· · · — - — · · ·
Гарри не теряет надежды разговорить её. Он рассказывает о том, что выпал первый снег, что община праздновала Хэллоуин, что искусственная кровь была просто везде, что тыквы и снег — это отстой. Что ему жаль. Что он раскаивается. Что хочет всё исправить. Элли, не меняющая положения, сильнее жмурится, надеясь, что это заставит его исчезнуть. Но он не исчезает.· · · — - — · · ·
— Тебе нужно поесть, — напоминает Гарри, когда Элли успешно игнорирует завтрак и ужин (обеда у них нет). — Элли, пожалуйста. Молчание виснет между ними непробиваемой стеной из красноречивого осуждения. Гарри упрямо пытается её проломить.· · · — - — · · ·
— Беспорядки начались спустя неделю после твоего заключения, — тихо, безынтанационно объясняет Гарри, словно перечисляет сухие факты из учебника по истории, вот только история теперь почему-то не об эфемерных, далёких личностях, а о них самих. — Под руководством Гризза, но назвались они твоим отрядом. Отрядом Элли. Её глаза, распахнутые назло, безжизненно уставленные в серую стену, наполняют жгучие слёзы. Элли покрепче хватается за растянутые рукава рубашки, не позволяя этой искре надежды добраться до груди и обосноваться там. Она сбивает её на подлёте, взращивая только рациональное в сказанных словах — людям нужна вовсе не Элли, а стабильность, с которой она у них ассоциируется. Привычная рутина, созданная из правил, графика и порционного развлечения, — безопасная рутина. — Сначала это были обычные пикеты, а потом они переросли в забастовки. Люди перестали выходить на работу, стали критиковать наши с Лекси решения, сомнительного Кэмпбелла, отсутствие вердикта по твоему делу. — По моему делу, сфабрикованному вами. Скажи мне, Гарри, твоё свержение было болезненным? Её тихий голос вздёргивает Гарри. Он замолкает резко, не ожидавший, что Элли выберется из своей раковины и набросится на него с остро заточенными словами. — Тебя публично унизили? От тебя отвернулись все, кого ты знал? Все, ради кого ты вставал на ноги каждое чёртово утро? Или, быть может, тебя предали близкие тебе люди? Гарри опускает пристыженный взгляд, нервно поглаживая подушечки пальцев большого и указательного пальца друг о друга. — Я сам решил уйти, чтобы присоединиться к твоему отряду. — Чтобы что? Это не имеет никакого ебаного смысла! Ты же так жаждал власти, свой дом, свою свободу. Ты всё это получил, не так ли?! Так зачем отказался?! Элли трясёт из-за перекрученных, вывернутых наизнанку нервов — как в приступе. Только пены не хватает. И может совсем немного — из-за глаз Гарри, опустошенных, остекленевших, как будто депрессия вновь схватила его за ногу и утянула на глубину, как нора — Алису в той сказке, так нравившейся Кассандре. — Я не хотел этого. Власти, я имею ввиду. Кэмпбелл хотел. Это он вписал моё имя в список. Я просто хотел вернуть своё, понимаешь? Свою прошлую жизнь. Свой дом. Ощущение, что я всё ещё жив, что однажды мы вернёмся домой, что всё станет прежним. Разве ты этого не хотела бы? — Ничего не будет как прежде, — отрезает Элли. — Мы изменились, и ты — идиот, если не понимаешь этого. Он гневно морщится. — Я знаю, что тебе неприятно моё общество, что ты бы не выбрала меня… — Я бы выбрала Уилла, — говорит Элли. Гарри порывается задать вопрос. Из потенциальных в её голове крутится только этот: в качестве кого? Поэтому добавляет: — В качестве всего. Друга, соседа по камере, со-лидера. Гарри вспыхивает, но от комментариев воздерживается. Он отзеркаливает её поведение и ложится к ней спиной.· · · — - — · · ·
