* * *
Пару часов спустя. Заседая от скуки на мягеньких кушеточках из османского шелка в одной из бессчетных кремлевских зал, мы с Карлом не выдумываем ничего более занимательного, окромя беспечного листания посольских атласов с изображениями березовых рощ, быстроходных речушек, скалистых гор да гладких, яко зеркало, озерец, ибо Ванька, с коим обычно и учиняются у нас главные потехи, отбыл над картошкой подышать, дабы сырой кашель унять, кой тревожит его уже, верно, более трех недель, несмотря на стабильный и мягкий климат без гроз да банальных летних буранов, что, кстати, весьма необычно для оной местности. — Смотри, Петер! Вот тута наша Модер Свея — величавая и вечная! — Она самая… — я тяжело зеваю, с мольбою поглядывая за окно, где уже потихоньку заливается горящий закатный отсвет, своими пленительными лучами ослепляя не только лишь нас, но и всех прочих жителей Москвы. — А тебе ли не кажется, братец, что уже пора спать? — Никак нет! Еще же так рано, Петер… Скрипнувши и напугавши тем самым Карла до чертиков, медленно распахивается резная дубовая дверь, а за ней показывается сладкое личико Софьи Алексеевны. Завидевши нас, девица проницательно сощуривается и входит в светлицу, поглаживая свою русую косу, сияющую в солнечных лучиках яко атласная лента. — Чего угодно, сестрица? — любезно спрашиваю я, заинтересованно накручивая кудряшки Карла себе на палец. — Поговорить с вами пришла, соколики. — «Соколики»? — я с некоторым укором фыркаю. — А как мне вас еще называть изволите? Котятки? Щеночки? Тьфу, не то время наступило уж, да и выросли вы совсем, посему соколики — самый, что ни на есть подходящий вариант. — Ах, ну тогда присаживайся к нам, а то, как неродная встала в дверях, ну ей-богу! Софа усмехается, смахивает с плеча Карловского сюртучка невидимую пылинку, вызвавши тем самым у него буйную реакцию в виде нервного хохота, и занимает место на тахте. Надолго не затягивая всякие заигрывания с нами, царевна неспешно говорит нам хитреньким таким голоском: — Дело к вам есть… — прервавшись, Софья резко отдергивает саму себя и оборачивается к Карлу: — Ты меня хорошо понимаешь, солнце? Аль мне на вашем речи вести надобно? — Кларт-кларт. Мне все хорошо понятно, Софа Алексевна, продолжать скорей. — Тогда вот что, братцы: завтра землицу нашу и вашу изволит посетить некий архитекторский подмастерье, коего свейский посол Оксеншерна весьма лихо нахваливал как-то раз. А архитектор, чей адепт к нам заявится, хочет деньжат подзаработать да мостики добротные здесь воздвигнуть. Тот, дескать, нашим узорочьем вдохновился, посему нечто такое выстроить хочет, к тому же, идея «русской деревеньки» в Швеции, по словам того же Оксеншерны, сейчас как никогда близка тамошним меценатам, учитывая… обстоятельства, так что почему бы не пригласить досточтимых господ в град-Москву? — Звучит славно. А с нас-то двоих что требуется? — Вам надобно гостей по полудню встретить да сопроводить са-а-амым длинным путем до кремля, дабы землицу нашу показать, но перед сим взять на дело Шафирова-старшего из Посольского приказа, что от скуки иногда на шведском глаголит — переводчиком он будет вам добротным, ну а Карл… — услыхавши собственное имя, шведский принц оживляется и еще настырней вслушивается в речи на чуждом ему языке. — … ох, еще бы! Вот ты подумай, Петруш, каким изначально будет отношенье свейского градостроителя к нам, ежели его в России самолично встретит собственный суверен? Оный мальчишка пригоден для возвышения нашего престижа! «Она чертовски рассудительна и дальновидна — тут ажно и прибавить