Штирлиц отчего-то вспомнил, какие робкие закаты в России, особенно в конце лета. Нежный голубой, едва касаясь пастельного желтого и образовывая светло-травяной, окрашивал небо, а деревья на фоне этого ласкового полотна казались тёмными когтистыми руками с кроной таких же чёрных облаков.
Отто часто заставал и рассветы. После долгих размышлений об этом он прозвал себя «
травмированым жаваронком». Штандартенфюрер порой вставал слишком рано и напролом желанию лечь обратно в тёплую мягкую постель, шёл и смотрел в окно, желая коснуться взором первых лучей солнца.
Иронично. Ведь вокруг война, геноцид, голод, «вырезание» нации, извращения, которые даже и не снились, битва не на жизнь, а на смерть…
Но природа все неизменна. Пройдут месяцы, года, века, а солнце все так же будет вставать на рассвете и уходить на закате.
Штандартенфюрер каждый божий день просыпался с мыслью о том, куда ему пойти, где связаться с Центром, какую шифровку придётся сочинять и как выполнить очередное задание. Он жутко и ревностно завидовал беззаботному и столь нежному лицу спящего Шелленберга по утрам. И без того молодо выглядящий шеф был похож на подростка в такие моменты, и Штирлиц невольно вздрагивал.
Гуляя по Югославии, он также вздрагивал, слыша знакомую речь. Сербский был очень похож на русский и оттого Штирлиц старался не прикасаться к Вальтеру в общественных местах не только потому, что это просто безумно и не безопасно, но и чтобы не выдать себя, очередной раз вздрогнув, услышав «Здраво» или «Хвала».
Благо время пребывания его здесь скоро заканчивалось.
Почему же благо?
Штирлиц боялся, что скоро совсем расслабится в этих греющих и душу, и сердце лучах солнца и забудет, зачем он здесь. Зачем просыпается. Зачем ест. Ходит. Дышит. Зачем живёт.
Служить. Служить Родине.
Вальтер тем временем называл себя «сплошной болячкой». Про себя, конечно.
Вдобавок к прокуренным лёгким и больной печени, он обладал ледяными руками. В любое время года, в любое время суток.
Отто невольно морщился первое время, но потом сам тянулся к ним, припадая горячими щеками и шумно выдыхая от удовольствия, улыбался.
Но Штирлиц больше не касался его в этой проклятой копии Италии.
После того случая на тропе Макс очень заметно поменял модель поведения. Что осталось неизменно, так это то, что он готовил завтрак, буравил бедного Вальтера непроницаемым, пустым взглядом, а потом уходил.
Просто-напросто уходил. Оставлял со своими мыслями наедине, со своими страхами, со своими ледяными руками.
У Штирлица они были больше, они были всегда теплее, всегда мягче, всегда
лучше, лучше, лучше.
Бригадефюрер невольно заметил, как чуть ли не с первой встречи, ещё в 30 годах, возносил его на невидимый пьедестал. Этого статного, всегда столь сдержанного незнакомца с лёгкой сединой в волосах.
Седины прибавилось в последнее время, статность сменилась простой усталостью и еле державшейся за последнюю соломинку, за последнюю слепую надежду и выдержку.
Штирлиц просто-напросто устал.
Он ощущал усталость, огромную, гнетущую усталость.
Максиму Исаеву очень хотелось на Родину. Отчего-то именно в этом месте он остро ощутил её отсутствие.
***
Возможно, они смогли бы ужиться с этим незваным гостем — «
голодом», поселившимся в их уютном уголке комнаты, пока в остальных её частях опадала краска и рушились стены. Возможно, они бы смогли пройти через это, если бы Штирлиц знал лекарство, а Вальтер наконец проглотил бы эту злосчастную пилюлю под названием «реальность».
Через 3 дня после возвращения Штирлица в Берлин начальник разведки, бригадефюрер СС Вальтер Фридрих Шелленберг, попросит своего подчинённого принести отчёт о пребывании в Югославии.
Шелленберг получит кожаную папку цвета кирпича монастырей в Подгорице и три листа в нем, исписанные лишь одним словом:
Вальтер, Вальтер, Вальтер…
Буквы, в начале столь аккуратно выведенные, под конец стали надрывными, ломаными, прыгающими, и где-то виделись пару разводов от жидкости.
— Молодец, Штирлиц, хорошо поработали.
***
Шелленберг умрёт в Турине в 1952 году, в возрасте 42 лет, от рака печени.
Война закончится, мир облегчённо вздохнет, а Штирлиц будет морозить себе руки в снеге и прижимая их к лицу, выть от боли, пытаясь вспомнить голос, что когда-то так нежно шептал:
—
Штирли.
