***
Сон — руины городов, закопчённое небо, зелёные языки пламени до самого горизонта и глаза. Всё те же гордые глаза в обрамлении медных волос, словно Саэ специально всадил свой образ прямо в мозжечок. Прижился паразитом, разлился прибрежными волнами, въелся в рецепторы запахом тины на волнорезах, растопил кожу нежными руками. Влился в вены вместе с тромбоцитами, чтобы поэтапно закупорить кровоток, втоптать лицом в газон, продырявить шипами между ребрами и превратить жизнь в сущий кошмар — никаким «Поворотам не туда» не сравниться. Особенно кошмарно становится осенью, когда дожди никак не прекращаются, туристы разбегаются по своим странам, а сквозняки с жадностью брошенных на голодную смерть щенков облизывают щиколотки.***
Если радушный консультант ритуальной службы предложит ему самостоятельно придумать цитату для последующей гравировки на могильном камне, то он непременно скажет что-то по типу «умер от любви к футболу». Де-факто, эта непонятная фраза — ничто иное, как очередной бессвязный бред. Производная задушенной истерики. Последствия неоправданных ожиданий. Отголоски локального самоуничижения, по ошибке просочившегося сквозь многочисленные нательные точки. Рин всегда тычет в них исключительно ногтями, не позволяя себе превращаться в грёбаный дуршлаг. Это ничуть не больно, но наблюдать за тем, как белые лунки на коже наливаются цветом, а затем выравниваются — настоящее издевательство над выдержкой. Кажется, он совсем отчаялся, раз занимается такой ерундой ночью посреди просторной кухни. В раковине как всегда пусто. На широком столе ни крошки. Зато в мусорке есть несколько стеклянных бутылок. Подсветка на гарнитуре еле разбавляет мрак остальной квартиры. Мобильный деликатно молчит — родители отзвонились ещё утром, для сокомандников Рин всегда не в сети. За распахнутым окном почти темно — вдалеке мерцают рыжие пятна фонарей, тускнеет жёлтая мазня в окнах. Ещё за распахнутым окном очень тихо — ни единой души на весь квартал. Ни разборок сирийцев, ни клаксонов полиции — из более-менее живого шумит только холодильник. Ну и в голове ещё. Относительно терпимо. Ладонь отвлечённо впутывается в растрёпанные волосы и зажимает пряди у основания. Зубы счёсывают горько-сладкий налёт с языка. Получается не очень. Совсем. Рин оставляет эту затею, горбясь на стуле ещё больше, покачивает опустевший стакан между пальцами и вяло приподнимает бровь. Сквозь стеклянные грани проглядывают четыре нуля. Голосовые связки карябает кислая усмешка. Нет, не зря мама говорила, что четвёрка — плохое число. В груди едва заметно побаливает, но спирт на то и спирт, чтобы обеззараживать всё подряд. Рин спрыгивает со стула, кухня делает поворот кувырком, но ладонь всё же успевает схватиться за край столешницы. Помутневшие зрачки опускаются к погасшему экрану мобильного. Из головы не выходит настойчивая мысль. Звенит колокольчиком в висках. Мешает. Рин едва уловимо хмурится, проезжаясь подушечками пальцев ближе к телефону. Кажется, он весь вечер ждал чего-то. Очень сильно ждал. Под нижним веком неприятно покалывает. Будто песок какой-то или мыло. Рин резко зажимает переносицу и жмурится до появления разноцветных мошек на сетчатке. Ладно, неважно, на что он там рассчитывал. Отстойное девятое сентября снова стало дерьмовым десятым. Больше ему сказать нечего.***
У тихих страданий Рина Итоши могут быть сотни наименованй — даже обожаемая всеми меланхолия сойдёт, потому что он всё ещё искренне улыбается, кидаясь с кулаками на какого-то придурка в баре. Повод для драки всегда незначительный — достаточно одного косого взгляда, и ослепительно-белые вспышки уже сужают обзор и обостряют скорость реакции. Какой-нибудь Марко побоялся бы засрать себе репутацию, но Рину везёт с тем, что эти пьяные уроды всегда путают японцев с китайцами и корейцами. Даже сейчас он не парится и лишь глухо рычит, метко врезаясь костяшками в мерзкую рожу. Пальцы противно хрустят, кто-то сбоку взвизгивает и принимается звать охрану. Неженки. Улыбка превращается в хищный оскал, Рин бьёт ещё раз. На кожу брызгает горячее и липкое, подсветка под потолком отражается в кровавых слюнях на чужом подбородке. В мышцах держится прежний накал, и Рин набирает полную грудь воздуха, занося немеющий кулак вновь. Честно говоря, у него нет никаких личных претензий к этому парню. Всё в порядке, правда — Рину просто удобно выпускать пар на тех, кто способен дать взамен что-то равнозначное. Ещё один удар прилетает в чужую грудь. Плечо насквозь прошивает током. Пьяная тушка врезается боком в стол. Что-то падает, разбивается, и визги становятся на десяток децибел громче. В мыслях плещется тёплая, чуть солёная вода, Рин говорит что-то откровенно-мерзкое и тут же уклоняется, чтобы взбесить посильнее. Оппонент всё больше напоминает быка перед тряпкой. Рину даже смешно кружить между столами и нести откровенную чушь. Он может нарываться и побеждать бесконечно долго, но в этом нет смысла. Главное — не перегибать палку. Главнее — вовремя попятиться к выходу и подставиться в самый последний момент. Бам. Голову откидывает назад тряпичным мешком — чужая кисть оказывается более увесистой, чем рассчитывалось. В ушах забористо звенит, лицо немеет. Рин машинально вытирает его предплечьем, делает подсечку и ловко вылетает из бара. Ноздри закладывает так обстоятельно, что дышать приходится через рот. На языке собирается вязкое железо, Рин катает его от щеки к щеке и плюётся на асфальт. Слюна пузырится бордовым под стать французским традициям, узкие проулки опять шуршат откормленными крысами и мелкими грабителями. Рин проходит мимо помоек, лежаков, ловит пристальные взгляды хребтом и совершенно не парится — красть у него нечего. Разве что внутренние органы. Хотя нет, в крови слишком много дряни для чёрной трансплантологии. Улица сменяется улицей, отхаркиваться надоедает чуть раньше, чем вытираться. На сером рукаве темнеет кровь, из разбитого носа беспрепятственно течёт на подбородок, но эта липкая корка не доставляет дискомфорта — за рёбрами ноет и режется сильнее, и Рин стопроцентно уверен, что туда не били. Дорога до квартиры — домом назвать язык не повернётся — кажется невыносимо долгой. Голова успевает разныться, толстовка — подсохнуть, а ноги подкоситься от усталости. На брызги по светлым кроссовкам налипает пыль, тротуар под подошвами пестрит окурками и разлитым пойлом. После очередного перехода на мигающий жёлтый в мозг впивается мысль о том, что у мерзкого шлейфа из крови и перегара может появиться хвост из отправленных сообщений. Рин не собирается усугублять, поэтому на всякий случай выключает мобильный. Ближе к рассвету он вваливается на порог и сползает вниз по стенке, закрывая лицо руками. От бетонной коробки отбивает эхо — может быть, сердце, может, опять пробило на дрожь. Пальцы ломаются с шипением сквозь накрепко стиснутые зубы, Рин оттягивает кожу под веками и с силой бьётся затылком о стоящий рядом шкаф. У него есть всё, что нужно для несчастья — оглушительная тишина в коридоре, опухший нос, разбитая губа, экзистенциальный кризис, которому уже впадлу сопротивляться, и… И Рину в целом уже похуй на себя, на внешнюю среду, на будущее, в котором не больше смысла, чем в сухих комках у кадыка, царапающих слизистую зернистой наждачкой. Ладно, слишком драматично. Оно того не стоит. Вернее, Рин того не стоит. Он вроде бы сказал про эпитафию, да? Получается, тот бесстрастный продажник в его фигуральной форме должен будет поднять глаза над экраном и задать своё тупое «так сильно любите свою работу?», методично отстукивая пожелания клиента на клавиатуре. Ответа, разумеется, он не услышит — Рин ненавидит спрашивать советов и жаловаться. Жалуются только неженки. Он другой. Точно другой, не такой, как те, кого ненавидит Саэ. Он предпочитает сворачиваться в клубок на смятой постели, слушать крики под окнами или очередной фильм ужасов и выть побитой собакой. Тихонько так выть, чтобы ни одна глумливая мразь не слышала.***
К лицу клоками поднимается пар. Ногти скоблят спину до пульсирующего жжения между лопаток. Горячая вода из душевой лейки прижигает повреждённый эпителий и блестит поверх крови вместо сукровицы. Рину совсем не больно, но опять надоедает. Надоедает так, что хочется поскользнуться, приложиться виском о чугунный бортик ванной и уснуть. Стоит только подумать об этом снова, как голова неопределённо мотается в сторону. Нет. Саэ бы точно сказал, что такой исход — удел неудачников. Руки резко повисают вдоль торса, лоб упирается в контрастно-ледяной кафель. По щекам катятся прозрачные ручьи, плечи орошает водяная пыль, и бёдра напрягаются скорее по инерции, потому что Саэ. Рин затравленно дёргает кадыком, накрывая рукой мягкую плоть, сжимает в кольце из пальцев на пробу, и вымученно закрывает глаза. Саэ. Фантазировать о его несдержанных стонах, раздвинутых ногах и прозрачных каплях между ними — настоящее издевательство над психикой, но царапины на спине в момент обретают иное значение. В паху приятно твердеет, просяще упирается в ладонь. Аргументов «против» не остаётся. Рин лихорадочно облизывается, жмурясь ещё сильнее, медленно ведёт сомкнутым кулаком от основания к головке, нажимает на уздечку. Гортанный звук вырывается через приоткрытый рот. Саэ. Саэ царапает его спину, шипит и доверчиво размыкает губы. Липкий от пота, сладкий от кофе, податливый и мягкий. Брови мучительно выгибаются, на шее жалобно бьётся живая вена. Слипшиеся от воды ресницы дрожат, Рин вылизывает собственный рот и протискивается ко лбу предплечьем. Тепло собственной кожи почти равнозначно теплу кожи Саэ — одна кровь, одни гены, одни и те же глаза. Рин давит на них рукой — так гораздо удобнее долбиться в ладонь и представлять Саэ у себя на члене. Представлять, как его грудь вздымается всё чаще и чаще, кипяточные стенки пульсируют в такт толчкам. Сердце бьётся, как сумасшедшее, Рин прерывисто сопит, импульсивно содрогаясь в плечах. Яйца неизбежно поднимаются выше, разнося истому по венам, обжигающий узел затягивается туже. Гладкая грудь подрагивает и блестит от пота, Саэ покачивает бёдрами, мутно