шесть

«прости, что мне пришлось уйти, но это было к лучшему.»

Пыль просвечивается в солнечном свете, а на часах только-только появляется цифра девять, когда Тэхён возвращается домой. Тяжёлым стуком опускается на пол его рабочий чемодан из натуральной кожи, лёгкий кардиган крупной вязки, тёмно-коричневый и такой не-в-его-стиле, с шорохом убирается в шкаф. Он возится со шнурками на кроссовках на пару секунд дольше обычного, задумываясь о своём. Утро сегодня тихое. Как и все шесть лет. Возле дивана лежит пухлая лежанка, набитая хлопком, и Ким задерживается у неё всего на минутку, чтобы погладить каждого сонного старичка по расслабленной холке. Микки не сильно старше Ёнтана, но сон у него, как у настоящего престарелого, глубокий и плохо сходящий. Мужчина протирает ему пальцем глаз, уже давно потерявший возможность видеть, и, легонько ущипнув шпица за ухо, встаёт, ковыляя на такую же одинокую, просторную кухню. За окном только начинает просыпаться город: на остановках толпятся щербатые дети, ждущие автобус в школу; пожилая соседка из дома напротив кормит выводок котов, куда — с едва заметной улыбкой замечает Тэхён — затесался лохматый, голодный щенок; сонные рабочие поливают из толстых шлангов цветы и газон у обочин. Ким переводит взгляд на чайник, щёлкая кнопкой включения, смотрит на редко используемые баночки специй, а потом — на его улыбку. Типичным проявлением расстройства является сильнейшая тоска, которую больные описывают как чувство полнейшей пустоты внутри, нежелания что-либо делать и даже подниматься по утрам с кровати. Альфа отворачивает голову обратно к окну, игнорируя вновь начавшуюся тахикардию. Психолог говорит ему постараться избавиться хотя бы от одной вещи, потому что так правильно, потому что так станет лучше, потому что боль не длится вечность, но Ким лишь улыбается и больше не пытается его переубедить. Что он вообще знает о боли, получая сто пятьдесят тысяч в час? Что он знает о тяжести, когда берёшь всего один браслетик из бисера, уже выцветший, на тонкой нитке, и чувствуешь, как слёзы подбегают к горлу от мысли выкинуть это в мусорное ведро? Что он знает о всём этом, когда его работа — говорить о тяжёлой утрате всего лишь час в неделю, а Тэхён просыпается один вот уже шесть лет? Мужчина хранит свою тоску глубоко в сердце, не желая принимать действительность, хотя уже давно всё знает, как никто другой. Ни убитая горем сестра, ни рыдающий у крышки гроба отец не знают это чувство так, как это делает альфа. И никогда не будут. Звякает стекло стаканов, журчит вода из-под фильтра, когда Тэ наполняет обе ёмкости почти до края, возвращаясь за небольшой кухонный столик. Они выбирали такой, чтобы точно поместилось две порции и чуточку больше, десерт, а теперь второй стул всегда задвинут. На нём плюшевая подушка с узором ромашек, для красоты, стирающаяся раз в полгода: так Тэхён говорит, что помнит. Он ставит один стакан напротив, а от второго отпивает всего несколько глотков, прежде чем поставить его обратно. Возникает тотальная апатия: пациент перестаёт интересоваться чем-либо, будь то семья, работа или личные проблемы. Тэхён облизывает губы и снова смотрит в плохо зашторенное окно на кухне, сквозь которое пробивается тёплый свет. Он запрокидывает голову, прислушивается, как Ёнтан несёт ему плюшевую морковку и оставляет возле ног, понимая, что хозяин не в настроении играть. — Сегодня было тяжело, — признаётся он в пустоту, тяжело осевшую в квартире. — Хотя когда мне на работе было легко, — исправляется альфа в ту же секунду, сжимая пальцы на стакане. Он смотрит напротив, туда, где никто не сидит вот уже шесть чёртовых лет. — Я не спал больше суток, представляешь? Только прилёг вчера на смене, всего на пару часов, как вызвали в реанимацию, — хмыкает. — Пациента мы спасли, — улыбается он, зная, что в ответ ему всегда отправляли ту же самую ласковую эмоцию. Он гордился каждой его новостью. — Но, — стучит стекло стакана об дерево стола, словно судья опускает молоточек, оглашая приговор, — тебя я уберечь не смог. Шесть лет пролетают в одиночестве мучительно долго, и не спасают даже два пузатых сожителя, требующие выгуливать их хотя бы раз на дню, чтобы теперь единственный папа совсем не зачах от