себялюбие

      В том, чтобы касаться своего лица, которое при этом принадлежит другому человеку, есть что-то странное: он не чувствует собственных ладоней, когда вплотную прижимает их к щекам Бродяги, зато отчётливо ощущает, как напрягаются, стискиваясь, челюсти и выпирают желваки у того — и Майлз в тот же момент задерживает дыхание, вскинув взгляд, и от встречи с его глазами — холодная янтарная прозрачность, пронизывающая насквозь, словно ему известна каждая мысль Майлза — пробирает мурашками вдоль хребта.       На самом деле, они не такие уж одинаковые.       У Бродяги скулы резче и острее, линия челюсти жёстче, а верхняя губа то и дело подрагивает, точь-в-точь у хищника, готового в любой момент обнажить зубы и утробно зарычать, предупреждая, что способен наброситься и вгрызться до самой кости — далеко не метафорически.       Язык сам собой проскальзывает по губам, облизывая, при мысли о том, как звучал бы Бродяга, зарычав — почему-то не возникает ни единого сомнения, что он и правда может так сделать, и взгляд перемещается ему на губы, а вниз по гортани вместе со слюной скатывается сгустком возбуждение, пропихиваясь между рёбер и оседая тяжестью в животе, немного ниже пупка.       Возможно, в Майлзе слишком много пива: Бродяга бесцеремонно впихнул ему бутылку в руки, бросив взгляд через плечо и выгнув бровь с такой презрительной холодностью, стоило попытаться заикнуться о том, что ему ещё не по возрасту пить, что Майлз попросту послушно присосался к ней губами, беспрерывно потягивая глоток за глотком, потеряв малейшее понимание того, что происходит. Он ожидал, что его бросят сгнивать привязанным, убьют, заставят делать ужасные вещи, но никак не того, что Бродяга, дёрнув уголком рта в косой ухмылке, опустит руку — и сердце Майлза предательски заколотится быстрее, отнюдь не испуганно, от близости металлических когтей к своему животу — и разорвёт связывающие того шнуры, точно тонкие нитки.       Потом приведёт в обжитый подвал, толкнув на диван, и всё теми же когтями, как напоминая лишний раз о своей опасности — или хвастаясь — откроет пиво, отпивая из своей бутылки и глазом не моргнув, словно не чувствуя горечи, от которой у Майлза навернулись слёзы на глаза, а мускулы на лице задрожали в гримасе отвращения.       И всё же он пил — глоток, второй, третий, четвёртый, пока горечь не смазалась, перестав ощущаться, а потом не пришлось запрокидывать голову, высовывая язык, чтобы словить последнюю каплю, а затем поперхнуться, когда заметил, как пристально смотрел на него Бродяга в тот момент.       Будто бы хотел оказаться на месте этой бутылки.       А Майлз поймал себя на мысли, что был бы не против этого — и тогда сердцебиение вновь подпрыгнуло и ускорилось, а к лицу прилил жар, и язык ощущался чужеродным, точно двигающимся по своей собственной воле, когда с него сорвалось:       — Можно потрогать твоё лицо?       Прищурившись и разомкнув губы, словно собирался спросить, какого дьявола тот себя ведёт, Бродяга склонил голову к плечу — совсем немного, меньше, чем на градус, чтобы затем громко хмыкнуть и, стукнув своей недопитой бутылкой о стол, медленным тяжёлым шагом — каждый впечатлывался в уши и виски Майлза — приблизился, вальяжно падая и разваливаясь на диване рядом с ним.       — Валяй, — с ухмылкой и откровенным подначиванием в голосе, точно не особенно верил в то, что Майлз правда решится.       И шумно втянул носом воздух, когда тот и правда сделал это, неуклюже пододвигаясь ближе, чтобы коснуться лица Бродяги — и только это прикосновение, тёплое ощущение чужой кожи и лёгкое покалывание щетины, дало, наконец-то, оглушительное осознание, что происходящее — правда, и сидящий напротив Майлза человек настоящий, а не путаница перегруженного мозга.       — Ну? Насмотрелся на свою красивую мордашку? — одёргивает его, возвращая в реальность, Бродяга, и отводит взгляд, однако попыток выскользнуть из ладоней Майлза не предпринимает, позволяя тому почувствовать, как вздрагивают щёки, когда губы приходят в движение, и внезапно это ощущается таким чувственным, что у Майлза, утопающего в густом тумане, окружившем голову и окутавшим тело, что у того стёрлись границы, вырывается со смешком, по-ребячески смущённым:       — Правда так считаешь?       