глядя из-под своих длинных ресниц. Он знает, что замышляет Рин, он шепчет, что у Рина такие же, так же дрожат и щекочут кожу. Вывод простой, но правильный, до хрипа в глотке нужный — достаточно представить, и голова сразу идёт кругом, словно её колошматит в центрифуге. Их судьбы разветвляются и пересекаются линиями парижской подземки, и Рину так отвратительно, что даже хорошо. Саэ размашисто надрачивает себе, вода омывает мраморные пятна на его ключицах. Рин задерживает взгляд на сжатом кулаке, мурашки поднимают прозрачные волоски на плечах. Голос Саэ смешивается с монотонным шумом воды в трубах. На изнанке век отпечатывается его красивое лицо. Рин смыкает их плотнее и рассматривает его глаза. Выточенные из высокомерия. Сотканные нейронами. Придуманные. Рин несмело трётся головой о своё запястье, мокрые пряди липнут на переносицу и немного раздражают, но локоть всё равно двигается быстрее. Удовольствие накрывает волной, Рин задерживает последний вдох и нетерпеливо лижет между своими губами. Саэ откидывается головой на кафель и стискивает член так крепко, что Рин подходит к грани почти одновременно с ним. Потемневшие от воды волосы блестят янтарём, дыхание окончательно сбивается, лодыжки разъезжаются совсем чуть-чуть. Мутные капли обжигают большую ладонь и из горла всё же вырывается голос. — Саэ. Саэ не ждёт, пока Рин очнётся, Саэ растворяется в воздухе с довольной улыбкой, и между висками растекается освободительное ничто. Закольцованная в порочный круг пустота. Протоки воды сбивают с ладоней всё лишнее, трясущиеся пальцы проворачивают кран. Убийственное осознание накатывает быстрее, чем Рин опускается на корточки и прячется в сложенные крест-накрест руки. В районе лопаток снова саднит, позвонки торчат из-под румяной кожи тупыми зазубринами. Хочется надеяться, что сегодня всё пойдёт иначе, но острая их часть безжалостно оборачивается вовнутрь, резко прорезает мышцы и вспарывает дрожащую грудь, хотя потрошить там уже нечего. Рин в заложниках у самого себя. Распаренное тело постепенно остывает, густой пар улетает в шелестящую вытяжку, оставляя после себя липкий холодок. Из-под двери дует, Рин не двигается. Из крана позади капает чуть реже, чем капает выше шеи. Как-то горько. Рин обхватывает колени пальцами, торопливо трётся скулой о руку и слишком шумно втягивает влажный воздух носом. В его крохотной ванной пахнет шампунем, стиральным порошком и куревом. А вот телом Саэ — никогда.***
На самом деле, он давно привык существовать в режиме молчаливого мученика с маскарадной маской на хлебале, похожей на гипсовую голову. Красть не пришлось — она сама методично накладывалась равномерными пластами, и Рин ей не препятствовал — Рин мрачно тренировался, надрывая мышцы. Время шло, маска засыхала на щеках посмертным слепком, Рин старался дышать глубже, точно отмеряя пульс, вгрызался ногтями в затылок и прятался между локтями, чтобы удавиться сиплым скулежом на пустом стадионе. Было безумно холодно от мелкого снега, забиравшегося за шиворот. Было безумно страшно от света прожекторов, очерчивающих одну единственную тень на всю округу. Тогда Рин считал, что уже взрослый. Тогда Рин был уверен, что ещё немного, и ему станет совершенно плевать на всё, кроме победы — и на комки в горле, и на дрожь в груди, и на то, что Саэ пробыл дома буквально пару дней, за которые ни разу не посмотрел в его сторону. Зима прошла никак — тренировки, пробежки, здоровый сон, компьютер, музыка. Весна внезапно взбесила новыми интервью с знакомой фигурой в кресле, стонами сквозь зубы, криками чаек и влюблёнными парочками. Рин терпел. Давил голос в одеяле. Делал музыку погромче. Зарывался носом в шарф. Засовывал руки в карманы и отворачивался. Не замечал, что отточенное безразличие давало трещины и мимикрировало, продвигаясь к презрению. Он смог добраться до Франции, перелететь между континентами, смириться с переездами с квартиры на квартиру и запомнить имена сокомандников. Но куча интервью в таких же креслах, вопросы с блядским «брат», паническое желание позвонить, и тяжесть на плечах беспощадно долбили по нервам. Куда ни сунься, куда ни беги, Рин постоянно сталкивался с ним по касательной. Рин изводился мыслью о том, что жил бы с Саэ на Монмартре — там самые красивые виды, — невольно копался в покрывшейся пылью памяти, вспоминая запах его тела. Ездил к морю, чтобы посидеть на берегу в одиночестве, покупал всякую мелочь в азиатских магазинах и искал то самое мороженое. Фотографий с его матчей в галерее набиралось больше и больше, как и грязных грешков за душой, а Саэ только и делал, что сводил с ума, глядя с экрана таким проницательным взглядом, будто знал. Тоска по прошлому перемалывала Рина и собирала заново, но он молча и отдирал заусенцы, испепеляя зрачками непривычный вид из окна. Саэ был везде. Саэ раздражал тем, что стал таким. Саэ беззаботно спал, пока Рин встречал очередное утро, лелея детство, всё чаще пил, иногда курил по пьяни и глотал снотворные без рецепта, чтобы не закапываться в Канагаве и брате дольше нужного. Любая попытка отгородиться была безуспешной, но перепробовать столько деструктивной дряни и превратить её в рутину ещё надо уметь. Нынешний Рин отлично справился с поставленной задачей: в свои неполные двадцать два он разве что не ставился по вене, не резался лезвиями и не трахался с кем попало — ранимый рассудок тупо не выдержал бы такого жестокого предательства в отношении Саэ. Нет, комбинировать методы борьбы с собой и абстрагироваться от реальности не так уж и сложно — сложнее унять нарастающий тремор от постоянных пробежек по битому экрану мобильного. Новый покупать нет смысла, менять треснутое стекло в ремонте — тоже, ведь Рин уверен, что расколотит его в следующий выходной о сколы от предыдущих. Даже сейчас он находит себя всего в полуметре от той самой стенки, которой приходится принимать на себя весь урон с порога. На ламинате матово сверкают пластмассовые осколки и раскуроченные микросхемы. Рин окидывает витой провод безразличным взглядом. Кажется, это был домашний телефон. Вокруг расширенного зрачка всё ещё тлеет ярость, короткие ногти впиваются в мякоть ладоней, но дышится значительно свободнее. Пожалуй, Рин обожает вытеснять свою боль на всём, что легко бьётся, по щелчку крошится и быстро ломается. Сложно не измываться над тем, что на тебя похоже.***
В квартире снова до звона пусто, на часах половина первого ночи, а в желудке опять плещется горячее и жгучее. Вроде бы такой же упёртый Блэк Рэм. На расслабленных выпивкой плечах болтается ссученая футболка от Адидас, который с недавних пор тоже спонсирует их клуб. Следующий матч через две недели. Одиннадцатого октября. Мюнхен. Кажется, десятого будет очень весело. В грудине опять тянет застарелая рана. За окнами лают почуявшие кровь собаки, Рин утробно скрипит голосовыми связками и давит пальцами на веки в тщетной надежде на то, что белки вылезут из глазниц заплесневелой яичницей. Быть слепым означает видеть призрак Саэ двадцать четыре на семь. Жить вместе с ним. Разговаривать без цели в кровати. Бегать плечом к плечу на прорезиненных дорожках. Купаться в одной ванной. Пробовать из его рук блядский Джелато. Завтракать за одним столом, ужинать у телевизора, встречать начало сентября и конец марта под тёплым пледом. Чувствовать себя счастливым, спускаясь поцелуями по его шее. Ресницы подрагивают, по подушечкам течёт что-то тёплое и мокрое. Рин жмёт на веки сильнее, выпуская воздух сквозь сжатые губы, пока спасительная метаморфоза с его склерами происходит где-то в параллельной вселенной, в Зазеркалье, вероятно, или в воспалённом воображении — неважно, где. Не важно ничего, кроме того, что в трёхмерном пространстве всё остаётся без изменений — Рин цел и невредим, всё ещё стоит тряпичной куклой на ватных ногах. Швы на стыках трещат, он сгибается в плечах и прожигает расфокусированным взглядом пол. Опознаёт себя как безбожно пьяного и безнадёжно повёрнутого на водянистых миражах из своего яркого прошлого. Саэ даёт силу бороться и сам же отбирает без остатка. Саэ высится среди дрожащих силуэтов самым ярким огнём, опаляет лицо и взмокшую от жара кожу. Саэ глядит из-под своих длинных ресниц, переливаясь ледяным северным сиянием. Саэ — контраст на контрасте. Саэ — сущий ад. Саэ — ангел-хранитель. Рин смотрит на него с придыханием, Саэ расставляет руки вширь, как тот длинноволосый хрен из Рио, и протыкает грудную клетку монументальным могильным крестом. Кости ломаются с тихим треском, обнажая выжженную временем пустоту. Вспоротое до шеи тело падает на что-то мягкое. Рин всхрапывает и потерянно пялится вверх. Глаза слепит, на хрусталике прыгают чёрно-рыжие пятна, Рин не чувствует рваных ран — только мягкие руки Саэ в своих волосах, — но примерно представляет тяжесть собственного состояния. Достаточно насмотрелся на хранилища чужих жизней в Европе, пока бесцельно скитался по улицам с одним и тем же треком в наушниках. Хочется разорвать контракт и позорно бежать домой, но Япония за тысячи километров отсюда, а Саэ рядом. Всего шесть часов на экспрессе или час на самолёте, и вот. Мюнхенский что-то там. И его дыхание среди сотен тысяч мимопроходящих. Материя под лопатками плавится, как фруктовый лёд, в голову снова забивается шальная мысль о том, что Рин может узнать у матери точный адрес. Он может, да, может сорваться по первому зову или без него, но Саэ всё равно не откроет. Потому что даже близко не представляет, насколько нужен. Хотя бы голосом в трубке. Хотя бы тенью в дверном проёме.***
