроились разномастные низкие монументы и памятники, одни возвышаются над другими, третьи ровными боками растягиваются в ширь. Друг от друга они отделены тонким заборчиком, где-то хлипким деревянным, держащихся на гвоздях, а где-то металлическим с изящными изгибами.       Антон и перед собой видит такой заборчик: простой, выкрашенный в чёрный и припорошенный снегом. Петров подтянулся вперёд, всё ещё заторможено и внезапно замер. Мысль одна прострельнула в голове и затмила собой все остальные:       Скамейки, заборы, кресты? Да это же… кладбище!       Дыхание спёрло, зелёные глаза вновь забегали по округе, высматривая какие-то признаки того, что это всё хитро спланированная шутка, что последнее его воспоминание это кошмар, или он вообще до сих пор спит.       Вокруг – ни души, только вороны каркают, будто насмехаясь.       Голые руки сжимают оградку, и Тоша только сейчас замечает, что одет он не то, что не по погоде, он вообще никогда так в жизни не одевался: строгий выглаженный костюм, аккуратный галстучек, явно новые туфли.       Он крепче хватается за изгородь, если бы не стоял на коленях, то точно упал бы от мгновенной слабости в них.       Потому что снег под пальцами не проминается.       И под ним самим тоже, и от частых, коротких вздохов в морозном воздухе не появляется ни одного облачка пара.       Паника нарастает, захлёстывает волнами, методично раскручивается колючей проволокой в груди, оплетает шею, позвоночник и грудную клетку. Сердце трепыхается и по спине бегут мурашки, но не от холода – от ужаса. Он одет только в тонкую рубашонку и пиджак, а ему не холодно.       На некогда чистых, нетронутых кистях сами по себе разрезаются глубокие раны, кожа рвётся прямо на глазах и истекает сукровицей. Продолговатый горизонтальный порез на правой ладони, сквозная дыра прямо между мизинцем и безымянным пальцем на левой, менее глубокие ранки на всех пальцах.       Они сердито раздираются, углубляются, пока мальчик одеревенело поворачивается назад. С гранитной плиты на него смотрит его же портрет в округлой рамке. Два пышных похоронных венка скрывают даты рождения и смерти, но не прячут, только подчёркивают выбитую крупными буквами надпись:

Петров Антон Борисович

      Мальчик с минуту разглядывает свою могилу, птицей в клетке трепещет сердце, а слёзы бесконтрольно текут из глаз. Весь мир остановился, заглохли на фоне каркающие вороны. – Нет! Это невозможно! – его голос надламывается, царапает гортань битым стеклом.       Он подрывается с места и на негнущихся ногах бросается прочь. Незнамо куда, но лишь бы подальше отсюда. В суматохе Антон даже упускает из виду, что он должен был споткнуться об ограду или удариться боком об угол скамейки, но вместо этого он безболезненно пробегает через них.       Глубокие сугробы не тормозят его, низкие ветки не хлещут по лицу и не цепляются за плечи. Его движения вообще не издают ни звука, даже трения ткани нет, и от этого Антон только больше пугается, больше путается в мыслях.       Однако уже сейчас разумная часть Антона крупица за крупицей принимает его неутешную судьбу: он был убит своим одноклассником, не успев повидать жизни, а затем странным образом воскрес.