Взгляд Бродяги тут же возвращается к его лицу, заставляя вновь задержать вдох, что в груди начинает давить и сжимать до треска, и чувство собственной глупости накрывает в тройной степени, растекаясь кислотой по языку и разъедая горло, и пальцы вздрагивают, наконец, отнимаясь от его лица и соскальзывая, напоследок не удержавшись от того, чтобы провести кончиками пальцев по щекам, мельком задевая губы.       — Ты идиот? — фыркает Бродяга. — Это и моё лицо тоже. Конечно же, я считаю его симпатичным, — выразительно приподнимает он бровь, усмехаясь, а потом, когда Майлз опускает руки и отворачивается с язвительным «ну конечно», заинтересованно протягивает: — Всё так плохо?       Едва ли этот вопрос по-настоящему требует ответа, так что Майлз ведёт плечом, не поднимая глаз, и старательно часто моргает в попытке сфокусировать взгляд — тщетно, очертания деревянного ящика, служащего столом, расплываются, а потом всё вокруг идёт кувырком, когда внезапно его толкают в плечи, вынуждая опрокинуться на диван, приложившись затылком о жёсткий подлокотник, а черты лица Бродяги оказываются удивительно чёткими — вероятно, из-за крайней близости, что между их лицами остаются считанные сантиметры, — когда он нависает над Майлзом, уперевшись руками по обе стороны от его головы, а колено бесцеремонно втиснув между ног. Последнее заставляет сделать судорожный шуршащий вдох, хватанув ртом воздух и распахнув глаза, в то время как лицо Бродяги остаётся не дрогнувшим, точно его нисколько не смущает ни двусмысленность их положения, ни близость, что кожей чувствуется каждый выдох, ни тот факт, что они являются одним и тем же человеком — пускай и из разных вселенных.       Потом расстояния между ними не остаётся вовсе никакого, потому что Бродяга наклоняется и скупо прижимается губами к его.       Майлз не закрывает глаза, потому что попросту не успевает, и до мозга медленно, капля по капле, доходит осознание того, что произошло — того, что происходит сию секунду, когда Бродяга смотрит на него в ответ, открыто и пронзительно, чтобы через мгновение, ни разу не моргнув, захватить его нижнюю губу, плавно оттягивая и посасывая, а взгляда по-прежнему не отводит, словно ждёт реакцию Майлза и хочет поймать её в моменте — или ему доставляет удовольствие наблюдать, как тот цепенеет, позволяя целовать себя. Из горла вырывается сдавленное мычание, почти писк, когда Майлз чувствует, как между его губ проскальзывает язык, а рот Бродяги прижимается вплотную, напирая с такой силой, что глаза сами закатываются, а тело выгибается навстречу.       Поцелуй неожиданно оказывается приятным. Внутри не поднимается ни отвращения, ни сопротивления, ни ощущения неправильности, хотя должно бы — по крайней мере, Майлзу думается, что должно бы, пускай никогда в жизни не слышал, что целоваться с самим собой из другой вселенной неправильно.       Скорее странно.       И ничуть не отличается от того, чтобы целоваться с другим человеком: мир вокруг не взрывается, не идёт трещинами, не рассыпается на осколки — не случается ровным счётом никакой катастрофы, помимо того, что опьянение делает его чувствительнее и отзывчивее, словно с тела исчезают один, второй, третий слой кожи, и остаётся всего один — самый последний, тонкий и едва прикрывающий нервные окончания, искрящие и подёргивающиеся от малейшего прикосновения, точно весь он — это сплошной оголённый нерв, выскребленный из-под пластика пучок металлических нитей провода, которые только тронь кончиком языка — и ущипнёт.       — Ну? Полегчало? — выдыхает Бродяга, отстранившись ровно настолько, чтобы суметь заговорить: губами задевает при этом губы Майлза, в буквальности выталкивая каждое хриплое слово ему в рот, что не остаётся ничего иного, кроме как проглотить, проводя кончиком языка взад и вперёд по собственному нёбу — щекотно, ощущение прокатывается по задней стенке горла, заставляя встать дыбом волоски на загривке, и останавливается в районе лопаток, заставляя свести их, выгибаясь грудью.       