Годы наложили свой отпечаток на эту незыблемую закономерность — чем ближе две десятки на календаре, тем сильнее их влияние на Рина. На его в край вытрепанные нервы, похожие на выжатую половую тряпку. На его феноменально хорошую память, протянувшуюся тысячами медово-медных нитей на девять часовых поясов вперёд. На его чувства, которые вгрызаются в лёгкие изнутри и дают метастазы в истлевающем сердце. Шутки шутками, а Рин был бы рад загнуться от рака, пока Саэ будет принимать подарки от близких знакомых — на одном из интервью заявил, что в друзьях не нуждается, — выстраивая вокруг своего божественного тела очередной частокол из литиевого терновника. Представься шанс подобраться поближе, Рин — даже облысевший от химии и в край ослабленный — воспользовался бы и им, погнул бы металлические лески, изрезав кожу в кровь, пробрался бы к трибуне сквозь охрану и схватил Саэ за его безумно тёплые и мягкие щёки. Для чего? Явно не для поцелуя — Саэ скорее откусит ему язык, нежели позволит смять свои тонкие губы со всей накопившейся нежностью и бессильной злобой. Да, Рин бы не стал целовать его, не стал бы кусаться — вместо этого он бы провёл разодранным эпителием по точёным скулам и произнёс ироничное: «попробуй мою кровь на вкус, чувствуешь, сколько в ней промилле?». Промилле, судя по дню недели, должно быть много. Рин шлёпает по лицу и, шатаясь ветхой каркасной конструкцией, падает на кровать. В бедро сквозь карман упирается телефон. Рука вылавливает его из спортивок и ненадолго замирает. Надо решить, стоит ли изводить себя сегодня, но дрожащая правая уже торопливо щёлкает чужие истории. Исаги с Кайзером на Кипре, Кайзер на пляже, Исаги под пальмой, Исаги бросается в Кайзера шлёпками, Кайзер ржёт. Рин болезненно кривится — эти кретины из Бастард Мюнхен даже не скрывают того, что трахаются. Ничего не скрывает и блядский Шидо. Рин пытается пролистать его истории быстрее, но блядский Шидо фоткает поле на раз, блядский Шидо снимает свой обед на два, блядский Шидо несёт хуйню на три, говорит «Саэчусик чуть не поставил мне фингал» на фронталку, и пошёл бы он на хер, тараканья морда, какого хрена он вообще подбивает к Саэ клинья? Рин яростно пролистывает дальше, палец замирает в центре экрана над нужным ником. Сердце пропускает удар, на слизистой красных от напряжения склер отражаются буквы и цифры. Бегунок терпеливо держится на месте. Кипящая кровь постепенно остывает, Рин неопределённо фыркает и значительно смягчается. Весь дисплей опять занимает какая-то аналитика — в голове Саэ роится слишком много футбола в цифре. В голове Рина практически нет футбола, но роится слишком много Саэ. Холод постели не помогает — мозги плавятся оловом, стекают по носоглотке жгучей жижей. Потные пальцы давят на «личное сообщение» и тут же идут мраморными пятнами — перспектива какой-либо вменяемой реакции на «Саэ, я люблю тебя» с основного аккаунта меньше нуля. Предлогов для перманентного бана в разы больше, но Рин не хочет нарываться. Рин хочет, чтобы Саэ его увидел. Если не из окна, не на пороге и не в своей постели, то хотя бы в его любимой цифре — самым большим и жирным нулём в двоичной системе счисления. Других способов показаться нет — Саэ звонит матери с отцом лишь на Рождество — как по-европейски, блять — ради скупого «С праздником», никогда не пишет после побед на матчах, и из года в год пропускает день рождения. Впрочем, это нормально — Саэ же использовал Рина в качестве инструмента для достижения цели и выбросил на помойку. Потому что у него есть целая записная книжка таких же. Может, Шидо где-то там на первой странице. Помечен красной ручкой, чтобы найти было легче — он-то уж точно пригодится, не зря же они теперь играют в тандеме. Грудную клетку выворачивает наизнанку, короткое замыкание даёт в голову и расходится зарядом тока по мышцам. Рука дёргается, Рин по-детски поджимает губы и чувствует, как снова переживает тот день, когда узнал, что эту белобрысую тварь выкупили в сборную Саэ. Внизу что-то трещит. Из приоткрытого рта вылетает лязгающий смешок. Теперь точно в ремонт.***
За все годы, прожитые им в единообразном цикле из Саэ-за-столом, Саэ-через-стенку-в-ванной, Саэ-в-телике, Саэ-в-соседней-стране, Саэ-во-сне, Саэ-насаживается-до-конца, Саэ-стонет-в-голос, Рин ни разу не пытался свернуть со своей кривой дорожки. Любой нормальный человек скажет, что один неверный шаг способен усугубить положение. Дверцы шкафа распахнуты, ладонь сжимает то футболки, то толстовки, выбирая нужные, из штекера дёргаются лишние провода, пальцы лезут в тумбу и ощупывают пластмассовую фигурку. Глаза держатся на рамке на комоде, но Рин, методично набивающий чемодан вещами, всё ещё считает себя нормальным. Относительно нормальным, вернее, поскольку он прекрасно умалчивает ото всех факт того, что мастурбирует на своего брата лет так с пятнадцати. Поначалу было мерзко и противно, но теперь Рин существует в своих фантазиях и всё чаще мечтает о том, как бы дурел от счастья, зарываясь носом в шелковистую макушку по ночам. С Саэ иначе невозможно. Он столько лет видел его другим — заботливым, добрым, настоящим, что стоит только вспомнить о его искреннем смехе и своей руке, цепляющейся за его пальцы, как горло раздирает очередной ком, а в груди предательски трепыхаются лохмотья мяса. Всё те же пальцы застёгивают молнию, Рин мысленно перебирает составляющие сумки, и импульсивно оборачивается через плечо. Опять рамка. Никуда не девается. Появляется идея развернуть к себе, и он, поддавшись искушению, распрямляется во весь рост. Затёкшие коленки глухо хрустят, босые пятки шлёпают по полу. Вылет через несколько дней, ещё можно себя помучить. Мир коллективно против подобных вещей. Любовь измеряется придуманной ими нормой, и эти нормы эластичны, как дёготь или латекс. Подстроиться под них практически нереально, да и Рину всегда было безусловно-параллельно мнение общественности, но образ Саэ тянется утренней дымкой под зеленоватым рыхлым небом, выглядывает из-за углов и рекламных билбордов и каждый чёртов раз говорит категоричное «нет». — Нет, ты не будешь рядом со мной. — Нет, ты мне не нужен. — Нет, ты понимаешь, что это неправильно? Звучит так гордо, безапелляционно и жёстко, что Рин беспрекословно слушается, глотает слабое «ты не прав» и глупо улыбается, как в детстве. Его подростковый гонор давно иссяк, недопонимания прошли, и даже обиды утратили всякое значение, в отличие от далеко-не-родственной-любви-к-брату.***
Вытравливать это противоестественное чувство из себя посредством саморазрушения — самое меньшее из зол, которое он заслуживает. Примерно такой вердикт Рин выносит своему «сегодня», умываясь ледяной водой после пробежки. Манжеты олимпийки липнут к запястью, мокрые пряди — к гудящим вискам, напоминающим закоротившие трансформаторы. Цветущий океан вокруг зрачка разрастается в размерах, Рин опирается на раковину, безучастно смотрит в своё отражение и замечает призрачный силуэт поверх своей бледной кожи. Саэ глубоко внутри, незаметно перетекает по артериям и постепенно убивает активными частицами в лёгких. Саэ под его ключицами чертовски правильными восьмьюдесятью ударами в минуту. Саэ мерцает за плечом потолочными лампами, обнимает плечи и постоянно подрезает крылья своей неудачной копии. Наваждение не проходит, Рин порывисто дёргает головой и жмурится. Мрак под ресницами шумит кровью в ушах и шагами на этаж выше. Тонкие перекрытия пропускают все звуки, кулаки грозятся прорвать кожу, всадиться в зеркало и отпустить ослабшую нить. Соскользнуть в пропасть одному, закрыться, замуровать себя заживо и спятить, безразлично растоптав осколки в искрящееся крошево. Растоптать вопреки суевериям о том, что каждая сверкающая частичка добавит ещё один год к его несчастьям. Наверное, это будет прикольно, но Рин отшатывается спиной к коридору, и не потому, что пропащий, а потому что трус: в груди протестующе ворочается крепкое чувство, а он всё жалеет его, чахнет над ним, боится сделать ему-себе хуже.***
Паршивые будни скребутся по голым стенам, алкоголь после спорта не слишком правильный способ выскользнуть из гильотины, но Рин доходчиво понимает, что не имеет права ни на что. Ни на что, кроме шагов над пропастью с футбольным мячом под подмышкой и больными мечтами о чужом голосе на фоне закипающего чайника. Шпили телеантенн захлёбываются в вязком сизом тумане с Ла Манша. Рин отворачивается от настоебавшего вида, прочёсывает чёлку с тостом в зубах и заглядывает в новенький экран многострадальной Сони. Календарь отщипывает новый день, температура снаружи снижается. Саэ снова постит что-то про футбольные матчи, в его текстах нет ни намёка на грядущий день рождения. У Рина такой намёк в каждом звуке, как бы он ни пытался оглохнуть от музыки. Вспоминать о десятом октября — непрекращающаяся игра в русскую рулетку с шестью патронами в барабане. Стальное дуло упирается в висок, предохранитель щёлкает — какой восторг, — а Рин бесстрашно водружает локти на стол и нависает над страницей брата бестелесной мрачной тенью. Однажды Саэ объелся кастеллы и уснул у него на плече. Бам. Однажды шёл проливной дождь, а Саэ с тоской глядел на серое небо. Бам под ребро. Однажды Саэ хмурился из-за того, что Рин разбил коленку из-за того, что бежал ему навстречу. Бам в затылок. Внутри ничего не болит, трупное окоченение не наступает, запах разложения не режет глаза — Рин всё ещё дышит и держит спину прямо. Кровь не пропитывает футболку и не льётся по виску, но ногти отчаянно царапают столешницу. Похоже на болевой шок. На языке оседает привкус желчи — Рина немного тошнит. Тошнит от своей никчёмности. Разрывает на части от нехватки пронзительных глаз Саэ, которые он регулярно прячет под непрозраными солнечными очками на своих фотографиях. Два пальца в рот здесь не помогут — Саэ тщательно скрывается, Саэ не почувствует их ментальное давление в своём долбанном Мюнхене. Не услышит трёх честных слов, отпечатанных на языке несмываемой печатью. Рин отталкивается ладонями от стола и думает, какие подойдут на этот раз. Я хочу нажраться. Нет. Я недавно подрался. Нет. Я законченный идиот. Уже ближе. Я очень скучаю. Вот так лучше.***