Когда к ним приходит Люк, Элли не знает — завтрак это или уже ужин. Желудок сводит болезненной судорогой, но она не притрагивается ни к чашке с супом, ни к хлебу, ни к бутылке воды. Зато игнорирующий её Гарри потихоньку оживает: усаживается по-турецки, морщится, когда обжигает язык горячей ложкой, периодически потряхивает головой, чтобы не мешала отросшая кудрявая чёлка. Люк ухмыляется, посматривая на него: — Брала бы пример со своего бездомного пса. — Что ты сказал? — задето рыкает Бингхэм. — Я говорю, что ты похож на бездомного пса Элли. Вы с Уиллом часто меняетесь, чтобы согреть её постель? Элли лежит равнодушно, но внутренне знает, что Гарри ринется в драку. Он всегда руководствовался импульсами: видел красивую девушку — становился её парнем, его поддевала Кассандра — он посылал её к чёрту, появлялись проблемы — доставал хрустящие баксы. Однако Гарри никак больше не реагирует, вернувшись к еде, и Элли в замешательстве. Но Люк, неудовлетворенный положением вещей, переключает всё внимание на неё. Он буравит её сканирующим взглядом, из-за чего её пальцы нервно подрагивают — хочется сжать их в кулак, чтобы услышать хруст его сломанного носа и выбить хотя бы толику мудозвонства. — Ты похожа на худой труп. Сделай с этим что-то. Элли притворно оскорбляется, подскакивает, хотя головная боль раскручивает комнату так, словно она пристегнута к сидению на американских горках и её по инерции тянет вниз, и посильнее вцепляется в чашку супа, как бы в невзначай переворачивая её прямо на колени Люка. Он заливается криком, матами и супом. Что-то внутри Элли ликует. Видимо, это находит отражение на её лице, потому что боковым зрением она видит, как Гарри тянет уголки губ, смотря на неё. А, может, он тоже радуется, что кто-то насолил Люку. — Что ты творишь, сучка?! — в следующее мгновение её спина впечатывается в стену, затылок больно печёт от боли, и Элли вскрикивает от неожиданности, когда Люк наваливается на неё со всей тяжестью голкипера. Она чувствует, как рвётся её рубашка, как гигантская рука давит ей на горло, и ноги инстинктивно поджимаются. Как его пьяное дыхание обжигает щёку. Как лихорадочно бегают глаза. У неё под веками почти чернеет, когда Гарри кидается на Люка, чтобы оттащить того от неё. В погребе завязывается драка, а в её груди — морской узел. Она давится воздухом, озирается по сторонам в поисках оружия и вытягивает пыльную, забытую всеми бутылку с нижней полки стеллажа. Люк методично колотит Гарри, Элли едва стоит на ногах, а потом, кое-как совладав с вестибулярным аппаратом, заброшенном в стиральную машину на режим максимум, ударяет его по голове. Секунда — и Люк обмякает, падая на Гарри, на котором крови больше, чем у человека в целом может быть. Добрую минуту они поражённо таращатся друг на друга, отыгрывая немую сцену, а затем наспех, неловко скидывают тушу Люка с Бингхэма и отползают к её матрасу, дрожащие, едва в сознании, случайно сталкивающиеся мелко дрожащими пальцами. Гарри стонет от боли и слегка сползает вниз, укладывая голову ей на плечо. У него бешено стучит венка на виске, и Элли вдруг сосредотачивается на ней — точнее на тепле чужого тела. Она так долго ни с кем не взаимодействовала, голодала сутки напролёт, лелеяла ненависть, задыхалась от нехватки кислорода, возможно убила человека, что по-настоящему тонет во всех этих чувствах. Ей хочется заплакать навзрыд, чтобы до опухших, неоткрывающихся глаз, до неразборчивой речи, до хрипа в горле и до зияющего ничего в груди, но тут Гарри… Гарри, испуганный до трясучки, с заплывшим глазом, капающей кровью, невольно цепляющийся за неё — всё равно что ребёнок. — Ты как? — Ты как? Элли вздрагивает от звука их голосов, слившихся в унисон из-за идентичного вопроса. — Я в порядке, — успокаивает она Гарри, всё не перестающего смотреть на замолкшего Люка, лежащего на животе без признаков жизни. — У тебя кровь. Элли стягивает безнадёжно испорченную рубашку и разрывает с третьей попытки, неловко и неуверенно начиная стирать кровь с его пустого лица. Гарри моргает, морщится, борется с тошнотой — снова оживает. — Скажи мне чт-… что-нибудь, пожалуйста. Отвлеки. — Я люблю Хэллоуин. Он переводит на неё недоуменный взгляд. — Любила наряжаться, потому