Майлз делает глубокий вдох, а выдох вырывается рваным смешком:       — Это ты пытаешься меня так подбодрить?       — Как видишь, всё не настолько плохо, раз я не против тебя поцеловать, — пожимает плечами Бродяга, криво ухмыляясь — уголок губ дёргается вверх, скашивая линию рта, и Майлз ощущает себя стремительно падающим в глубокую бесконечную бездну, переполненную густой чернотой, из которой не выкарабкаться, разве что захлебнуться, позволяя ей хлынуть в ноздри и рот, затапливая собой грудь и просачиваясь через тонкие стенки сосудов в вены, замещая кровь.       — Это же и твоё лицо тоже, — хмыкает он, а взгляд сам собой сползает Бродяге на губы, прилипая к ним, а от воспоминаний про недавний поцелуй — совсем свежие, фантомно скольжение его языка внутри рта Майлза до сих пор ощущается, словно бы и не заканчивалось — между бёдер предательски тяжелеет и тянет, и в мысли втискиваются отрывки молитв, что получается вспомнить, чтобы Бродяга не почувствовал, не понял или сделал вид, что не заметил того, как стремительно твердеет у Майлза в паху, к которому прижимается вплотную его колено.       Позорно до ужаса.       — Я не настолько самовлюблённый, — закатывает глаза тот, однако ухмылка не сходит с его лица, и это воспринимается хорошим знаком. — Ты всё-таки и правда... милый, — с паузой подбирает слово Бродяга, обведя взглядом, откровенно оценивающим, его лицо, и добавляет, прищёлкнув: — Как щенок.       Эти слова должны звучать снисходительно, даже унизительно, и Майлз чётко это осознаёт, но воспринимать таковым не выходит, потому что дыхание само по себе замедляется, как и сердцебиение — каждый удар ощущается гулко и увесисто, мучительно и вместе с тем восхитительно, что в итоге он ничуть не будет против, если задохнётся от этой томной тяжести внутри своих рёбер, грозящей выбить на них настоящие ноющие ушибы.       Майлз действует гораздо раньше, чем успевает подумать, и в этом тоже можно винить множество вещей, начиная от адреналина, который уже давно переполняет до макушки и кончиков пальцев, и пивного дурмана и заканчивая удушливой харизмой Бродяги, способного одним взглядом пригвоздить к полу — или, в их случае, к дивану, не позволяя шевельнуться, даже когда к щеке прижимается сталь сжатой в кулак перчатки.       Открыв рот и набрав полную грудь воздуха, Майлз гавкает.       Строго говоря, скорее тявкает и звучит при этом не особо правдоподобно.       Этого хватает с лихвой, чтобы Бродяга толкнулся кончиком языка в уголок собственного рта, усмехнувшись, и затем провёл им по губам — всё ещё прилипший взгляд Майлза провожает его, в то время как во рту пересыхает, а губы слипаются в жажде вытянуть шею и поймать его язык, захватывая его в плен своего рта, заставляя высунуть сильнее и посасывая, с мокрым причмоком отпуская.       — Неплохо, — голос Бродяги понижается до хрипоты, от которой по коже разбегаются мурашки, а вдоль позвоночника прокатывается взбудораженный холодок, когда он обхватывает челюсть Майлза рукой, по-прежнему облачённой в стальную перчатку — острия когтей впиваются в кожу, угрожая поцарапать или вовсе пронзить, стоит дёрнуться или попросту пошевелиться, и от этого должно бы пробирать мурашками и сводить каждый сустав в теле оцепенением, но у Майлза по венам разливается только взбудораженность, вязкая и горячая, лавово раскалённая. Горят уши, а следом вспыхивают лоб и щёки, дальше жар спускается по шее и охватывает грудь, а кончики пальцев — сами кисти — наоборот, леденеют, и Майлз не уверен, насколько он действительно управляет своими руками, когда тянется и перехватывает, зажимая и прокручивая между пальцев, косичку Бродяги.       Тот прищуривается, и сердце ёкает, когда, не разжимая хватки на его челюсти и заставляя лежать неподвижно, он плавно проводит языком по губам Майлза, тут же податливо раскрывающимся, и выдыхает в них с ухмылкой, сочащейся в самих интонациях, лаская слух:       — Давай ещё раз.       