Время утекает сквозь пальцы песками с пляжей Барселоны, куда их забросили в прошлом сезоне, Рин по инерции застёгивает ветровку, затягивает липучки до жжения в запястьях — так хотя бы не развалится, — шнуруется несколько раз подряд, оттягивая время до выхода к такси. Когда дверь в квартиру и звон ключей остаются позади, в телефоне как по команде просыпается общий чат. По коже стелется утренний холод, Рин выключает звук вместе с вибрацией, захлопывает дверь такси и бросает пустой взгляд на спящие улицы. Красивая оболочка в центре, граффити, слякоть и горы мусора ближе к окраинам — вот его реальность. Саэ — её автор. Не люби он футбол, Рин бы давно утащил его в тихий домик на побережье какой-нибудь Шри-Ланки или Кипра, или вообще куда угодно — хоть на Южный Полюс, — лишь бы Саэ нравилось. Лишь бы он улыбался, как раньше, обнимал и держал за руку, лишь бы было «мы», а не обрывочное «я» и «ты». С другими это не работает — Рин на дух не переносит людей. В аэропорту он сторонится встречного потока и не здоровается со своими товарищами. В самолёте садится на место, выжимает клавишу громкости на полную, заглушая гвалт голосов, и подпирает щёку кулаком. Взгляд останавлияется на иллюминаторе. Саэ всегда любил путешествия. Будет забавно, если именно в этот раз он случайно уедет куда-нибудь в Данию посидеть на причале с видом на ебучий Эресунн. Ещё забавнее, если ублюдок-Шидо напросится ему в компанию — Рин по горло наглотался его надоедливых расспросов про Саэ за то время, пока они играли в одной команде, и Рин прекрасно понимает, что полузащитнику и нападающему невозможно не пересекаться. Сквозь облака чернеют вспаханные поля, к горлу подкатывает горький ком, будто Рин наглотался аспирина без запивки. Шидо не должен узнать, что Саэ умеет радоваться, смеяться и плакать. Думать о том, что он «уже мог» совсем не хочется.***
Мюнхен встречает его таким же липким туманом, куцей листвой и мелкой моросью, как в Париже. Влажный воздух пронизывает до костей, тучи волоком ползут по небу, прилипают к щекам и оседают на волосах плотным напылением. Машины тормозят у светофора, в покрасневшей от холода ладони мерно чадит стакан с долбанным капучино. Локи ещё в аэропорту сказал, что есть свободное время до завтра, только вот Рину не на что его тратить — он спустил всю жизнь в мусоропровод ещё в начальной школе, когда от наблюдения за игрой Саэ через тканевую сетку впервые покраснели щёки. Прошло столько лет, тканевая сетка теперь просто Сеть, а щёки горят до сих пор. По водонепроницаемому капюшону методично настукивает, в наушниках читает Эминем. Рин пристально рассматривает прохожих. Ему абсолютно насрать на их горести и радости — каждый силуэт будто замалёван ручкой, но собачья преданность отчаянно просит найти тот самый. Даже идиоту будет понятно, что эта инфантильная вера — всего лишь демонстрация собственного бессилия, но Рин упрямо толкает тело вперёд по пешеходным переходам. Цепкие зрачки гуляют по рекламным вывескам и остановкам. Саэ где-то здесь, всего-навсего в пределах нескольких десятков квадратных километров. Может быть, отдыхает в кровати. Может быть, тоже на улице. Например, в том самом парке, мимо которого он проходил несколько минут назад. Кофе обжигает рот, Рин вздрагивает, поджимая раздавшиеся вширь плечи, и рывком оборачивается. Отсыревшая чёлка смачивает ресницы, в глазах сверкает смутное предчувствие, которое тут же топится в зародыше. Снова сплошные росчерки на лицах. Саэ нет. Ещё один поворот врывается под куртку холодом и чиркает по сжавшимся кишкам, Рин мрачнеет от самого себя, вновь прикладываясь к стакану. Пищевод постепенно немеет от кипятка, желудок неприятно посасывает. Ничего страшного. Эти сиротливые страдания — шутка. Самоирония. Саэ в парке, блять. Ну что за заскоки? Они не пересекались вблизи больше года. В последнюю такую встречу — восьмое августа, ночь, какой-то бар в Моне, пьяная тусовка с немецкими уёбками, — Саэ сам присел на соседний стул у барной стойки. Постучал ногтями по столешнице, прошил Рина своим равнодушным взглядом, опрокинул его штоф с циничным «прости» и, не обращая внимание на пьяное, почти скулящее «Саэ», направился к выходу. Считать количество удивлённых взглядов на своём затылке под звон стекла было не так угнетающе, как смотреть на отдаляющуюся фигуру брата, следом за которой шмыгнуло то белобрысое насекомое. Вдруг они теперь встречаются? Свинцовая тяжесть наваливается на плечи, Рин не осязает обожжённый язык, но ощущает на нём клеймо прокажённого ушлёпка, намертво придавленного собственными чувствами. Морось переходит в полноценный дождь, по капюшону стучит ощутимее и чаще, сырость просачивается под манжеты. До входа в отель остаётся всего несколько метров, стакан улетает в мусорку, но в крепко сжатой ладони вновь тяжелеет. В ушную раковину пробирается резкий звук, Рин каменеет, опуская стушевавшийся взгляд к экрану. Видит грёбаное «Саэ» в самом его центре и не понимает смысла. Не понимает себя. Не понимает, почему так кроет. Долгие гудки проходятся по нервам опасной бритвой, в брюшине сворачивается огромный снежный ком. Пауза перед следующим «пи-и-ик» длится слишком долго, и Рин несдержанно выдыхает в прохладный воздух. — Давно в маньяки подался? Язвительный вопрос топит лёд, колени подгибаются мокрой глиной, опорно-двигательный в принципе уходит в отказ, и на щеках ощутимо горячеет. Рин глотает загустевшую слюну. Набирает полные лёгкие кислорода. — Саэ, я… — выжимает он слипшимися губами. И резко теряется. Во рту пересыхает, по ту сторону радиовышек цокает язык. — Саэ, я позвонил тебе, чтобы подышать в трубку? — подсказывает до дрожи бесценный голос. — Саэ, я убил человека, что мне делать? Саэ, мне нечем заняться в десять утра? На динамик плюхается крупная капля, Рин торопливо стирает её непослушными пальцами, позабыв про то, что микрофон встроен в затычки, и суетливо забивается под козырёк. — Нет, я не об этом, — собравшись с мыслями, проговаривает он. — Я сейчас в Мюнхене.***
Где-то вдалеке грохочут трамваи, трава шуршит каплями с поникших крон деревьев. В пруду плещется то ли рыба, то ли птица, то ли истлевающая листва. Рин проваливается в европейскую осень, точно в ледяную прорубь. Кожа ощущает скорые заморозки, дыхательные пути застилает запахом прелой земли, рек и костров. В Японии было не так. В Японии пахло летом и морем. Кулаки ныряют в карманы ветровки, Рин пыхает носом и машинально трясёт промокшими кроссовками. Неподвижные глаза роются в алой листве на островке посреди пруда. Из горла вылетает хрипловатая усмешка — напротив домика для чайных церемоний в пятнадцать ноль ноль. Надо же, как всё бывает просто. Ещё несколько часов назад Рин молотил подошвой лужу, ковырял стыки плитки мыском кроссовка, зажимал болтливый рот зубами и неотступно твердил ему, что ошибся номером. Оправдывался резким «да ничерта подобного», дёргал головой на каждое хлёсткое «врёшь», и пару раз даже порывался сбросить звонок, но пальцы не слушались, упорно держась за потрёпанный чехол, а Саэ по старинке зажимал и давил наводящими фразами. Саэ всегда был лучше. Не только в убеждении — во всём. Где бы он ни был и чем бы ни занимался, как бы себя ни вёл, Рин неотступно молился на его тёплые руки и терялся в его топких радужках. Ещё семь минут. Подошвы снова трамбуют землю. Непроницаемая маска стойко хранит равнодушие, пока Рин пытается мысленно сосчитать от нуля до десяти. Количество цифр неожиданно выходит за второй десяток, подбивая отмерить все триста секунд, но числа вероломно распадаются, когда мозг снова вспоминает о самом Саэ. Вариантов развития событий чересчур много, и каждый из них играет на нервах, как на истерзанных гитарных струнах. Саэ может передумать и не прийти. Саэ может прийти с уёбком-Шидо, чтобы позабавиться. Саэ может обсмеять за то, что Рин такой растерянный и жалкий. Саэ может сделать всё, что ему вздумается, вопреки обещанному, и Рин уже не станет противиться. Рин честно поймёт и ничего не скажет — ему уже не впервой валяться мордой в грязи из собственных чувств и слышать щелчок курка над ухом. Ещё три минуты. В животе всё рвётся, переворачивается и трещит, солнечное сплетение саднит, словно зияющие дыры от шипов между рёбрами пропускают сквозь себя пронизывающий ветер. Рин ещё не знает, но догадывается, что умер. Ладони импульсивно сбрасывают капюшон, пальцы не глядя поправляют волосы, и посторонние резко звуки нарастают в громкости. Где-то хлопают дверьми, где-то воет сирена скорой. В воде опять бултыхается. Всё-таки рыба. Пальцы снова забиваются в карманы, жмутся в кулак и нещадно мокнут. Рин изводится, точно цепная псина в будке, мнёт обкусанные губы. Он даже близко не представляет, как нужно себя вести с Саэ. О чём говорить? Смотреть или не смотреть? Улыбаться? Пытаться что-то наладить? На нёбе отслаивается обожжённая кожа. Язык потерянно дерёт и слизывает её, Рин вытягивает шею и глотает удушливый сгусток слюны. — Рин. Спина ощутимо взмокает. — Сразу дашь в табло, как и обещал репортёрам, или всё-таки поздороваешься? Зрачки послушно ведутся на голос с заметным колким подтекстом. Рин не хочет выглядеть обречённой жертвой, но из лёгких напрочь вышибает весь воздух, как только он сталкивается взглядами со своим персональным адом. Саэ идёт навстречу, словно ненастоящий, словно придуманный, словно из очередного ночного бреда — воздух вокруг него не движется, и шагов совсем не слышно. Ровные плечи скрыты под мешковатой ветровкой, медные пряди всё так же обрамляют его точёные скулы, лазурное море прожигает своим испытующим равнодушием. Красивый — налипает жвачкой в мыслях. Пальцы суетливо теребят внутренности карманов, шаткая уверенность разлетается вдребезги, и Рин робко ведёт плечами. — Давно не виделись, — единственное, на что хватает запаса слов и кислорода — сердце бьётся так быстро, что не получается нормально дышать. Зрачки с опаской гуляют по стройным ногам, Саэ приподнимает бровь, ныряет подбородком в высокий воротник и поддевает губами собачку. — Так и будем здесь стоять? — отстранённо спрашивает он, парализуя Рина ядовитым взглядом. С такого расстояния можно заметить, что медные волосы немного пушатся от высокой влажности, а под глазами чернеют глубокие мешки. Рин вытягивается, как по струнке, и его позвоночник безжалостно дерут морозные мурашки, потому что Саэ Итоши — сплошной подвох. Да, Рин действительно не хочет стоять рядом с ним. Рин хочет наброситься с объятиями и понять, насколько всё плохо. Кроссовки порывисто шаркают по гравию, на губах режется улыбка. Ладони неуверенно выглядывают из карманов, но Саэ мажет по ним бесцветным взглядом и отворачивается. — Пошли куда-нибудь. Есть хочу.***