нечего. К тому же, Карл-то наверняка не против оказать нам оную услугу за гостеприимство и трепетное отношение к ему и его соотечественникам…» — Все так, сестрица. Твой ум ясен, а слова остры, яко Божье писание, посему им точно сраму аль сомнения нет. — Значит, на сем и договорились, — Софья кивает сама себе, взглянувши в оконце и завидевши за ним алеющее марево закатного неба, перерезанное пунцовыми косыми линиями перистых облаков. Проведя еще несколько мгновений на тахте, сестрица вдыхает теплый аромат городских костров да тлена брюквенного супа с ужина, чьим приготовлением от доброй погоды челядь занялась прямо во дворе, вскакивает и подставляет мне свое розовое запястье. Ни слова не проронивши, я покорно целую ее ручонку, и мы сталкиваемся фамильными перстами в знак верности и единства. В ответ Софа лишь улыбается и, попрощавшись с Карлом, отбывает в свою светлицу. — Софа Алексевна такая добрая… — мечтательно проговаривает Карл, проводивши царевну взглядом. — … егда к лесу обращены ее клыки, — с усмешкой продолжаю я и вскоре говорю: — Пойдем-ка я сопровожу тебя к своим в гостевые комнаты, а то почивать пора уже, м-м? — Ну Петер… можно я в оный раз все-тки посплю с тобой? Пожалуйста-пожалуйста! «Да что ж ты будешь делать, негодник! Ну и как тебе нынче отказать?..» — Ох, ладно. Пес с тобой, пошли!* * *
Прежде чем попасть в мою светлицу, мы решаем навестить Ваньку с Натальей Кирилловной, кои решили после оздоровительных процедур нагрянуть на террасу, дабы Ванюша, верно, отдохнул и настроился на скорый отход в постель. — Милая матушка… — едва выйдя на террасу, я подсаживаюсь к сударыне Наталье и целую ее иссушенное запястье, обрамленное вереницей тонюсеньких вен. — Петруша! Как я рада тебя видеть, ты ажно не представляешь! Совсем мать родную позабыл: только и видимся с тобою за ужином, и то, коль Бог возрадуется да даст шанс, а так ты не то в Преображенском, не то в Слободе, не то в канцелярии делами всяческими увлечен… Кабы не свихнулся с такой-то нагрузкой! — Не кручиньтесь, матушка. Я же здесь теперь. — А коль свеи бы не приехали погостить, так и кто знает, свиделись бы вообще до Иванова дня… — Ванька уже спит, что ли? — спрашиваю я, заметивши, что кресло-качалка, где завсегда во время вечерних чтений библии можно встретить Ванюшу, и вправду пустует, а его любимые подушки испарились. — Не то, чтобы: у него вновь жар был, я его в саду уложила. Как побеседуем с вами, так и за ним схожу, а то и вовсе уснет там да не пробудишь его! — Боязно за братца мне. И Софья себе места не находит — целыми днями рассеянная ходит, ибо не спит да за Ванькой приглядывает, ведь только с ней у него сон глубок. Все оные богомолки ничем не помогают, а лишь пуще его нервируют, хотя, казалось бы, двадцать второй год детине, полегче стало бы уже… но все ведь хуже. А вы, матушка, что же делаете здесь? — А я-то? Ах, милая Софа попросила о маленькой услуге, покуда дела в Боярской думе да со свейским торжеством не переведутся… Ну что ж мы все с тобой о плохом, а ну-ка подведи сюда Карла, почитаем с вами немного! — Ну полно вам, мамаша! — Никак не полно, мальчик мой! А то шестнадцать годков тебе, а ты-то сам пять ошибок в словах делаешь! — Значит-са, не выучили должным образом, — я пожимаю плечами, тем самым намекая, что ничего уже на моем веку и не поможет. — Что ж за фокусы такие пошли, а?! Тьфу, дурак ты, Петруш! Царем тебе скоро быть, ежели Ванюшку нашего не вылечим, а ты — экая несуразица — пишешь, как холоп, читаешь по слогам да арифметики не знаешь. Ажно, вон, свейский королевич