Fertig damit

Гилберт пару раз моргает, вглядываясь в покрытый светло-серой краской потолок, который видит невпервые, что поднимает внутри смутное ощущение. В его спальне потолок был выкрашен в блядского цвета вишнёвый на потеху всем заходящим, коих было критически мало. И обои в его комнате не были нежно-бежевого цвета. И шкаф выглядел не как аккуратная мебель, а скорее как мешанина досок, которую он часто игнорировал, предпочитая для хранения одежды стул, стоящий рядом. Которого тоже не было. Но это ощущалось хорошо, правильно даже. Как и кто-то под боком, тихо сопящий и тянущийся к его, Пруссии, теплу, умудряющийся выпростать из-под тяжелого одеяла руку, чтобы привычным жестом уложить тонкую ладонь на грудину, ровно над ритмично бьющимся сердцем. Гилберт на это фыркает мягко, оглаживая скрытую тканью и наполнителем фигуру, осторожно выбираясь из постели, чтобы не разбудить спящего. Часы на прикроватной тумбочке показывают 5:55, и он вглядывается поточнее, глядя на то, как цифра сменяется на 5:56 и едва заметно мигает красными полосками цифр, собираясь в 6:66. Но это всего лишь обман зрения. В конце концов он понимает, где находится. Давным давно на День рождения Антонио презентовал Пруссии ключи и записку с адресом в маленькой коробочке. Пары секунд хватило на то, чтобы пробить адрес и узнать, что Испания по-дружески подарил ему виллу в Аликанте, которая не то чтобы Гилберту была нужна. Ему никогда не нравилась роскошь и — хорошо, что Карьедо не слышал этого — жара испанских побережий. Так что он забросил дом. Точнее, забыл. Потом вспомнил, но для этого появились уважительные причины, одна из которых видела сладкие сны в спальне. Четыре причины поменьше спали в своих комнатах. Два парня и две девочки, которых они нашли во время тура по Европе. "Любимый" Гилом типаж: сироты, брошенные идиотами-родителями или бедняги, которые столкнулись с неизбегаемой трагедией в жизни большинства — потерей родителей. Жаннет они нашли в Париже, в трущобах — не самом романтичном месте города любви; Сару в одном сицилийском приюте, где над ней издевались из-за цвета кожи, необычно тёмного для Италии; Ричарда и Роберта, братьев-близнецов, им едва ли не всучили по приезду в Сегед — парни попросту свалились из окна, когда пытались из него сбежать от поехавшей матери и любителя баловаться веществами, который был их отцом. В итоге все четверо оказались с ними, стали семьёй. В конце-концов, Пруссия не мог избавиться от ноющего желания заботиться о ком-то слабом, смотреть, как ребёнок превращается в гордого взрослого, способного сделать мир чуточку лучше. Томас был рад детям, хотя несколько удивился тому, что их четверо. Всего лишь четверо, если быть точным. Не десять, хотя комнат бы хватило. И денег. И времени. Последнего было больше всего, и это радовало. В последние пару лет его радовало почти всё. Гилберт останавливается у лестницы, вглядываясь в собственное отражение в зеркале. То повторяет все его движения в точности, не опаздывая ни на долю секунды, но странное чувство не отпускает и его приходится проигнорировать, спустившись вниз. По пути он берет с настенной полки первую попавшуюся книгу, открывая её на середине — обычный текст с парой картинок, которые выглядят как обычные картинки, без каких-либо дефектов. Может, Жаннет с Сарой не добрались до неё из-за того, что полка для них высоковата, а может... Может у него очередной приступ паранойи, от которой пора бы что-то принимать. Не возможно, чтобы в его жизни были одни плохие моменты, Пруссия вполне заслужил что-то достаточно хорошее, например семью с любимым человеком. На кухне — такой же светлой, как и спальня, с множеством мебели и техники, для уюта и удобства — он в привычном темпе готовит завтрак. Классический английский, без лишних заморочек. Продукты жарятся на сковородах, чай-машина тихо жужжит, готовя чёрный чай, а паранойя медленно отпускает, вытолкнутая с переднего плана обычными бытовыми мыслями. Через несколько минут в арке кухни появляется пара разноцветных глаз, заинтересованная запахом еды. — Завтрак через сорок минут, — сообщает Пруссия, и братья закрывают левые глаза — непонятный Гилу жест, который он объяснял как непривычку парней к чужому вниманию, обычно направленному на их глаза и уже потом на тот факт, что они идентичны. Для обычных людей, может, гетерохромия выглядела странно, но не для Стран, у которых глаза меняют цвет, и не для Городов, которые редко обладают ненормальными оттенками радужки. Так что Пруссия внимания не обращал. Были