Обедать с Саэ в одном кафе, сохраняя выдержанное временем хладнокровие, в принципе достаточно сложно. Обедать с Саэ в одном кафе за одним небольшим столом — только двинь ногой и наткнёшься на его колено — оказывается непосильной задачей. Рин незаметно ёрзает на своём стуле, как непоседливый ребёнок, пускай между ног теснеет совсем по-взрослому. Оглядывает Саэ снова и снова, осторожно, украдкой, но с такой жадностью, будто вот-вот не выдержит и сделает что-нибудь непоправимое. Саэ такой красивый, правильный. Так и не сказать, что футболист. Ложка в сжатых щепотью пальцах лениво мешает чай. Плотная толстовка свисает с изящных плеч. Веки немного приопущены, розовые губы расслаблены. Саэ не пытается задеть — мирно глядит куда-то в тарелку. Он абсолютно не подаёт признаков опасности, но Рин не такой уж и дурак, Рин отчётливо помнит тот случай в Моне и рефлекторно отодвигает свою чашку в сторону — пойло-то похуй, а от кипятка может запузыриться кожа. — Чем занимался сегодня? — как бы между делом спрашивает он, упираясь ладонями по обе стороны бёдер. Длинные белые пальцы разжимаются, ложка перестает стучать по керамике. Саэ укладывает локти на стол и бесстрастно выглядывает из-под тонких ресниц. — Медитировал, пил воду, — перечисляет он, оглядывая Рина снизу вверх и обратно. Ладонь с неохотой подпирает молочную щёку, Саэ склоняет голову набок, — ещё думал о том, какой ты всё-таки идиот. Сердечные тона слетают с катушек, Рин хватается за какой-то немецкий пудинг и в который раз забывает дышать.***
Жизнь вокруг движется своим чередом: из-за тяжёлых туч выглядывает солнце, на дороги высыпают машины, прохожие снуют туда-сюда чуть активнее, а в мыслях Рина царит глухая тишина — он в тупике, он потерян и не найден. Ошибка четыреста четыре высвечивается на лбу крупными цифрами, когда он унимает тремор, сбивает жар со щёк и воровато любуется профилем брата. Любой другой человек бы сказал, что ему должно быть стыдно, но Рин бессовестно упивается тем, что имеет шанс пробежаться глазами по аккуратному носу, тонким, ухоженным губам и длинным рыжеватым ресницам, оттеняющим синяки под глазами. Саэ божественно-красив. Мягкий свет ложится на его кожу, рассеивается золотом в волосах и искрится морскими волнами в радужках. Рин не умеет говорить приятных слов, но у него создаётся стойкое впечатление, будто Саэ светится. Он сам по себе, такой непревзойдённый, что не хочется мешать. Достаточно чуть реже моргать и внимательно наблюдать, расправляя невидимые крылья. Встречный ветер приносит запах его волос, и Рину так волнительно-хорошо от их реальности, что внутри всё трепещет и тает, несмотря на температуру снаружи. — У вас товарищеский матч с Бастардами одиннадцатого, — неожиданно заговаривает Саэ. Косится колючими зрачками, ловит застывший взгляд Рина — боже, нет, там слишком много откровенного, — и снова двигает головой в сторону. — Уже готов проебать Кайзеру всухую? Щёки заметно алеют, несмотря на контекст. Рин тушуется и поджимает губы, не зная, что ответить. В голове шаром покати, на языке — нервный паралич и ни единого подходящего слова, кроме того блядского «я так скучал». Он правда скучал, он невыносимо скучал по этому гармоничному голосу, по этой отточенной, уверенной походке, по этому высокомерному взгляду, по этому долбанному теплу между бёдрами. Настоящему теплу, липкому и сладкому, как подтаявшее мороженое. В трусах ожидаемо напрягается — взрослому организму мало присасываться глазами и просто глядеть, — ноги путаются между собой, робкий взгляд во избежание скатывается в землю. — Не знаю, — бормочет Рин, запутываясь в чёлке. Саэ, кажется, сканирует висок ещё несколько мгновений, будто думает, что может пробраться в сбрендивший мозг и разобрать весь бардак, а затем звучно вздыхает. — И зачем я вообще с тобой нянькаюсь? Риторический вопрос отзывается треском в груди. Рин вскидывается, намереваясь оправдаться защитным «я не хотел с тобой видеться», но Саэ слабо пинает его в бок кроссовка и закатывает глаза. — Неженка. Справа лязгает трамвай, звук разносится раскатистым эхом в ушах. Рин стягивает рот в бескровную нить, но Саэ невозмутимо продолжает душить своими фразами, отчеканивая каждую букву: — Я уж думал, что ты изменился. Изменился. — Ан нет, всё такой же ребёнок. Нет же. — До Франции добрался, в молодёжную сборную прошёл, а… Тонкие губы Саэ режут наживую не хуже мачете, и Рин чувствует, как его накрывает кипящей волной. Пальцы холодит разряженным воздухом, но обжигает о чужое плечо. Саэ резко замолкает и притормаживает. Смотрит. Протыкает насквозь вялым взмахом ресниц. — Что? Я что-то не то сказал? Рин чувствует, как остывает, но всё же сжимает ладонь немного крепче. Не для того, чтобы сделать больно — просто прощупать ключицу. — Прекрати называть меня так, — выговаривает он, осязая чужие кости кожей. Суженные светом зрачки Саэ дрожат, но стальная крепость мышц ощущается даже сквозь несколько слоёв ткани. Длинные пальцы держатся на шве у рукава, осязают кости, впитывают в себя незнакомые ощущения. Рин проглатывает слишком красноречивый выдох за мгновение до того, как чужая ладонь накрывает его запястье. Саэ несильно обхватывает манжету, на кисти проглядывают синеватые вены. — Я подумаю, — сдержанно говорит он, отстранённо перебирая пальцами вдоль рукава. Рин неотрывно следит за их плавными движениями, и сердце колотится так громко, что может услышать вся Бавария.***
Это парадоксально, но время уже клонит к позднему вечеру, а они всё никак не расходятся. Рин хочет глядеть на Саэ под любым углом, пытается даже сквозь пальцы, когда тот сухо рассказывает про своих сокомандников. Чуть хрипучий голос обласкивает слух, несмотря на едкие, отравляющие слова — Саэ всегда разговаривает так, словно выносит приговоры всему населению планеты. Божественная немилость распространяется на каждого, но Рина пока нет в списках, и его липкие от волнения ладони смыкаются на пинте. В пабе темно и душно, у барной стойки негромко переговариваются другие посетители. Драться с ними по привычке нет желания — Рину хорошо, Рин утыкается подбородком в стол и едва заметно улыбается, потому что все желания неотступно сводятся к Саэ. Саэ идеальный во всём, что делает — даже выпивает так, что невозможно не думать о том, какой он сексуальный. Кадык плавно ходит по его обманчиво-худой шее, спутанные прогулкой волосы скользят по щекам медовой патокой. Под ширинкой пульсирует, Рин замечает, как Саэ тянется пальцами к закуске, но рука внезапно подвисает в воздухе и падает на стол. — Послушай… Мышцы каменеют, улыбка сползает с лица. Рин весь обращается в слух — хмельную голову присыпает нехорошим предчувствием. Саэ прячет глаза и выдыхает через нос. — На самом деле, ты не так уж и плохо играешь, — с нажимом, будто из-под палки признаётся он, и в интонациях проскальзывают непонятные, незнакомые ранее нотки, — я иногда смотрю за твоими матчами, и… Иногда? Глаза Рина распахиваются от шока, стеклянное днище съезжает с подставки с глухим стуком. Саэ тарабанит ногтями по бокалу и утыкается носом в рукав своей толстовки. Рин млеет, Рина мажет, и между бёдер очень сладко ноет от похвалы. — Повтори? — импульсивно брякает он, отрываясь от стола. Да, алкоголь определённо добавляет смелости — так бы точно промолчал. Тёплые тени струятся по выбившимся прядям на макушке, Саэ игнорирует просьбу и прижимается губами к прозрачному ободку. — Много чести будет.***
Кажется, последние несколько лет Рин ещё никогда не хотел возвращаться обратно. Сони разбавляет темноту улицы своим синеватым светом, в шторке уведомлений горит предупреждение о низком проценте заряда. Рин не торопится искать розетку. Ему нравится, что в Мюнхене гораздо тише, чем в Париже. Так тихо, что можно услышать, как размыкаются чужие губы. Саэ вальяжно облокачивается о стену и вскидывает руку к лицу. Изящные пальцы обхватывают аривотчи, сенсорный экран отражается в разомлевших от выпивки глазах и выбеливает щёки. — Завтра я освобожусь не раньше семи, — для чего-то сообщает он. — Хочешь, сходим куда-нибудь ещё? Смысл сказанного доходит до Рина не сразу. Нейронные связи так и вовсе бойкотируют вопрос. Только мочки ушей отзываются мягким жаром. Сзади напряжённо гудит фонарь, несколькими этажами выше болтает телевизор. Саэ поднимает глаза, вдавливая лопатками в похолодевший ночной воздух. — Опять язык проглотил? — спрашивает. Да, в Мюнхене поразительно тихо. И время здесь тянется густой карамелью, в которой хочется завязнуть по самые гланды. Хмель всё ещё распирает рамки дозволенного, между бёдер разочарованно покалывает. Рин невозмутимо покачивается на пятках, чувствуя себя самым счастливым идиотом на свете. Не смущает даже то, что его собственный взгляд опять держится на приоткрытых губах. Рин затравленно сглатывает. Кажется, пора прикинуться дурачком. — Что? — переспрашивает он. Тонкие брови хмурятся, на скулы Саэ спадают холодные тени, но в его радужках преломляются отсветы спящих улиц, и душу разрывает на мелкие кусочки от накативших эмоций. — Извини, я прослушал, — резко разговаривается Рин. — Настроение хорошее, погода тоже, а ещё ты красивый. Последняя фраза заставляет прикусить язык и заткнуться, но лицо напротив практически не меняется в выражении. Саэ театрально закатывает глаза, возвращает на место и скрещивает руки на груди. Под пальцами хрустит топорная ткань его безразмерной ветровки, кишки бередит чем-то нервным. Нервно-паралитическим, вернее. Рин читает химический состав по плотно сжатым губам и впитывает его кожей. — Следи за тем, что говоришь, — беспристрастно наставляет Саэ. — Тебя могут неправильно понять. — Нет, меня поймут правильно, — с неожиданной смелостью отрезает Рин, делая шаг вперёд. Сердце вот-вот проломит грудную клетку и шлёпнется к этим ногам. Саэ напружинивается взведённым курком. Его острый взгляд мажет ниже носа, и нервные окончания буквально чувствуют фантомное касание. Рин на автомате облизывается и вколачивает себя в асфальт — нет, нельзя. — Тебя всегда так кроет? — ядовито плюётся Саэ, делая шаг назад. Кожу со скул сдирает жаром, лишнего сказано уже предостаточно, и шумную глотку теперь щекочет лишь пьяный смешок. — Нет, — ласково сощурившись, мотает головой Рин, — только с тобой. Желваки на чужих скулах проглядывают всего на несколько мгновений. Угловатая тень очерчивает их контур, Саэ упирается кулаком в грудь. — Проспись, придурок, — несильно стукнув в самый центр, с лёгким раздражением шепчет он. Солнечное сплетение сжимает тисками, Рин снова мотает головой, тщательно скрывая дрожащие губы. Он готов пустить язык в ход, готов прижаться ртом к краю шеи, как делал это бесчисленное количество раз в своих фантазиях. Да что угодно подойдёт, чтобы доказать, что дело не в выпивке, но Саэ пялится так, будто может убить одним вдохом, и все экстремальные затеи приходится оставить. Рин задерживает дыхание и закрывает глаза, наваливаясь на чужую ладонь. Гулкий пульс бьётся сквозь одежду, Саэ не отстраняется и только вздыхает. — Идиот. Нет, братья не могут быть настолько божественными.***