О чём он говорит, до Майлза доходит не сразу: мысли уже склеиваются друг с другом, превращаясь в бесформенный ком, а на краю сознания маячит воспоминание — и ожидание — поцелуя, поэтому, когда Бродяга замирает, не прижимаясь к его губам, но пытливо глядя, склонив с усмешкой голову к плечу, то Майлз сводит брови и приоткрывает успетые зажмуриться глаза, а потом выдыхает еле слышно: «О».       То, что в прошлый раз вырвалось у него из груди само собой, на моментально вспыхнувшем импульсе, теперь сипит, точь-в-точь плохой радиосигнал, и царапает горло, никак не выталкиваясь из него, и вторая попытка гавкнуть выходит ещё хуже — чистый сдавленный скулёж, тонкий и оборванный, однако Бродяга остаётся доволен, если судить по тому, как его усмешка становится шире, обнажая зубы — так, что Майлз цепляется взглядом и засматривается на заострённый верхний клык, выбивающийся из ряда остальных зубов.       И Майлз не выдерживает: резко подаётся вперёд, игнорируя жгучую боль, когда кончики перчатки проезжаются по его щекам, соскальзывая и попутно до крови процарапывая, и льнёт раскрытым ртом ко рту Бродяги, ладонью обхватив его за шею и притягивая ближе, чтобы не отстранился и, наоборот, вжался сильнее, толкая коленом Майлза между бёдер, опускаясь и налегая весом своего тела, придавливая к взвизгивающему скрипом дивану. У Бродяги литые мышцы, всё тело — сплошная каменная твёрдость, которую не промять пальцами, когда Майлз спускает руку ниже, проходясь по его спине, и напряжение в животе затягивается сильнее, когда он чувствует, как перекатываются мышцы, когда Бродяга съезжает с его губ, чтобы поцеловать и тут же прикусить у подбородка, а после впиться поцелуем в шею — тягучим до боли, снова на грани с укусом, и от такого Майлз стонет, сам не сразу осознавая, что этот звук, прокатывающийся по слуху вместе с дрожью через всё тело, принадлежит ему.       Следом вырывается приглушённый всхлип, потому что в ответ Бродяга одобрительно ведёт языком по его шее, зализывая ноющее место, где недавно прикасались губы.       Воздух становится таким густым до вязкости, что не вздохнуть, сколько Майлз не хватает его губами, пока Бродяга оттягивает ворот его костюма — слух задевает, как лопаются последние нитки, на которых он держался — и обхватывает губами косточки ключиц, отпуская с влажным звуком, от которого в паху у Майлза теснеет ещё сильнее. Желание прикоснуться к коже Бродяги нестерпимо зудит в пальцах, и Майлз не удерживается, вслепую нащупывая край его штанов, и скребёт ногтями, выуживая заправленную в них водолазку, чтобы тут же нырнуть под неё ладонью, вплотную прижимаясь к пояснице и судорожно втягивая носом воздух от того, насколько горячая у него кожа. Может быть, это всё ещё следствие выпитого пива, когда ощущения становятся ярче, однако это не делает возбуждение, собравшееся в Майлзе, меньше — и, когда Бродяга протяжно приглушённо мычит ему на ухо от прикосновения, то внезапно голову озаряет осознанием, что и он возбуждён, неуклюже, насколько позволяет узость дивана, которой и на одного с трудом хватает, переступая коленями, чтобы вжаться в Майлза, у которого перехватывает дыхание от ощущения его твёрдости в паху.       Закусив губу, Майлз с заминкой окончательно вытягивает водолазку Бродяги из штанов и прижимает уже обе ладони к его животу, оглаживая рельефность пресса. Тот факт, что одновременно это тело является и его, и совсем чужим, никак не укладывается в голове, но ничуть не мешает млеть, обводя пальцами плавные контуры кубиков, после ныряя за край штанов и оттягивая его, но не решаясь вытолкнуть пуговицу ширинки, словно после этого будут напрочь отрезаны пути отступления, а Майлз никогда не делал этого с другим человеком — суетливая дрочка в душе или в своей комнате, вздрагивая от любого шороха в ожидании, что ворвутся родители, определённо не в счёт.       В итоге за него решает Бродяга, когда, приподнявшись, с нетерпеливым порыкиванием, от которого Майлза откровенно ведёт, избавляется от своей перчатки и принимается стаскивать с него костюм — с языка почти срывается невпопад хихиканье с благодарностью, что не стал дорывать его до лохмотьев.       