другие вещи требующие его внимания. Например, невероятная прилипчивость проблем к Ричарду и Роберту. Знакомая прилипчивость. — Идите умывайтесь и ждите. — М-м, — близнецы переглядываются. — Потом, — и скрываются. Это настолько по-детски, что Гилберт не сдерживает улыбку. Вскоре несколько тарелок и приборов оказываются на столике-подносе вместе с чашкой дымящегося чая. «Завтрак в постель» звучит банально, но в этом есть своеобразный романтический шарм, которому Пруссия не может отказать. Поэтому он несёт поднос аккуратно, ставит на комод в спальне и осторожно приспускает одеяло, мягко целуя бледный лоб. Томас мычит, выплывая из сна, и Гил целует вновь, чтобы окончательно убедиться, что Лондон проснулся. Тот зевает, мило трёт глаза ладонями и садится в постели, чтобы спустя мгновение ощутить слабый вес столика на матрасе и одеяле. — Доброе утро, Hasi, — Гилберт улыбается, глядя в чуть растерянное выражение лица Тома. — Доброе, — он шелестит чуть сонным голосом, добавляя в конце зевок. — Завтрак в постель? — Как ты любишь, — соглашается Пруссия. Ответная улыбка Томаса оседает теплом где-то в груди. — Том, я могу задать тебе вопрос? — Конечно, — Лондон отвлекается от нарезания омлета. — Какой? — Ты знаешь, что из тебя получается плохая иллюзия? Осторожный сквозняк в комнате замирает вместе с Томасом, и Гилберт горько фыркает. Тень шкафа увеличивается в размере, вытягивается в трёхмерное пространство и приобретает форму женской фигуры, недовольно поправляющей волосы, уложив ладонь с идеальным маникюром на плечо Пруссии. Её недовольство — не гнев, нет, гнев у неё выражается по-другому — он чувствует затылком. — Малыш, я не понимаю тебя. Всё было идеально, — Прозерпина надувает губы. — Никаких ошибок нет. — Тебе так кажется. Часы дали осечку, отражение привлекло внимание, а ещё Том никогда не любил завтраки в постель. И если первое и второе я мог списать на обострившуюся шизу, то третье проигнорировать просто невозможно, — он касается щеки Тома — пальцы едва проходят сквозь, но всё ещё ощущают фантомное тепло. — Ты дурак, — девушка сдвигается, щёлкает пальцами и пространство меняется на привычный пейзаж комнаты Экс-Пруссии. Хаос и депрессия. Привычная норма, от которой слабо подташнивает, если начать о ней думать. — Знаю, — слабо отвечает Гилберт. — Тот ещё. Прозерпина хмурится, а затем аккуратно обнимает его. Недолго, чтобы не вызвать дискомфорт, но достаточно, чтобы ощутить поддержку. — Ты ведь знаешь, что он тебя любит? Очень любит. — У него в планах всегда была семья. И она есть: жена и сын. Я не вписываюсь. И я... — Мне повторить, что ты дурак? Ты даже не пытался! Ты его любишь, он любит тебя, и вы как два глупеньких идиота решили разбежаться, — тени по углам оживают, сгущаясь и вытягиваясь под волей своей хозяйки. — И даже когда я пытаюсь дать тебе семь часов приятной иллюзии — ты рушишь её в первые же часы, чтобы что? Ты не получаешь от этого радости, ты страдаешь. Пруссия не отвечает. — Послушай, малыш, — она берёт его лицо в ладони. — Сходи к психологу. Я не хочу лезть тебе в твою милую головушку и ломать и так поломанное до конца. Я могу. Но не буду. Потому что я люблю тебя. Платонически. — А если я не хочу? — Тогда я дам тебе по жопе, завладею твоим телом и сделаю всё сама, — Прозерпина улыбается. — Это будет грубо, жестко и очень кроваво, возможно даже кого-то убью. — Ладно, понял. Я придумаю что-нибудь. Подождёшь пару веков? Сейчас приём психолога стоит как моя месячная зарплата. Девушка фыркает, качая головой: — Подожду. Но если я не увижу вас с этим милым олененком, я сотру вас двоих с лица мироздания, чтобы вы не мозолили мне глаза своим раздельным существованием, — она сжимает ладони, царапая щёки Гила ногтями. — И это не шутка, — она постукивает указательным пальцем по виску. — А теперь я отправлю тебя в самый страшный сон твоей жизни за то, что ты меня выбесил. Удачи. Прозерпина откидывает бывшего Пруссию на кровать, где тот сразу засыпает, утопая в воспоминаниях о том, как впервые Людвиг познакомил его с Брагинским, и морщится, цокая языком. — Он ничего сам не сделает, — она устало трёт глаза. — Придумаю что-нибудь, — девушка наклоняется над спящим, разглаживая кончиками пальцев морщины на лбу. — У меня однажды не получилось сделать тебя счастливым. В этот раз у меня получится. Не знаю пока, как, но получится. Не сомневаюсь. Она исчезает в клубах тёмного дыма, оставив после себя слабый запах ржавчины и плюшевого оленя чёрного цвета, который падает на подушку у головы Гилберта.