Сон никак не идёт. Мокрая после душа кожа становится гусиной. Рин бросает полотенце на край постели и как-то между делом приходит к выводу, что с Саэ было теплее, несмотря на расстояние между и ранние заморозки. Тело кажется на удивление невесомым и пластичным, словно вата, но в мыслях отчего-то неспокойно. Рин не хочет верить интуиции — она больна под стать хозяину, — и всё-таки дёргает телефон с зарядки. Миллионы вопросов зарождаются между гудящих висков, растворяются в воздухе и незаметно истлевают в четырёх стенах. В кафе было хорошо, на улице тоже, в пабе и после паба — преступно-хорошо, но сейчас Рину ничего не хочется. Ничего, кроме этого отрешённого лица в своих ладонях, шёлка волос по костяшкам и безметяжных поцелуев. С Саэ по-другому никак. Саэ либо любить, либо не существовать вовсе. Не, умереть из-за него было бы грустно, но Рин очень-то не против обоих раскладов — порой проще головой об асфальт, чтобы Саэ почувствовал, каково живётся тем, кто балансирует на краю бездны. Рин падает в кровать, матрас жалобно ухает. Глаза флегматично пялятся в высокий потолок. Общество сожрёт их и даже не подавится, если кто-то посторонний узнает о том, что один из известных братьев Итоши сохнет по второму аж со средней школы, и даже родители, скорее всего, примкнут к подавляющему большинству. Это пока в теории. Абсолютно точно можно быть уверенным лишь в том, что Рин сможет вспарывать чужие желудки одними зубами. Ему не нужна ни слава, ни деньги, ни уважение. Ему нужен Саэ, пьянящий запах которого хочется вдыхать до судорог в ногах и синяков от пощёчин. Влажная кожа прилипает к простыне. Перегар с мятной пастой кислит на языке, голова немного кружится, и налёт от закусок хочется счистить тёркой, потому что Саэ бы не понравилось целоваться с такой свиньёй. Он достоин большего, и терроризировать его собой как минимум глупо, но Рин не может прекратить. Палец по памяти уже набирает пароль. Сырой затылок тонет в перьевой подушке. Пятаки зрачков пристально глазеют в экран. Оправданная тревога бередит живот — додумался же сказать лишнего, — Рин закусывает губу и в который раз изучает чужие истории со всей дотошностью. Кайзер всё ещё на Кипре, Йоичи теперь с апельсиновым соком — они вообще тренируются или только пинают хуй? — а у того тараканьего ушлёпка… Много. Очень много историй. Злоба вспыхивает в жилах, но сразу же стухает и превращается в леденящую душу панику. Колени сгибаются под грудью, Рину едва не выворачивает плечи — нервный спазм пронизывает каждый сантиметр тела крупной дрожью, и это плохо, и это значит, что надо поскорее уснуть, но забить на время первой публикации не получается. Рин моргает несколько раз подряд, кутаясь в одеяло до самого подбородка. Секунда — и кисть отпихивает пододеяльник до пояса, а зажатая блестящими пальцами Сони безжалостно режет глаза. Крепкий живот сплющивает до позвоночника. Рин думает. Соображает. Соединяет «А» и «Б». Саэ уехал на такси часа так четыре назад. Он не выглядел недовольным, не язвил, не фыркал и даже сказал «до встречи». Это утешало, но хваткий на детали взгляд прекрасно видел несколько пропущенных у него на экране. Рин как-то невесело, разбито поджимает рот. Толстая гипсовая маска на лице плотоядно сверкает свежим слоем. Причина появления отрицается, хотя и кристально прозрачна, ведь сложить обрывки кадров в полноценную картинку не сможет только конченый. Рин прерывисто выдыхает. Сейчас нужно решиться и надавить на мерцающий кружочек снова. Кладбищенский покой внутри номера оплетает горло. Рин не хочет замыливать себе глаза, Рин хочет быть немного наглее, как с остальными людьми, Рин хочет перестать бояться правды, поэтому собирает волю в кулак. Следующая история. Большой палец задерживает бегунок до талого — важно рассмотреть все составляющие этого блядского притона. Неоновая подсветка, десятки посторонних, дым в потолок. Ничего особенного. Сердце заполошно колотится, когда подушечка отпускает сенсоры, и в уши ввинчивается бесячий закадровый голос. — Пиздатый вечер с пиздатыми людьми, — резюмирует ублюдок-Шидо. Камера переключается на его морду. — Со мной, то есть. Рин брезгливо щёлкает дальше и снова ловит бегунок. Умом он понимает, что пытаться выследить любовный интерес по чужим аккаунтам не просто глупо, а смешно. Так смешно, что сойдёт за свежий материал для идиотского стенд-апа про бывших, но Рин искренне хочет верить, что ошибается во всём. Например, в том, что его слепая ревность — беспонтовая херня. Дисплей светит ярко, по коже мечутся разноцветные всполохи. Рин листает. Ещё одна история. И ещё одна. И Саэ говорил не разбрасываться удачей, но она сама разворочается задницей, когда Рин подбирается к последней. Зрачки дрожат, Бэндзайтэн рычит на ухо глумливое «потрачено» и бьёт под дых знакомой медной макушкой. Саэ стоит спиной, маяча мраморным изваянием среди толпы, Шидо несёт какую-то херню и ловит его в кадр. — Как тебе наша светская тусовка? Саэ оборачивается. Хмуро смотрит выше объектива. — Убери свою камеру, я не… Видео обрывается, Рин растерянно пялится на ленту обновлений, пока рассудок заволакивает завеса прогорклого дыма. Кажется, где-то там переливается нефть. Брось спичку — и случится катастрофа. Рин вовремя откладывает телефон в сторону и отвлечённо трёт лицо. Многострадальная Сони гаснет в грубых складках одеяла, удушливое жжение в груди не даёт дышать. Почему всё так? Почему именно Саэ? Могильный крест между рёбер проворачивается широкой стороной. В комнате стабильные двадцать градусов, одеяло тяжёлое, но Рина трясёт от холода.***
Н-ная по счёту тренировка прошла относительно нормально — надорванные бедренные мышцы привычно саднят, Локи уже пророчит им высокий шанс на победу, и только Рин знает, что пару раз промазал по воротам. Он не помнит, сколько конкретно — вместо концентрации на игре он постоянно наступал на свой подпалённый хвост и злился. В такси ничем не пахнет. Стерильно, как в реанимации. Водитель устало глядит в глохнущий вечер и методично переключает передачи. Рин снова в себе. Снова в наушниках с истошными криками. На сжатом до нескольких дюймов полу лежат чьи-то внутренности. Хочется сказать, что его — и склизкие кишки, и желудок, и лёгкие, — но Рин не нанимался в самураи, так что к чёрту сеппуку. К чёрту вообще всё. Рину просто пусто, и он не знает, как назвать это ощущение. Осознание неизбежности? Нежелание мириться с потерей? Злоба за несуществующее предательство? Невозможно ревновать того, с кем ты не общался долгое время — у тебя просто нет права лезть в устаканившийся ход событий, но чувствовать себя третьим лишним гораздо больнее, чем просто лишним. Так он думает, пока ждёт Саэ. Листва осыпается под ноги, зарево вечернего города отслаивается ржавчиной по низкому небу. Знакомый силуэт появляется на тропинке сквера из ниоткуда, снова ныряет подбородком в воротник и протягивает дымящийся стакан. — Меня задержали. А это — за моё опоздание, — поясняет Саэ, держа кофе на весу. Тяжёлое дыхание выдаёт его спешку. Рин метает отрешённый взгляд на чужую кисть, машинально вдыхает сливочный запах, но не тянет ладонь в ответ. — Как на личном? — вместо приветствия вопрошает он, падая на ближайшую к себе лавку. Доски морозят кожу сквозь штаны, локти придавливают ноющие ляжки. — Имею в виду, ты сейчас с кем-то встречаешься? Саэ недоумённо выгибает бровь, присаживаясь рядом. Стакан приглушённо стукается об отсыревшее дерево. Мимо проходят какие-то подростки. Пялятся. Возможно, узнаю́т. Нет, парни, оно того не стоит — Рин быстро занавешивается чёлкой, выглядывая на Саэ из-под густых прядей. На нём сегодня другая куртка, на пару размеров меньше. Светлая ткань идёт крупными складками, молния топорщится под шеей. Колотый гравий шуршит всё тише, чужие шаги удаляются — вместо них звучит рваный вздох. Следом — голос Саэ. — Хочешь спросить совета, как закадрить девчонку? — интонация пестрит подчёркнутым безразличием, полуприкрытые глаза умиротворённо разглядывают увядающие кусты. — Нет, я всегда думал, что ты рохля, но неужели даже с отношениями так плохо? Рин согласно моргает чужим острым коленям и тоскливо радуется тому, что Саэ на него не смотрит. Очень плохо. Пиздец как плохо, Саэ даже представить не сможет. Да и вряд ли он захочет. Образ мышления и само поведение Саэ такие непричастные, будто ему действительно наплевать на всё. Не так, как Рину. Иначе — Саэ нет никакого дела не только до мира вокруг, но и до них двоих. И до фени ему совместные прогулки по жаре, и закаты у причала, и беготня по футбольному полю, и то, как он наклеивал пластыри на коленку, а потом утешающе трепал по волосам. В горле горчит морская вода. Есть смысл обеззаразить пойлом и вновь стать беспринципным бараном с тупой улыбкой и чешущимися кулаками, но это потом. Припухшие от ветра пальцы сплетаются в тугой замок, спина загнанно горбится. Рин покачивает кистями в воздухе. — …Ну. Как сказать. Не совсем, — старательно подбирает слова он, просверливая глазами