ненавижу, люблю

      — Как я тебя ненавижу, — Шипит Санзу Риндо почти в лицо, почти выплевывая эти слова, опаляя выдохом горячим, одаривая взглядом помутневших, стеклянных глаз со съеденной темным зрачком радужкой цвета ярко-небесного. — Ненавижу. Ненавижу. Ненавижу…       Язык Харучиё заплетался под конец, и без того слабые удары, которые он наносил ему по плечу, в грудь, — куда рука попадет, — стали совсем невесомыми, и Рин только вздыхал тяжело. Первые удары кулаком были ощутимы, возможно, даже останется синяк небольшой кое-где, едва ли посиневший. Как никак, рука у Хару тяжелая, даже когда он в таком состоянии, даже когда он в бреду, едва ли способный соображать и самостоятельно передвигаться: знаем, проходили, он чуть не рухнул подобно мешку, доверху набитым чем-то тяжелым. В его случае, наверное, был бы мешок с дурью и галлюцинациями, мешок недобрых мыслей и, вероятно, сожалений. Ещё и приправленный запахом вишневого шампуня. Настолько приторного, что Ран обычно морщился, а Риндо, улавливая нотки этого знакомого аромата, не мог подавить глупую полуулыбку, что возникала на кончиках губ. Такую глупую, что старший Хайтани хмыкал, лукаво сощурившись, одним взглядом спрашивая: серьезно, братец? Эта бестия, неконтролируемая и угашенная, абсолютно поехавшая? Риндо отмахивался, не давал ответа ни мысленно, ни вслух. Только свести нелепое выражение с лица старался, становясь деланно серьезным и категорически не собираясь Рану намекать на ответ хоть как-то, хоть чем-то, даже лишним вздохом.       А потом всё стало по-очевидному прозрачно, как вода в чистейшем озере. Так прозрачно, как был бы прозрачен взгляд Санзу, не будь он остекленевшим большую часть времени, и по всей видимости эта черта въелась в его глаза, как может въесться плохая привычка, как въелась зависимость ему под кожу и вишневый запах в волосы, как кровь въелась под обкусанные им же ногти, не выскрести, только через боль.       Риндо не знал, кому предназначались слова этой бредовой, — именно что бредовой, потому что в бреду Харучиё и был, — ненависти, но без труда понимал, что не ему, для этого не нужно было быть по-особенному умным или типа того, достаточно разглядеть, как именно Санзу смотрел на него: невидяще, куда-то сквозь, словно рядом с ним сейчас в одной кровати лежал кто-то ещё, а не он, Риндо, всё ещё в рубашке и пиджаке достаточно смятых, в таких же брюках, пусть и было неудобно. Рин не спрашивает, кому он это говорит, да и не особо-то хочется знать ответ… Призрак Мучо, что преследовал его вот уже столько лет с распоротым телом, с явными следами от катаны такой для Харучиё знакомой? Или Манджиро? Их босс, что совсем недавно покончил с собой, сбросившись с крыши. Кого из них Санзу мог ненавидеть искренней яростью за то, что они оставили его? Пожалуй, их обоих, но, наверное, Майки побеждал и здесь. Вряд ли Риндо мог сделать с этим хоть что-то. Он вообще мало что мог сделать не только для Хару именно, но и для всего бонтена, что разваливался на глазах вслед за Харучиё, убитым морально и продолжающим убивать себя физически, теперь, кажется, в ускоренном режиме. И Рин чистосердечно боялся, боялся, что на днях найдет от него, Санзу, лишь труп, пронзенный собственным мечом, или же лежащий рядом с пистолетом, сжимаемым в руке оледенелыми пальцами, с мозгами наружу, растекающимися по стене позади.       Он судорожно боялся оставлять его одного. Судорожно, что вот не свойственно ему нисколько, он сам это в себе открывает внезапно и неожиданно, — жмется к нему. Приподнимается немного, видя, как обмяк Харучиё, потеряв, по всей видимости, остатки своих сил, как из-под полуприкрытых ресниц всё также невидяще смотрели в абсолютное никуда потемневшие глаза. Хайтани младший вздыхает тихо, помогая Санзу стянуть с себя хотя бы пиджак, надетый кое-как, криво-косо. Расстегнуть рубашку, заляпанную в чем-то. Кажется, все ещё в его, Манджиро, крови. Возможно. Риндо бы не удивился, однако его всё равно передернуло слабо от такой… к сожалению, верной догадки. Он помнил картину, которую описывал ему Ран: Харучиё, сидящий на земле и сжимающий в цепких объятиях уже бездыханное тело его Короля так, будто просил забрать его с собой, не оставлять его здесь, среди них всех, простых плебеев, крестьян. Не оставлять его, верного пса, без хозяина.       Риндо, наверное, все же был рад в сердцах тому, что не видел этого. Ему сполна хватает того, что он наблюдает сейчас. Это безжизненное лицо, и слава богу, что не безжизненное тело, лишь уставшее и измотанное, заостренное ещё больше, чем до этого, хоть Санзу и без того весь из острых углов состоял, тонкий и бледный. Даже сейчас, в полутьме его комнаты, его квартиры, Риндо видел под кожею эти паутинки выглядывающих вен, по которым слабо хотелось провести кончиками пальцев, едва касаясь. Рин склоняется пониже. Дотрагивается губами до чужого запястья, заводит за уши выбившиеся пряди, упавшие на лицо, подмечает дыхание ровное, прикрытые глаза. Уснул?       Уснул. Риндо поднимается осторожно, продолжив то, на чем остановился. Снял рубашку его, и честно — выбросил бы её к черту, — но, наверное понимал, что в этом случае ему укоротят всё той же катаной руки за содеянное. Поэтому он просто откладывает её в сторону, как поступает с ремнем и брюками, наконец-то имея возможность укрыть это чудо одеялом, натянув по самые плечи, плечи холодные, к слову, — Рин обжигается, дотронувшись до них ненароком. И ещё чуть-чуть подтягивает одеяло. С этим жестом на него самого, отчего-то, наваливается непомерная усталость, такая, что в тот же момент захотелось вернуться на нагретое место рядом. Риндо себе этого не позволяет. Проводит рукою по чужим волосам, снова ощутив запах того шампуня, надеясь, что и на пальцах запах осядет хоть ненамного, хоть на чуть-чуть…       Кажется, телефон разрывался от сообщений и уведомлений, исходясь тихой вибрацией где-то в стороне. И Риндо, честно, не хотел знать, разрушился ли ему привычный мир ещё больше, чем несколькими часами ранее, посему он не обращает на это никакого внимания, утруждая себя лишь тем, чтоб найти тот и отключить его вовсе. После этого он сядет рядом с кроватью, рядом со спящим Харучиё, пусть и только лишь на пол — он не хотел утруждать его тем, что чувствовал к нему. Как минимум, точно не в этот момент, точно не в эти дни. Да и зная, что сам он делал также рядом со спящим Манджиро… Риндо хотелось дать Харучиё ощутить себя его приоритетом ничуть не меньшим, надеясь на то, что у него получится. Что Хару заметит это. Он заслужил этого — ощутить себя чьим-то приоритетом, быть для кого-то несомненно на первом месте.       «…Он заслужил», — думает Риндо, укладывая голову на край кровати и прислушиваясь к чужому дыханию, наконец-таки, спокойному.              «Как я тебя люблю. Люблю, люблю, люблю…»