скоро лучше тебя по-русски читать начнет! Стыд и срам нынче, сынок… Тем паче, сестра у тебя какова: умна, мудра, учтива, греческой азбукой, шведским да англицким владеет — а девка все же! Ну вот как нынче дальше жить-то будешь неграмотным? — Эх, мамаша, ну так давайте сюда свои книжки, что уж делать теперь?.. Мы с Карлом и матерью усаживаемся на качели да принимаемся поочередно зачитывать строки из царской библии, от коей, честно говоря, у меня уже где-то внутри развивается изжога. — А знать, что, Наталя Кирилловна? — вдруг подает голос Карл, резко оборвавшись посреди части, повествующей о том, как злосчастный Иуда предал наивного Иисуса за жалкие тридцать серебряников. — И что же, солнышко? — У нас в Тре Крунур та-а-а-акая интересная книжечка есть! — едва начавши свои россказни, Карл начинает аж сиять от счастья. — О коте… в сапогах! Она… многим интересней, чем оная, где я едва ли что-то понимать. — Ну и богохульство, Бог с тобою! Се где ж такое выдумано? — Во Франции, представьте себе, Наталя Кирилловна! «Эх, хотел бы и я воочию узреть настоящую Францию… да чего уж там: не только одну лишь державу короля-солнце, но и всю Европу! Что ни день, то мне выпадает удача узнать от Карла и прочих свеев, нынче наводнивших кремль яко бурые тараканы в погоне за березовым соком, нечто дивное, доселе мною неслыханное, отчего все мое семейство в один голос начинает креститься, браниться и витийствовать, дескать, где ж такое видано!» — Тьфу ты, навыдумывает тоже! — матушка поспешно вскакивает с качелей и, убравши книжонку за спину, качает головой и бормочет, покусывая губу: — Кхм, сдается мне, вам с Карлом уже пора спать… — Верно, мамаша. Ежели Ванька до заката еще проснется, так и передай ему, чтоб ко мне поднялся. — Ах, как ты можешь, Петр Алексеевич! Он ведь так слаб… «Что-то не припомню, дабы маман меня хоть раз по имени-отчеству кликала, егда добра была. Нечто вмиг разозлило ее до того, что она ажно как-то совсем не по-родительски ко мне обратиться вздумала… Лучше, верно, оставить ее, а то совсем сейчас разбушуется, а далече себя винить станет, как только остынет. Да и малявке, честно говоря, стоило быть потактичней, учитывая, как матушка к Европе относится! Ах, «потактичней»?! Что ж я несу, он же еще ребенок…» В ответ я лишь киваю, хватаю Карла за ручонку и увожу в свои покои, не желая более беспокоить мать в тот миг, егда ей самой тяжко приходится в уходе за Ванькой. Моя светлица — самое теплое и родное для меня место в Измайловском за́мке да, наверное, единственное, где приятно находится, ибо все прочее в тереме и прочих дворцовых пристройках напоминает лишь об одном: о роковом стрелецком бунте осьмдесят второго, что разразился прямо на тутошнем Красном крыльце, где мы с Карлом и Ваней буквально вчера кормили кошек… Шесть лет назад мой несчастный учитель Артамон Сергеевич пал жертвой кровожадных стрельцов, у коих, верно, нет ни совести, ни сердца. После тех событий Софа настояла на нашем переезде в Преображенское, и, на самом деле, я воистину благодарен ей за оное, ибо кто знает, как скоро я бы свихнулся, обитая в оный удушающих белых стенах, умытых в крови невинных людей. Бояре-то тихонько говорят, что болезнь Ванюшки столь крепка именно оттого, что тот из кремля не выезжает да нечисть всяческую видит постоянно — вот она его и ослабляет. И правы они. Москва — гиблое место, нечего тут делать. Надеюсь, егда Софьин срок к концу подойдет, да мы престол наконец займем, Ваня согласится, что нужда нам будет уже в новой обители, а то столько бед пережила оная земля — не перечесть: и бессчетные пожарища, и Тохтамышеву рать, и темные времена Смуты, и треклятые крестьянские бунты. Словом, я чертовски сомневаюсь, что в сем за́мке стойкие да здоровые дети хоть у кого-нибудь однажды уродятся, да и в целом хоть чья-то судьба счастливой обернется… Я, начищая до блеска зубы, то и дело поглядываю на свой усталый вид, отягощенный насыщенным деньком, сквозь поверхность ржавого зерцала с узорами железных роз, полученного в подарок от ненаглядного Лефорта да его матерых кузнецов, кои починили раму сего дивного предмета, некогда принадлежавшего шотландскому лорду, но чудным образом перешедшего к Францу Яковлевичу. Ничего нового в своем излюбленном зерцале не найдя, я по-быстрому оканчиваю водные процедуры и, запахнувши ставни, принимаюсь расчесывать витиеватые локоны Карла, продолжая при оном бормотать под нос всякие проклятия, егда гребешок застревает в его волосах аль пытается выпасть у меня из рук. — Что с Наталей Кирилловной? Почто она так грустна? — вдруг спрашивает Карл, столкнувшись очами с моим отражением в зерцале. Завидевши мой удрученный вид, он вздрагивает и спешит отвести взгляд, переведя его в сторону тоненькой полосочки света, виднеющегося из-за приоткрытой ставни. — Если б я знал, все было бы куда проще. — Allt är mitt fel… — шепотом проговаривает шведский королевич, растерянно опустивши лик. — Эй, ты чего там себе под нос бормочешь? — М-м… ингет, Петер… — Ты-то уж точно последний человек, кто виновен в мамкином несчастье, можешь мне поверить. — Я дрянь сказать, вот матушка Наталя и разозлиться… Прости-прости, я ужасненько виноват! Нельзя ж у вас о Франции говорить, я забыть напрочь. Мне всего-то нравилась та книжка… Можешь побить меня, можешь выгнать, делай, что хочешь! Прегрешенье-то мое… «Удивительно, как хорош его русский, егда речь идет о попытке оправдаться, но винить себя мальчишке незачем, он здесь не при деле. Надо бы ему настроение поднять, а то как-то совсем плохо выходит нынче». — Хм, а хочешь завтра до приезда оного вашего Оксеншерны посетить кой-какое местечко со мною вместе? — внезапно предлагаю я, ажно особо не задумываясь. — Какое еще местечко? — Жилище европейцев под Москвой — Немецкую Слободу на речушке Кукуй. Там людей презабавных великое множество, можешь мне поверить: солдаты, повара, инженеры, аптекари, художники, ажно актеры иноземных театров! Думаю, тебе, как любителю всего заморского, точно должно в Слободе понравиться, да и чувствовать там будешь себя всяким лучше, чем у нас в кремле, где ты яко белая ворона ходишь, а все здешние на тебя глазеют да пальцем показывают. — Знаешь, Петер… ежели там европейцы всякого рода обитать, навряд ли они рады видеть меня будут. Ополчились ведь супротив Свеи нашей, так и боязно теперь к ним ездить… — Верно говоришь, братец. Дай-ка секунду подумать… О! Эка здоровская мысль в голову мне пришла! Помнишь мелкого братишку Сашкиного, Мишку Меншикова? — Русый тот, что у конюшни ошиваться? — Он самый. Славно, что помнишь, а посему пока что тебя в прочие детали плана посвящать не смею, дабы не сглазить, только вот что запомни: утром, егда солнце взойдет, а наши празднество станут готовить, пустимся мы с тобою в путь-дорогу, только Наталье Кирилловне, Софе, Голицыну, матушке аль еще кому из своих ни слова о сем, понял? Т-с-с! Карл уверенно кивает и на кой-то черт кладет ладонь мне на лицо, судя по всему, в знак согласия. Тогда я мягко перекладываю ее себе на плечо и продолжаю: — Значит-са, ни слова не сказавши, утром выходим к заднему крылечку, добро? — Я не подведу!