дыру в кроссовке, — я просто хочу знать. Всё равно через несколько дней уеду, вот и… Кисти встряхиваются в объяснительном жесте, мол, я просто больной на всю голову, се ля ви, не обессудь и всё такое. Сырой ветер слабо покусывает загривок, под ногами разлагается жухлая листва. Мюнхен поразительно спокоен и тих, как большое кладбище. Саэ сейчас под стать ему — только шуршит курткой и задумчиво молчит. По нему нереально понять, о чём он думает. По-крайней мере, у Рина не получается. — Я просто интересуюсь, — вновь заговаривает последний, клоня голову вниз до глухого скрипа в шее, — не воспринимай всерьёз. Голос предательски проседает на последних нотах. Коленка долбит по воздуху, гравиевая крошка хрустит и чавкает под подошвой. Гробовое молчание угнетает не хуже, чем принятие своего положения. Рин понимает — всю жизнь он только и делает, что усугубляет. — …Как ты думаешь? — наконец отмирает Саэ, проезжаясь пятками по мелкому камню. — У меня плотный график и всего несколько часов на сон, но сейчас я сижу с тобой, а не с кем-то в постели валяюсь. Достаточно развёрнутый ответ? Тонкие ресницы завораживающе поблёскивают. Рин распрямляется в спине, обсаженные зрачки перекрывают радужку и жадно облизывают чужие губы. Хочется поцеловать, но нельзя — Саэ не понравится. — Да, — со облегчением усмехается Рин. Ладони расслабленно виснут между бёдер. — Спасибо? Саэ снисходительно прикрывает глаза и звучно фыркает. — Дурак, — шмыгает он покрасневшим носом. Холодные доски ощущаются россыпью углей, Рин ёрзает по ним, как неприкаянный, щёлкает позвоночником и пальцами. Руки чешутся обнять. Согреть. Обиды — дело прошлое. Хрен с ними. — Ладно, если ты не будешь, — Саэ поворачивается к забытому стаканчику, — то выпью я. Тучи шлёпаются на плечи выстиранными в чернилах тряпками. Фонари лопаются один за другим, и Рин не чувствует ног, когда поднимается с лавки. Саэ отставляет кофе в сторону и поднимается следом. — Что-то случилось? — широко распахнув глаза, спрашивает он. В голосе сквозят тревожные нотки, на периферии появляется знакомая ладонь. Рин морщится и, закрывшись чёлкой, отмахивается: — Хватит. Мёртвая листва предостерегающе шумит, и объяснений, кажется, больше не нужно. Зачем они? Достаточно того, что из-под воротника выглядывает крупный засос.***
Аппетит снова пропадает, но Рин всё ещё нет. С шеи свисает сухое полотенце, от загривка к копчику гуляет уличный воздух. В Мюнхене опять дождь, и гардины протяжно скрипят под натиском ветра. Чуткий слух ловит каждый звук — и то, как по коридору кто-то катит тележку, и то, как снаружи визжат чьи-то тормоза. Рина едва можно рассмотреть в вязкой темноте. На щеках то проступают желваки, то снова расслабляются. Главное — дышать поглубже. Кулаки скрипят, костяшки врезаются в кожу. Получается, Саэ соврал ему, но это даже не самое страшное — Рин тоже нечист на руку, и его дурную голову захлёстывает накатившая осмысленность. Саэ, наверное, понял абсолютно всё. С первого взгляда прочитал его, как раскрытую книгу с точным обозначением каждого движения и вдоха. Понял и сжалился. Рин потирает лицо руками, запрокидывая голову. Череп опоясывает пульсирующая боль. Даже если это предположение верно на все сто, мужества признаться во всех грехах лицом к лицу и гордо свалить в никуда критически мало. Посиневшие пальцы хватают телефон, торопливо отбивают текст сообщения, и Рин, не рассчитывая на скорый ответ — как и на ответ в принципе — уходит в ванную. Находиться в зоне поражения сейчас — равно что поливать себя горючей смесью, а затем кружить вокруг источника огня, и храбрости хватает только на то, чтобы снова зажать член в кулак и вдавить себя виском о стену. Вода то обваривает кипятком, то прорывается под кожу бугристой наледью. Рин никак не может сконцентрироваться и найти подходящую температуру. Зубоскалить в нержавейку кабинки стыдно. Лоб вбивается в металл, в левой стороне груди обрывается и прирастает обратно. Рин хочет зарыдать, как ребёнок, у которого отобрали любимую говорящую игрушку. Или как говорящая игрушка, которую этот повзрослевший ребёнок относит на помойку. Под сомкнутыми веками мерцает неоновая подсветка, Саэ выгибается на диване, демонстрируя Рину свою растяжку, обнимает широкие плечи и стонет имя. Не его имя.***
Идти к нему опять всё равно что возвращаться к оставленному в бегстве дому. На месте зелёного двора — сплошное пепелище, почерневшие огарки стен чадят над серым настом, а закопчённый воздух покалывает в лёгких, мешая дышать. Кажется, движется только кадык и безжалостно-медный закат, заплывающий под приопущенные ресницы. Это всего лишь осень, всего лишь девятое октября. На прозрачном небе ни облака, но Рин для чего-то накидывает капюшон на макушку и опускает глаза в асфальт. Он намеренно решил потаскать себя по городу, чтобы проветриться и подготовиться. Да, от мюнхенских пейзажей может развиться катаракта, только любое неосторожное слово Саэ может испортить настрой на матч, и будет гораздо хуже. Уж этот-то урок усваивается куда оптимальнее, чем все предыдущие. Старые улицы жмутся друг к другу с отточенной солдатской сноровкой, как на последнем построении перед отправкой на фронт. Рин отчасти завидует стойким каменным стенам, потому что они пережили многочисленные бомбёжки, артобстрелы и осады, а у него не выходит сдержать себя на цепи из-за чувств к родному брату. Звенья натирают под подбородком, Рин не думает о том, что его ошейник соткан из акрила и овечьей шерсти — Рин тычется в него носом и выдыхает через рот, нанося себе новые раны поверх кровоточащих старых. Но нахер эти сакральные значения. Ладонь смиренно сжимает в кармане фигурный пластик. Подмёрзшие пальцы осторожно оглаживают грубые срезы. Потащил же зачем-то из дома. Выкидывать жалко. Делиться, возводя свою больную привязанность в апогей отчаяния — нет.***
Закончив с самокопанием над меню, Рин заказывает яблочный сок и возвращается за столик. Волосы на затылке шевелятся из-за любопытного взгляда кассира. Наверное, ей понравился его английский. Или он сам. Как бы то ни было, у этой девчонки очень сомнительные пристрастия — Рину, который знает себя лучше других, совершенно не нравится ни то, ни другое. Даже яблочный сок не нравится — стакан презрительно отодвигается в сторону после пары глотков. Пальцы крутятся вокруг своей оси, Рин ведёт помертвевшим взглядом по сумеречной улице. Наблюдение за тенями немного утешает. Наверное потому, что он всегда любил темноту. Растил её в себе, не обращая внимания на то, как сорные корни сплетались с нервными окончаниями, поливал и сдабривал всем подряд. Над входом звякает колокольчик, в дверях мелькает медная макушка. Рин горько хмыкает, подтягивая плечи к шее. Доигрался. Саэ вжикает молнией. Колючие пряди немного растрёпаны, взгляд на кассу обесцвеченный. Рин скребёт подошвой по плитке и пристально наблюдает за тем, как Саэ снимает куртку и вешает её на стойку — снова та же, что и вчера, невооружённым взглядом видно, что на несколько размеров меньше первой. Подсказок в паззле больше и больше, но Рин мысленно раскидывает все составляющие по разные стороны. Теперь нет причины чинить себя, избегать починки безопаснее. Саэ присаживается напротив и выдыхает в ладони. Наверное, он часто мёрзнет — здесь же самый настоящий север в сравнении с Хонсю. Впрочем, Рин уже решил, что ему плевать. Отчуждённый, потерявший какой-либо смысл в своём инертном беге вперёд, он не отвечает ни на приветствие, ни на вопрос о том, как прошёл день. Лазурь под чужими ресницами темнеет, Саэ встаёт и уходит к кассе со своим раздражающе-тактичным «подожди». Надо же, как надрывается, чтобы не обидеть. Дайте ему медаль за то, что целых три дня терпит неженку. Виски простреливает ноющей болью, Рин шикает сквозь зубы и вновь вонзает глаза в пустынную улицу.***
Тонкая шея наглухо замурована водолазкой. Саэ флегматично отпивает из чашки — судя по запаху, травяной чай, — и продолжает вялотекущий монолог о том, как хреново общаться с баварцами, которые не представляют жизни без жирной еды. — А потом они удивляются, откуда у них столько холестерина, кретины, — парирует он так буднично, будто бы издевается или действительно не понимает того, что топчется по малодушию своего брата. — Каждую пятницу бухают, — говорит, — жрут от пуза, отсыпаются, потом снова на работу. Чем-то похоже на японцев, но у вас хотя бы всё культурно. Неспокойные руки ныряют между окаменевших бёдер, Рин давит пятками в пол и напрягается в плечах. Что бы Саэ ни говорил, неподвижные зрачки по-прежнему прожигают его молочную кожу под тканью. В том самом месте, где вчера светился характерный кровоподтёк. Маска на лице трагически трещит по швам, Бэндзайтэн хохочет в ушах, но Рин кое-как держится. — …ем больше я общаюсь с имбецилами в своей команде, тем чаще думаю, что у них хватает мозгов только на две вещи, — Саэ глядит в окно, бледные пальцы натягивают ворот водолазки выше, — на то, чтобы пинать мячик и снимать ебанутое порно. Изо рта вырывается гадкий смешок, Рин запоздало стискивает зубы и встряхивает чёлкой. — Но, с другой стороны, я их не осуждаю, — апатичный взгляд врезается в переносицу, Саэ делает небольшую паузу и стукает чашкой о стол. — В Германии больше нечем заняться. Здесь либо работать, либо трахаться. Едкие слова отрезвляюще бьют по щекам. Вокруг чужого зрачка искрится знакомое зелёное пламя. Рин дёргает щекой, ладони под столом давят на колени, и ткань под ними безбожно промокает. Нет, Саэ точно понял. И делает одолжение тем, что находится здесь. — Зачем ты мне это рассказываешь? — хрипло спрашивает Рин, надеясь на то, что этот вопрос не срикошетит обратно. На точёном лице мелькает что-то вроде удивления. Саэ моргает — нет, никакого удивления, скорее непонимание, — и окидывает Рина вновь потускневшим взглядом. — Должен же ты знать, какие люди тебя окружают, — обняв кружку, снисходительно объясняет он, — иначе так и будешь нажираться в барах, смотреть на всех так, будто хочешь свернуть им шеи, и ебать себе мозг. Спину прошивает мерзкий холодок, Рин открывает рот, чтобы вставить что-нибудь подчёркнуто-правильное, но Саэ затыкает его очередной колкой фразой: — Не отчитывайся, мне неинтересно, просто считай это напутствием. От старшего к младшему, знаешь?***
