Вернись ко мне

Сладко. Приторно. Тошно. Кажется, еще глоток — и его вывернет прямо на постель. Он не хочет чувствовать этот омерзительный вкус во рту. Он согласился бы на любой другой. Терпкость вина или крепость эля из дешевой таверны в Блошином конце, соленый пот, слизываемый языком с ямки у основания шеи, горечь дыма, проникающая глубоко в глотку, наполняющая легкие, пьянящая… Все лучше, чем это густая сладкая жижа. Но он выпьет, дайте! Надо, надо сделать еще глоток. Иначе… Слишком громко. Слишком близко. Слишком правда. — Ребра сломаны и бедро. Площадь повреждений слишком велика. Ваша светлость, я не могу ничего гарантировать, даже не могу обещать, что король доживет до утра. Нет. Нет. Нет. Еще макового молока. Еще. Это он слушать не хочет. Ему нужно туда. Туда. Высоко. Где облака вместо потолочного свода. Где солнечные лучи — вместо оплывающих чадящих свечей. Где воздух — вместо духоты с привкусом обожженной раненной плоти. Где он сам — не живой труп, прикованный к постели во тьме королевских покоев. Где он слышит долгий свирепый рык позади себя. Но это не древняя бронзово-зеленая драконица. Это его дракон. Бесится, что отстает, злится, что проигрывает на своем «самом древнем и огромном драконе, знавшем еще Дорнийскую войну и бла-бла-бла». Смешно. Щекотно от растрепавшихся волос, попавших в нос. Жарко — от предвкушения того, что будет дальше. — Но можно же сделать хоть что-то, мейстер Орвиль? Хоть что-то! Почему он слышит голос матери? Взволнованный, ломкий, неправдоподобно высокий — почти визгливый. Она не драконья всадница. Как оказалась она тут, с ними, среди облаков и слепящей лазури? Ее не должно быть здесь, где так ярко, так горячо, так близко к солнцу — еще чуть-чуть и обожжешься. Обожжешься. Да он уже обжегся. Он горит. — Только облегчать боль, Ваша светлость. Мы сделали все, что могли, — вкрадчивый голос затихает, и тьма, баюкаемая теплым светом догорающих свечей, ненадолго вновь сменяется прохладной синевой и свистом ветра в ушах. Это длится всего мгновенье. Это длится годы. Противный старческий голос — да зачем, почему он здесь — возвращается: — Только если дать ему еще макового молока. Да! Да! — Но… вы уже дали слишком много за это время. А это еще кто? — Только если это необходимо, великий мейстер. — Теперь в голосе матери слышна тихая горечь и неизбывная печаль. — Я не хочу, чтобы мой сын мучился. Сладко. Густо. Отвратительно. Слишком большими глотками! Настолько, что вот-вот вырвет. Зажмите хоть кто-нибудь нос, чтобы было легче! Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста… — Пожалуйста, Эймонд! Он не знает, о чем просит, но как же ему хорошо. Под ним не мокрые от пота простыни да пахнущие горькими травами припарки — под ним теперь влажный теплый песок. Он царапает спину и локти, но это лучше, чем мелкая галька на том пляже, куда они с братом летали неделю назад. Луны назад. Вечность назад. Он черпает песок пригоршнями, чертит пятернями узоры по обе стороны от себя, чувствует песок под ногтями, а потом запускает пальцы в длинные белые волосы, пропускает между прядями, сжимая крепко, притягивая к себе. Целует так, будто этот раз — последний. Эймонд ругается в поцелуй, и он растягивает губы в улыбке, и с мальчишеским задором ерошит идеально гладкие белые волосы, размазывая по ним песочную кашу, прихватывает зубами тонкие, ломающиеся раздражением губы — то верхнюю, то нижнюю — и не дает своему возмущающемуся брату вырваться. Сладко. Как же сладко. Невозможно. Сладость стекает прямиком в горло, проникает в желудок, бежит по венам, бьет в мозг, вырывается из него стонами, складывающимися в имя. Эймонд. Эймонд. Эймонд. — Эймонд! Я же просила тебя! — Не стой у меня на пути, мать. Хватит! Пусти! Пустить? Куда? Вот же ты — здесь на пустынном пляже с черным песком. Со мной, надо мной, во мне, вокруг меня. Ласкаешь своими грубыми, мозолистыми от меча и поводьев руками, целуешь, зовешь любимым так тихо, что после, когда уже оделись и не смотрим друг другу в глаза, не ясно — было оно или нет, глядишь прямо в душу, проникаешь глубоко внутрь — и это даже не про тело… Это вообще не про тело. Это ощущается, как дрейф вдали от берега. И он дрейфует, отдается стихии, перестает чувствовать ход времени, забывает себя. У Эйгона ни навигационных карт, ни руля в руках, ни якоря — только шелест прибоя, движение горячего влажного воздуха где-то за левым ухом, саднящие сбитые локти, да солнце в длинных белых волосах, которые закрывают ему обзор всего остального мира. Солнце, солнце. Слишком близко, слишком ярко. Протяни руку — обожжешься. И он тянет. И вспыхивает моментом. И горит. Жарче. Больше. Сильнее. Быстрее. Громче. Глубже. Ближе. Еще ближе. — Давай улетим… навсегда, — вдруг шепчет он невпопад, зная, что брат будет распекать его, как обычно, за разрушение момента. Но ему все равно. Пусть ругает, что ему эти моменты-песчинки. Он