что любила то, кем становилась. Не собой. Кем-то, кого можно заметить. Кем-то, кто не скрывается в тени из-за сияния старшей сестры. Поэтому мне жаль, что я пропустила Хэллоуин в этом году, но сам понимаешь, была занята. Она натянуто улыбается с единственной целью — понять, с ней ли он или ушёл в самоанализ, но Гарри истерично усмехается, и Элли вновь намеревается уползти в свою безопасную раковину — из сурового молчания, из мстительного игнорирования, из наказывающего равнодушия. Но Гарри, гипнотизирующе рассматривающий её ничем не примечательное, кроме болезненного цвета кожи, чёрных синяков и сухих, потрескавшихся губ, лицо, вдруг аккуратно прикасается к её волосам — ломким, но всё ещё пушистым на кончиках. — Тебя сложно не заметить. Что это за цвет? Жидкое золото? — Я бы назвала их грязным золотом. Элли искренне не понимает его тяги к её волосам. Он любит прокручивать их, поглаживать, пропускать сквозь пальцы — по крайней мере, во время секса и после было так. Но сейчас понимает: это имеет успокаивающий эффект для него. У него больше не бегают глаза, не поднимается чаще нужного грудная клетка. Элли может уступить ему чуть-чуть — в знак благодарности за то, что оттащил от неё обезумевшего Люка, но это не значит, что она готова зарыть топор войны, который он метнул ей в спину. — Ты думаешь, он мёртв? — он вновь смотрит на причину их взаимодействия, едва разлепляя синие губы. — Вряд ли. Во мне не столько силы, чтобы сделать что-то подобное. Я едва стою на ногах. И прямо сейчас… мы упускаем шанс выбраться отсюда. — Ты бессильна. Я похож на кучу дерьма. Мы вне игры. По крайней мере, сегодня, — тихо, шипя сквозь зубы, говорит Гарри, когда Элли покрепче прижимает ткань рубашки к его разбитой губе. Она испытующе буравит его возмущённое лицо, после чего он резонно решает не выёживаться большего положенного. — Успех, если мы поднимемся по лестнице. — Жалкое зрелище. — Прости меня, Элли. Она замолкает, прекращает прикасаться к его лицу, такому отзывчивому, светлому, переполненному виной. Элли приказывает себя не обманываться. Больше нет. — Я понимаю, если ты не готова простить меня сегодня. Или завтра. Или через полгода. Я буду ждать столько, сколько потребуется. И не перестану доказывать, что достоин твоего прощения. — Проникновенная речь. Долго готовил? Гарри фыркает, а потом предпринимает попытку взять её за руку, но быстро понимает, что не имеет на это права, и отступает. — Спасибо за заботу. — Уступка тому факту, что твою смазливость размазали по лицу. Гарри улыбается сквозь боль в каждой клеточке — как умеет только он: чуть склонив голову, искря карими глазами, гранича между смущением и развязностью, но как-то до щекотки меж рёбер щемяще. Вот на что ведутся все девчонки: Келли, вся их школа. Элли, в конце концов, — но это в прошлом. А потом он едва ли успешно стягивает с себя свитер, обнажая худые руки, с явно выраженными венами, и просит её поднять свои. И Элли бы воспротивиться, отползти, закрыться вновь (в конце концов, таков план!), но она поднимает руки, мысленно оправдываясь тем, что постоянно мёрзнет, а в погребе температура явно меньше комнатной. В его одежде всегда есть привкус денег, поэтому её заполняет тепло, колкость шерсти и аромат дорогой туалетной воды. Гарри же не спешит удалиться из её личного пространства и некоторое время не двигается, как будто они — герои компьютерные игры и их поставили на паузу. Они сидят валетом, среди осколков стекла, пятен крови, с бессознательным Люком, и впервые за долгое время тишина перестаёт давить на барабанные перепонки. И это в такой-то сюрреалистичной обстановке. — Я много думал насчёт твоих слов перед выборами. Насчёт той вселенной, где мы — друзья. — И что надумал? — Что в каждой из вселенных я — полный эгоист. — Почему? — Потому что всегда хочу большего. И вряд ли смогу отказаться. Просто хотел, чтобы ты знала.