Пуговица с лёгкостью выскальзывает из петли, а следом за ней также, ни разу не запнувшись зубьями, разъезжается молния, и Майлз даже теряется от того, насколько запросто выходит, а потом теряется в пронзительном удовольствии, когда Бродяга приспускает его бельё и уверенно обхватывает ладонью уже твёрдый до предела член, проводя по нему и одномоментно захватывая губами мочку уха Майлза, посасывая её и затем обводя кончиком языка само ухо, в буквальности выбивая новый протяжный стон и заставляя на мгновение забыться, остервенело вцепившись пальцами ему в бедро. Чужая ладонь ощущается на члене совсем иначе, чем своя, и Майлзу мерещится, что в этот момент его всего перекручивает и переламывает мощным электрическим разрядом через позвоночник — бёдра сами собой приподнимаются, толкаясь в ладонь Бродяге, и ухмылка на его губах, жмущихся к виску Майлза, чувствуется кожей.       Кое-как сглотнув, он медленно выдыхает через рот, стараясь вернуть себе контроль над телом, и вновь тянется к Бродяге, забираясь рукой ему в штаны и через бельё накрывая член — к ладони липнет промокшая от предэякулята ткань, и через неё отчётливо чувствуется раскалённость налитого ствола. И это тоже отличается от того, чтобы касаться себя: Майлз понятия не имеет о том, как ощущаются его прикосновения, и может ориентироваться только на шумный выдох, который щекотно раздаётся над ухом, и слабое покачивание бёдер Бродяги, похожее на разрешение и одобрение. В четыре руки, сталкиваясь друг с другом и путаясь в пальцах, они стягивают его штаны сразу вместе с бельём, и Майлз проводит пальцами вверх по его члену, от основания до мокрой головки — другая длина, другая толщина, другая увесистость, с которой член ложится в ладонь, и другой узор из вен.       Они всё-таки не идентичные, и это осознание отзывается внутри расцветающим облегчением напополам с неожиданной радостью.       Может быть, в таком случае, то, что происходит между ними сейчас, не настолько уж и дико.       Бродяга придвигается ближе, а Майлз, двигаясь неосознанно, словно его магнит, разводит согнутые в коленях ноги, подпуская, и громко выдыхает, когда чужой член касается его, чтобы через мгновение Бродяга обхватил их оба, тесно прижимая друг ко другу, ладонью, и сам гортанно коротко простанывая при этом. Второй рукой он припадает на локоть, опять нависая над Майлзом, что их сбитое дыхание смешивается, и двигает рукой — поначалу неспешно, словно с усилием, приноравливаясь, и Майлз, опустив взгляд, с силой прикусывает губу и стискивает пальцы в кулаки, потому что вид их членов, прижатых друг ко другу и трущихся под ритмичными движениями руки Бродяги, совершенно бесстыдный и возбуждающий, как и раздающиеся совсем рядом долгие вздохи и зажатые в стиснутых челюстях стоны самого Бродяги. Взгляд перепрыгивает на его лицо: капельки пота на лбу, от чего кучерявятся совсем короткие волоски вокруг, очерченно выступающая вена, раздувающиеся ноздри и трепещущие ресницы, когда начинают закатываться глаза — в такие моменты Бродяга хмурится и встряхивает головой, точно пытается вернуть себе самообладание, и это даже забавно в сравнении с тем, как Майлз давно сдался, позволив себе ёрзать и выгибаться, отзываясь на каждый выстрел удовольствия через тело, и издавать любой звук, что рвётся из него — от стонов, граничащих со вскриками, до всхлипов и беззвучных ахов. Он горит, искрит и расщепляется на мельчайшие частицы, а каждый скользкий чавкающий звук врезается в уши, усиливая возбуждённую взвинченность, закручивающуюся такой тугой спиралью в животе, что по ногам разливается судорога — предвестница скорого оргазма.       Откинув голову и уперевшись затылком в диван, Майлз жмурится — до пляски разноцветных искр перед глазами, до шипящего шума в голове, до ощущения себя на грани потери сознания, а потом чувствует, как к его горлу — ровно посередине, накрывая кадык — прижимаются губы Бродяги, захватывая и вместе с тем целуя с неожиданной — для них обоих, пожалуй — лаской.       