Райнер сходил к психиатру

Я сожму твою шею. Сожму твою шею до боли, до хрипа, до горящих шрамов от твоих ногтей, до твоих дерганий и закатывающихся глаз. Я буду долбиться в тебя. Буду долбить и долбиться в тебя, пока ярость и похоть разгоняет кровь, пока твои стоны не станут мучительным хрипом сорвавшегося голоса, пока раскрасневшиеся щеки не истерзают слезы. Рядом будет стоять бутылка, по полу возле барной стойки ещё три и мои джинсы с цепями. Твоя одежда и моя футболка замерзают у дивана, в гостинной. На твоих щеках шрамы, на лбу еле затянувшаяся кровь. Я снова ударил тебя, плакса. Я снова унизил тебя, а ты снова позволил, заливаясь слезами. Я плююсь, «жалкий», «разочаровывающий». Я знаю, что делаю тебе хуже, я знаю, что это не глухой мазохизм, я знаю, что ты как три месяца ходишь к психиатру и принимаешь таблетки. Я знаю, и сдавливаю твоё горло сильнее, оставляя дополнительные следы от колец. Поначалу. Быстро снимаю — неудобно. Когда я отпускаю, ты закашливаешься до давящей тошноты. Я смотрю в красную радужку, расширившиеся зрачки, чернеющие бездной то ли ненависти ко мне, то ли желания. Раньше ты казался хорошим парнем. Пока не сломался. Пока не позволил мне то, о чём, я уверен, жалеешь с каждым движением моей руки, каждым глубоким толчком, каждой кровящей фразой. Когда успокаиваешься, вставляю пальцы в рот, ты податливо вылизываешь их, проходишься языком между, вокруг, внизу, толкаешь в щёки. Я переполнен и яростью, и отторжением, и отвращением. И желанием — сжигающим. Я знаю, что убиваю тебя, и мне это нравится. Нравится каждый твой жалкий кусок, истоптанный временем в прогнившую кожуру мандарина. Пепел падает на грудь, отчего ты легонько царапаешь зубами по пальцам. Бесит. Надавливаю на язык, быстро вынимая и подставляя к заднице. Хочу выдохнуть твоё имя, но на языке корка — не могу. Не таким ты был, не таким я тебя желал когда-то. Несмотря на отвращение к твоей личности, ввожу медленно, следя за загнанно вздымающейся грудью. Соски у тебя нежно-розовые, округлые и чувствительные. Привычно нахожу простату, ты выдыхаешь, расслабляясь сильнее, вспоминая меня. О чём, к черту, ты вообще можешь думать, кроме суицида и меня? Когда-то ты не мог так податливо раскрыть ноги, лишь с уговорами позволял изучить моему воодушевлённо-влюблëнному взгляду и языку всего себя, нет. Ты зажимался, смущался, отнекивался. Отталкиваю желание затушить сигарету об тебя, роняю в пепельницу, добавляю пальцы. Ты стонешь. Так блядски стонешь, Райнер, вытягиваясь по позвоночнику, почему сейчас? Смотрю на сжимающую подушку руку, стоящие соски, утерявший силу пресс, разведенные ноги. Надрачиваю, чтобы самому быстрее тебя разработать и войти, и смотрю в будто подведенные краской глаза — заплаканные. Когда, блять, я начал вызывать у тебя слёзы? Бесит собственная беспомощность, осознание схожести. Ты выдыхаешь внезапно в прокуренную мной одним комнату, простанываешь, просишь больше, просишь быстрее, сведённые брови молят. Как давно я начал различать твои лживые рожи — не знаю. И не уверен, что хочу. Не уверен, что хотел бы. Усмехаюсь, пока ты закатываешь глаза, вынимаю пальцы, растираю слюну по члену, вспоминая, насколько трепетными мы были раньше, выбирая, смущенные, в секс-шопе смазку. Упираюсь сверху, мажу по лицу отросшими волосами, — не скажу, что делаю это для тебя, — и медленно вхожу, то и дело поправляя вспотевшее тело. Ты и сам ерзаешь, вздыхаешь, выгибаешься, — когда-то меня реально сносило от этого, — но сейчас это скорее бесит, хочется перевернуть тебя мордой в койку и выебать до звона. Только твой ебучий психотерапевт советовала разорвать со мной все связи. Я её мнение разделяю, ты — нет. И это ещё одна твоя ошибка; я вхожу на полную, выдыхаю в лоб, ты нежно проскальзываешь ладонями по моим плечам. Хочется дернуться, скинуть, но я выдыхаю, начиная медленно двигаться, жмурю глаза какое-то время, прислушиваясь к тесноте, духоте, поту и твоему голодному, влюбленному, надеющемуся взгляду. Хочется закурить опять, но я провожу рукой по груди, растираю пот, массирую соски — ты снова выдыхаешь. Я трахаю тебя, Райнер, и готов признать, что после двух лет мы сексом не занимались. Ты загнанно