хочет больше — ему нужен весь песок на этом пляже, и сам этот пляж, и все время, что будет после этого момента. Все — ему. И Эймонда тоже! Эймонд молчит, и это непривычно. Просто продолжает нависать над ним и смотрит, смотрит. Потом говорит слово в слово то же, что и всегда: — Ты же знаешь, мы не можем. Как оставить мать, Хелейну, детей… Он трясет головой, жмурясь до красных точек под веками, накрывает рот брата грязной ладонью, не давая договорить, но тот отстраняется резко, и на влажных губах его остается черный песок. — Вернись ко мне, — перепачканные песком губы движутся почти беззвучно. Почему он просит об этом? Странный. Странный младший брат. Эйгон приподнимается на локтях — да как же больно! — тянется за Эймондом, за солнцем-нимбом у него над головой, почти хватает, только не солнце это больше. Теперь это туман — тягучий, вязкий, белый, как маковое молоко. Влажной взвесью он проникает в глотку и нос, проливается слезами, заполняет рот, как пух, которым набиты его подушки, скрадывает брата за густой пеленой. Эймонд? Где ты, Эймонд? Он снова зажмуривается, как в детстве, когда это действительно помогало прогнать кошмар. Сильно. Еще сильнее. Как странно. Все еще помогает. Вот только сменяется кошмар не пробуждением, а новым кошмаром. Вместо шума набегающей на берег волны — только гул и пульсация собственной крови в ушах. Вместо радости, что теснит грудь, — адская боль в этой самой груди и неспособность даже повернуть голову. Вместо вкуса арборского золотого из бурдюка с седельной сумки — только тошнотворный вкус мака. Вместо песка в волосах его брата — кровь. Везде кровь. На мертвенно-бледном лице, на его руках, на доспехах, так противно и громко лязгающих, пока он пытается отбиться от стражников во главе с увещевающим его Колем. Надо будет разжаловать мейстера. Никчемный старик, твое маковое молоко не действует! Сколько лежит он вот так — не здесь и не там — час, десять, сутки? — Вы лечите или убиваете его? — ревет Эймонд где-то далеко и невозможно высоко. — Он уже две луны под маковым молоком! Что? Сколько? Ответов великого мейстера он не слышит — в ушах то ли снова плещется прибой, то ли бушует кровь. И он не знает, чего хочет больше — остаться там, на пляже в двух часах лету от столицы, или вернуться сюда. К огню и крови. К нему настоящему. Он смотрит на своего младшего брата и не слышит, как тот кричит что-то, только видит, что губы складываются в знакомое «Эйгон». Вот только перепачканы они не песком — кровью. Почему эта кровь на его лице? Зачем она там? Чья она? Что они наделали? Все они. Он с трудом разлепляет обезвоженные губы, бросает все силы на то, чтобы не провалиться в маленький совершенный мир, существующий только в забытьи макового молока, и зовет его. Вместо «Эймонд» его хватает, кажется, только на еле слышное «Эйм», но этого достаточно, чтобы в комнате прекратилось любое движение. Все глаза вмиг устремляются на него, и его брату хватает этой секундной заминки. Он прорывается к постели своего короля, поножи гремят, ударяясь о каменный пол, и Эйгона против воли передергивает от того, как контрастирует его забытье с реальностью. Этот Эймонд — весь из войны, крови, железа, пламени, дыма и разрушения. Он хочет сказать ему так много, но когда рука брата без перчатки касается его руки, нежно сжимая обожженные пальцы, все слова улетучиваются из его головы вместе с теплым бризом, бродящим по побережью, которое станет — давно стало — его погибелью, его последним прибежищем. Он открывает глаза — как они оказались закрыты? — смотрит долго в любимое лицо и говорит единственное из возможного. — Надо было тогда соглашаться… Его слова слышит только Эймонд. Их понимает только Эймонд. Он видит, что понимает. По выражению лица, по тому, как ломаются брови, как прерывается дыхание и дрожит мышца на поврежденной стороне лица. Его младшему брату, кажется, тоже есть, что сказать. И он ждет этого «что-то», стараясь не отключиться. Но, ускользающий, качаемый на волнах монотонной молитвой матери — или Матери — слышит только: — Вернись ко мне, Эйгон. К тебе? Это куда? Он поднимает глаза к потолку, и полог его постели видится ему перистым облаком, размазанным по небесной сини. Если прищуриться — вообще не отличишь. И он щурится. Ай! Слишком рьяно — чуть не уплывает снова, как ялик без паруса. Потом переводит взгляд на брата, пытаясь зацепиться за что-то в его лице, что позволит удержаться здесь хоть на какое-то время. Находит. Просит: — Воды. Окровавленные руки отпускают его ладонь, возвращаются быстро, придерживают затылок, приставляют к губам кубок. Вода ощущается во рту, как нечто непривычное, чужеродное, она сейчас даже хуже мака, она не дает облегчения, но он снова делает усилие и глотает. Видит едва заметный кивок и огонь, тлеющий в глубине аметистового глаза. Что ж, вернуться, так вернуться. Пожалуй, он может попробовать.