боли. Если бы кто сказала Тэхёну, что вскоре ему придётся расстаться со своим смыслом жизни, может быть, в тот день он бы отпросился с работы пораньше. Может быть, он бы не забыл зарядку дома и смог бы подзарядить телефон, чтобы вовремя увидеть тоскливое "прости меня, душа моя, но я больше так не могу". Может быть, если бы Тэхён был чуть-чуть менее уставшим, он бы понял ещё вечером, что больше медикаментозное лечение не даёт своих плодов, не лечит и надо ехать ложиться в клинику, как уже давно советовал психиатр. Может быть, Чон Хосок, страдавший от хронической депрессии последние пару лет, в итоге не покончил бы жизнь самоубийством, отравившись угарным газом. Запах забивается в лёгкие, словно Ким вновь проживает тот самый день, когда вернулся рано утром домой, поднялся на нужный этаж и увидел их собак, капризно скребущихся в закрытую дверь. Время тогда замерло, а продолжило ход, лишь когда мужчина в строгом костюме и болью в глазах пригласил их попрощаться перед кремацией. Джиу тогда плакала громче всех, зарывалась носом в грудь мужа, а Тэхён думал, что, наверное, Хосок бы этого не хотел. Он так страдал от своей боли и не хотел её показывать, что вряд ли бы хотел подобного тем, кого он любит. Ким знает, что Хосок никому не желал боли — ради всех святых, он выгнал из квартиры их собак, чтобы те не надышались вместе с ним, — только хотел, чтобы к концу подошла его собственная. Психиатр говорил, что шансы есть, что всё образумится, что впереди ещё есть белая полоса, вот она, только рукой подать, и альфа вспомнил его слова лишь тогда, когда перед глазами поставили тёмную урну с прахом и до боли любимым именем. Мужчина выливает оба стакана с водой в раковину, ставит их сушиться и, забыв про чайник, медленно семенит к дивану, устало присаживаясь. Последние шесть лет он проводит так: ухаживает за многочисленными растениями Хосока, потому что тот врач советовал заботиться о чём-то, раз собак уже не хватает, а к детям они не готовы, точно не с таким состоянием и диагнозом; аккуратно складывает одежду на чужую сторону шкафа, гладит и стирает её временами; не выкидывает вторую зубную щетку, та выделяется ярким оранжевым пятном на фоне белой плитки; а на каждый приём пищи всегда ставит вторую тарелку. Тоска живёт в каждом уголке этой квартиры, в каждой совместной фотографии, в каждой старой вещи, которую советуют выкинуть, чтобы стало легче. Тэхёну говорят гнать прочь это чувство, чтобы спастись, но он научился жить с ним, как со старым другом. Порой этот сосед докучает не хуже шумной музыки сверху, но Ким никогда не сердится: это ведь единственное, что заставляет его жить. Создаётся впечатление, что он хочет только одного: чтобы его не трогали. Альфа исправно выкидывает еду со второй тарелки в мусорку, напрасно тратя продукты, но ему плевать. Он никогда не убирает фотографии Хосока, потому что глубоко внутри знает, что никогда не простит себе такой грех. Всегда включает на заднем фоном его любимое шоу. И носит два кольца на безымянном пальце. Вот уже шесть лет. Он не пишет письма в никуда, как советует психолог, не разговаривает с пустым стулом и не давит из себя слёзы, потому что всю горечь утраты, которая у него только могла быть, забрал с собой муж в тот злополучный день. Тэхён знает: он не нарочно, он бы никогда не сделал что-то назло, он был, как ребёнок, невинный и искренний, с оленьими доверчивыми глазами и с глубокой депрессией, которая, как бы они ни старались, достигла тяжёлой фазы. Ким устало трёт лицо — надо бы сходить в душ и лечь спать в свой выходной, но не хочется. Тоска вновь накрывает, как лавина цунами песчаный берег, что нет сил ни на что. Он смотрит на два стареньких кольца на своём пальце, целует их аккуратно и трепетно, словно губы своего мужа на свадьбе, и всхлипывает. Время не лечит, боль не уходит, а Тэхён живёт так вот уже шесть лет и думает, что вытерпит ещё хоть десять: потому что Хосок никогда бы не попросил быть с ним там. Их любовь всё ещё живет, — в каждой оставленной вещи, в каждой фотографии, в маленьком, но уже старом и слепом Микки, в предсмертном письме — и Тэхён клянётся беречь её и никогда не забывать. Где-то на кухне свистит позабытый чайник.

«хотя никто так не думал.»