дышишь, я будто терплю. Но что, — выплевываю в голове, смотря в твои зажмуренные глаза, собравшие пиками ресниц слёзы, — что я терплю? Твою тесноту, твой жар? Нашу квартиру, в которой не появлялся две недели, освежитель в туалете с нежными Альпами, не скрывающий мою зависимость, нарукавники в этом море дерьма? Может, я ненавижу твои обессиленные руки, заставляющие приникнуть к ключицам, уткнуться лбом; или твои ноги, обвившие, притягивающие глубже? Я выдыхаю, я не выдерживаю твоего пота, чуть отталкиваюсь, тянусь к пачке на столе, но ты хватаешь моё запястье, заставляя дрочить себе, «лучше так» — просишь ты, а я стою на своём, и всё равно дотягиваюсь до пачки, пачкая. Пачкая мебель или тебя, вопрос, скорее, риторический. Сука, последняя. Я смеюсь, в голове фраза проносится без разделений, отвлекаюсь, — кто из нас здесь большая тварь? И киваю, чиркая зажигалкой, — я. Вдыхаю приятную густоту — привычно, зажимаю сигарету зубами, устраиваясь между тобой удобнее, нависая обеими руками возле головы. Беру грубо, ты снова простанываешь, проскуливаешь, дотягиваешься руками везде, до каждой сердечной точки, в конце концов обыденно зарываясь в волосы, — как, блять, они тебе нравятся. Окурок снова падает на грудь, ты кусаешь губу, а я врываюсь сильнее, довожу тебя до исступления, когда ты раскрываешь рот, безвозможно вдохнуть, отводишь голову назад, упираясь короткими волосами в подлокотник. Я хмурюсь, сжимаю сигарету сильнее, начинаю разрывать. Твоё тело быстро протекает дрожью, ты сжимаешься, принимая меня всего, выжимая каждый раз глубоко себе внутрь. Я будто гниль, от которой дороже всего избавляться. Вынимаю душащую дымом сигарету, стою на коленях, смотрю на задыхающегося тебя, и стряхиваю пепел на живот, где один кусочек истлевшей бумаги касается твоей спермы. Я почти смеюсь. Следы на твоей шее багровеют, нутро постепенно утрачивает такую обжигающую горячность и я выхожу. Сперма пачкает диван. Ты откинул голову, перестал хмурится, и я знаю, что ты плачешь. Сжимаешь челюсти, ненавидишь себя, но ноги не сводишь, пока я не сталкиваю их вместе к спинке, и равнодушно не усаживаюсь рядом, делая глоток потеплевшего пива. Противно. Ты снова задыхаешься, но кольца лежат возле пепельницы, ты отворачиваешься к спинке, сжимаешься комком, хрипишь, я выдыхаю очередную волну дыма. В квартире накурено, и я знаю, что ты ненавидишь меня. Твоё сердце давит, ты смотришь на своё отражение в зеркале разочарованно, а на меня — с надеждой. Ты одержим, но избавиться от меня не хватает сил. И я чувствую это. Разворачиваюсь. Больше спермы вытекло и подсохло, расслабленные яйца чуть прикрыли проход; я поднимаю взгляд на дрожащие плечи, провожу рукой по ноге, вздрогнувшей от прикосновения, и чувствую, как ты пытаешься уйти. Я поглаживаю ногу, слушая твои немые рыдания дрожью, пока сигарета не заканчивается, — это, к сожалению, происходит слишком быстро, — и ухожу на кухню. В гостинной особенно хорошо понимаю, насколько накурено в спальне. И как всё чисто, до какой белизны доведены ручки навесных дверок, каким аккуратным хором стоят тарелки, скрытые за длинными стаканами. Не обращаю внимания на тонкий слой пыли. Наливаю воду, слыша усиливающуюся истерику. Выпиваю сам, голодно проглатывая ледяную воду, и решаю налить потеплее. Возвращаюсь в комнату, усаживаюсь на корточки перед узким подлокотником, и треплю отросшие волосы, заглядывая в залитые слезами глаза. Сую в руки стакан, следя за такими же обезвоженными глотками, испачканным соплями лицом и стекшей по подбородку слюной. У Райнера всё ещё приступ, он задыхается, а я приношу ещё стакан воды, оставляя на столе. Открываю окно на кухне и дверь в спальню, — «чтобы мебель пропиталась вонью», — чтобы Райнер не простыл в холодный сентябрь. Оставляю окно открытым, а когда через полтора часа возвращаюсь, повстречав знакомых одногруппников по пути, Райнер удивленно-красными глазами встречает «я думал, ты ушел», с закрытым окном и полупустым стаканом воды. Или полуполным? Райнер не понимает моего взгляда, его щёки осунулись, тон побледнел, глаза доброго и сильного парня утонули в печали и забытости. Мне снова захотелось сбежать, но я стягиваю ботинки.