Едва ли Бродяга делал на это какой-то расчёт, но именно этот поцелуй становится конечной точкой, в которой Майлза перемалывает в труху, и он кончает, впившись ногтями себе в ладони, что обязательно останутся следы, и поперхнувшись очередным стоном, и сквозь вату заложившего слуха улавливает, как хрипло, словно бы сорванно, и глубоко стонет Бродяга, точно также сотрясаясь всем телом в оргазме, который оглушительно звенит во всём теле, заставляя на несколько секунд потеряться, с головой утонув в тёплой волне накатившего расслабления.       Ощущение своего тела возвращается постепенно, сантиметр за сантиметром: сперва Майлз отчётливо ощущает, до чего жёстко давит диван на затылок, а разведённые бёдра — затекли, что, мерещится, суставы хрустнут и разломятся, стоит пошевелиться или поменять положение тела, а затем чувствуя вязкую теплоту спермы, выплеснувшейся ему на живот. Несколько секунд жар ещё окутывает тело, а потом воздух начинает стремительно холодеть, и тело покрывается мурашками, вместе с тем тяжелея и оседая на диван. В голове неторопливо проплывает мысль, что, даже откройся сию секунду проход в его родной мир, Майлз не сможет встать и нырнуть в него, придавленный послеоргазменной разморенностью.       И Бродягой, который, шурша выдохом, роняет голову ему на плечо и упирается в него лбом.       — Ты вообще не умеешь затыкаться, да? — бормочет Бродяга и крупно вздрагивает в попытке отдышаться. Просунув руки под его, Майлз осторожно опускает ладони ему на спину, накрывая лопатки, и задерживает на секунду дыхание в ожидании, оттолкнёт ли, однако Бродяга продолжает только надрывно, как на исходе сил, дышать и, разве что, немного расслабляется, опускаясь на него всей тяжестью своего тела.       — Извини? — со смехом фыркает Майлз.       Отчасти ему и правда неловко за свою громкость, неожиданную для него самого, привыкшего справляться с разрядкой наскоро и молча, сжав губы и легко вытерпев любой порыв застонать, но с Бродягой этот навык словно бы растворился, как никогда и не существовал. Мозг никак не может собраться — перед глазами мелькают обрывки предшествующих минут, разрозненные и вспышечные.       Откашлявшись, Майлз выпаливает:       — Знаешь, эм, у меня это впервые. Ну, с другим человеком и всё та...       — Я понял, ага, — перебивает его Бродяга, дёрнув головой, точно отгонял эти слова, грозящие в любой момент перейти в невнятные и не пойми зачем взявшиеся оправдания. — Я не против, — бросает он уже через плечо, отстранившись и сев на край, и осматривает себя, а потом оглядывается по сторонам и вытаскивает из угла дивана смятую футболку, небрежно проходясь ею по своему животу, обтираясь, чтобы после кинуть её Майлзу.       Тот перехватывает футболку, мгновение скептично её разглядывая, и всё-таки вытирается ею, как бы вскользь переспрашивая:       — Не против?.. — вопрос намеренно остаётся неоконченным, повисая в воздухе предложением закончить самому, потому что, пускай голова заметно прояснилась, Майлз чувствует себя всё ещё захмелело, и не исключено, что ещё через пару часов — нет, едва ли он пожалеет, потому что было слишком хорошо и ни на мгновение не возникало сомнений — он начнёт накручивать себя, придумывая тысячу противоречащих друг другу объяснений, что теперь составляют их взаимоотношения с Бродягой.       Не то чтобы он настолько наивный, чтобы не знать, что иногда люди занимаются сексом просто так.       Без причины.       Без любви.       Без обязательств.       Ради только лишь моментного удовольствия.       Но определённо со влечением, так?       Потерев шею и шкрябнув ногтями по затылку, Бродяга цыкает с плохо скрываемой досадой, и, пока Майлз успевает начать завинчивать тревожную пружину внутри себя, произносит:       — Не против стонущего тебя, — и, когда он немного поворачивает голову, Майлз замечает усмешку, при виде которой становится легче дышать. — Как-нибудь ещё раз, если не умотаешь к себе во вселенную раньше.       С усилием сглотнув — во рту сухо до ужаса, — Майлз согласно мычит, отведя взгляд и стиснув в пальцах испачканную футболку, и приходится напрячься всем лицом, чтобы не улыбаться — по крайней мере, не делать это во всю ширину рта, потому что соприкасаться с Бродягой ощущалось правильным, как возвращение к чему-то родному.       Своему.