Цикл прощания повторяется — меняется только обстановка. Сейчас немного ярче по освещению и раньше по времени — Рин в какой-то момент не выдерживает находиться рядом, решая соврать про неотложные дела ранним утром. Разумеется, продирать глаза раньше шести бессмысленно, но Саэ сразу кивает, встаёт из-за стола тянется за курткой. Рин накидывает свою, не застёгиваясь. Щупает фигурку в кармане. Удовлетворённо выдыхает, прикрывая глаза — на месте, — и направляется к выходу. Тротуар немного уже, чем прежде, переулков нет — только запертые ворота во дворы, — и скрыться совсем негде. Саэ копается в телефоне, разбираясь с такси. Снова тихо-тихо дышит у правого плеча. — Через четыре минуты, — наконец погасив мобильный, подытоживает он. Рин угукает себе под нос, старательно не подавая вида насчёт того, что сейчас его мысли растекаются по блеклым стенам тянущей головной болью. Окислившиеся в соли шарики заезжают за потрескавшиеся ролики, и это раздражает. Сушит. Хочется выпить. На глаза попадается жестяная крышка, кроссовок поддевает её и отбрасывает в сторону. Металл звонко прыгает по асфальту, но резко замолкает. — Я тебе не ворота, — придавив его ногой, цедит Саэ. Сторона, как назло, оказывается не самой подходящей — часть мозга Рина прекрасно понимает, что ситуация немного забавная, но улыбаться нет желания. А вот рычать и лаять, не церемонясь со словами — вполне. Рин хочет отомстить за все обиды напоследок — и за детские, и за взрослые, и за надуманные в силу своего собственничества. — Я случайно, извини, — держась из последних сил, вполголоса проговаривает он и засовывает руки в карманы. Раздражённый взгляд поднимается на пару этажей выше и задерживается на силуэтах за плотными шторами. Сложно разобрать, чем занимаются местные, но окно приоткрыто, и по улице веет чем-то вкусным. Кажется, хлебом. Или чем-то таким простым, как варёный удон. Рин поджимает губы — дома, в Японии, из окон пахло точно так же. — Тебе тут не нравится, — неожиданно заговаривает Саэ, и прежде, чем сознание Рина успевает придумать отговорку, похлопывает по плечу, — Мне тоже бывает не очень, но я искренне рад, что ты смог перебраться сюда. Тепло чужой ладони проникает в кожу сквозь одежду, распространяясь по венам смертельным ядом. Рин презирает свой организм за то, что на щеках как по команде проступает румянец, за то, что дыхание спирает, и за то, что между бёдер против воли вздрагивает. — Не нужно, — выскальзывая из-под чужих касаний, приглушённо бросает он. И зачем-то добавляет вот это тупое: — Прости. С правой стороны неприятно пустеет, Рин как бы случайно отходит и опускает голову — сквозь чёлку легко рассмотреть всё, что происходит вокруг, но его глаза — нет. А в глазах копится столько слезливой дряни, что лучше никому не видеть. — За что? — знакомые подошвы сразу появляются в поле зрения. Голос Саэ вкрадчивый, царапающий по рёбрам: — За то, что вырос неженкой? В груди словно лопается петарда — последнее слово явно было лишним. Волна жара захлёстывает вены, Рин дерзко вскидывается, как заведённая марионетка, и прожигает Саэ самым суровым взглядом, на который возможен. — Я же просил не называть меня так. Кроссовки проезжаются по асфальту, Саэ отворачивается. — И? Я же не виноват, что ты всё время ходишь, как в воду опущенный, — холодно произносит он себе под нос. В тёплом свете фонарей можно рассмотреть, как над медной макушкой поднимается неровный пар. — Учись уживаться с людьми, с твоей угрюмой физиономией только психов играть. Рин считает глазами выбившиеся колючие пряди, и крепко сжимает ту долбанную фигурку в кармане, будто она — последнее, что помогает не развалиться на части. До Саэ всего полметра, отсюда можно почувствовать, как пахнет его шампунь и антиперсперант. Рину так до неправильного хочется приласкать свой эгоизм, протянуть руки и обнять хотя бы сейчас. Способ прибиться поближе к телу найти легко, но строго воспрещается. Смотреть — да пожалуйста, сколько угодно и как угодно. Трогать — никогда. — Хочешь сказать, ты не знаешь, почему я стал таким? — само собой вырывается у Рина, стоит только вспомнить, кто трогает Саэ. Враждебность и вызов в интонациях слишком явные, чтобы давать заднюю: — Рассказать? Или тебе неинтересно? Пар всё так же растворяется над медными волосами. Саэ не двигается, будто непричастен. Молчит, будто ему абсолютно безразлично, как изводил себя его родной брат. Бедовая мысль даёт в голову, и Рин всё-таки взрывается. — Слушай, а с Шидо у тебя как? — шагнув ближе, шелестит он. Наклоняется у уха, скалит зубы: — Не собрались ещё в Венецию? Или на Кипр, как Кайзер с Исаги? Ветровка на изящных плечах натягивается. Саэ каменеет. Неужели задело? Надо же, божки тоже могут обижаться. Отступать уже некуда. Рин оглаживает дурацкую пластмасску и набирает полные лёгкие кислорода. — Я говорю, с Шидо как тебе? — дерзко взрыкивает он, не собираясь прерываться на такой прекрасной ноте. — Он веселее? Умнее? Симпатичнее? Играет лучше? Член больше? В полумраке грозно сверкают знакомые радужки. Стены высекают громкий шлепок. Рин обмякает и ошарашенно накрывает щёку ладонью. Под пальцами слегка жжётся, под нижнее веко засыпается песок. Саэ сжимает кисть в вялый кулак и стреляет взглядом исподлобья. — Всё, успокоился? Вопрос звучит щелчком кремня на старой зажигалке. Воздух становится топким, словно торфяная трясина. Дымом с горящих болот не пахнет, но заморозки пробиваются под куртку, опоясывают живот и обвивают горло петлёй, и это ещё дерьмовее. — Саэ, прости, — поджав губы, выдавливает Рин. Пронзительный взгляд из-под длинных ресниц сквозит ультимативным «мне похуй». Руки начинают дрожать. Сердце хаотично мечется по грудной клетке. — Я не хотел тебя обидеть, — схватившись за манжеты, оправдывается Рин. Голос дрожит, Саэ слегка наклоняет голову вбок и скептически приподнимает бровь. — Я не злюсь и не обижаюсь на детей, — спокойно сообщает он, взмахивая ресницами, — я просто ставлю их на место. Между висков неистово коротят рубильники. Чёрный дым застилает глаза. Рин сглатывает, вскидывает подбородок к зареву фонарей на тёмном небе. Тише, всё в порядке. Гипсовая маска трескается. К обманчивому молчанию улицы вклинивается далёкий шелест двигателя. Саэ поворачивает шею на звук и шумно вздыхает. — И да, я не собираюсь оправдываться за то, что ты себе придумал, — отрезает он перед тем, как развернуться к дороге. — Всё, закончили. В барабанных перепонках шуршит осыпающаяся штукатурка. Глаза заторможенно таращатся на чужой силуэт. Рин кусает губу, звенья ошейника вонзаются в кадык изнутри. Саэ уходит, и это не предательство — смердящую падаль невозможно предать. Саэ — не подвох, просто «мы» уже невозможно, просто Рин годами водил себя вокруг изящных пальцев, которые сейчас ложатся на лоснящуюся ручку. — Саэ, — глухо зовёт он. Колючие пряди покачиваются, из-за плеча показываются пронзительные глаза. — Что ещё? — замерев у распахнутой двери, вопрошает тот. Мозг лихорадочно фильтрует слова и составляет из них предложения, Рин нервно переминается с ноги на ногу. Если жечь мосты, то сразу до основания опор — диктует внутренний голос, и тело само вырывается вперёд. Движения механические, агонизирующие, умоляющие. Руки на плечи. Дёрнуть к себе. Соскользнуть ладонями к спине. Скулы пылают верховыми пожарами, Рин замечает, как округляются глаза Саэ, и зажмуривается, чтобы не вспоминать потом. Пальцы лихорадочно комкают топорную ветровку. Запах чужого тела будоражит. Шея клонится вниз. Рин слышит выстрел и понимает, что поменяться уже не сможет. Губы Саэ мягкие и прохладные, но дыхание горячее раскаленного свинца. Тело плавится, Рин целует просяще, с этим унизительным «пожалуйста» в сбившемся сопении и без надежды на ответ. Спереди тихо лязгает металл. Язык напарывается на стиснутые зубы, нос — на горячую щёку. Лёгкие заволакивает густым зелёным туманом, ладонь импульсивно слетает ниже по гладкой ткани и сжимает ягодицу. Под пальцами мягко и упруго, в трусах влажно и слишком тесно. Рин неумело сминает нижнюю губу и мученически выгибает брови. Слишком плохо, слишком хорошо, слишком неправильно, но Саэ неожиданно расслабляется, со свистом выдыхает и кладёт руку на загривок. Замёрзшие пальцы зарываются к корням, царапают затылок и поднимают за собой мурашки. Рин чувствует, что можно, и соскальзывает второй ладонью к бедру. Саэ шумно выдыхает, открывая рот. Медь уже не колется — совсем чуть-чуть щекочет край челюсти, а Рин подставляется ей и утробно урчит, потому что Саэ целует его. Целует с языком, прижимается вплотную, вытесняя весь воздух между телами, и исступлённо наглаживает против линии роста волос, будто успокаивает. У него так хорошо получается сводить с ума без особых сложностей, что хочется взвыть ещё одним вопросом, но кончик языка щекочет нёбо, Рин приоткрывает веки и закатывает глаза, глотая все вопросы обратно. Потом, все вопросы потом. Выхлопная труба кашляет, пластмасска вонзается в бок, и Рину плевать на всё, кроме дрожащего дыхания на своей коже и мягких касаний на шее.***
Ехать с ним на заднем сидении в абсолютной тишине слишком волнительно — в последний раз так колошматило во время подписания контракта с французской сборной. Водитель сдержанно молчит, демонстрируя свою немецкую выдержку. Ладонь Саэ покоится на бедре Рина, и не приведи случай двинуться хоть как-нибудь не так — под подолом куртки слишком красноречиво твёрдо и мокро. С другой стороны, двинуться к члену было бы очень даже так. Лишние пошлости лезут в голову, Рин прикусывает щёку и хмурится. Он всегда болезненно переносил стычки с самим собой, а сейчас и того хуже — сейчас он красный до мочек ушей, липкий и отвратительно-потный. В мозгах — кисель, на губах — послевкусие поцелуя с братом. Хочется заранее объясниться, что он в принципе ничего не планировал, что это — чистая случайность, но ещё больше хочется забить на культуру, соблюдение целибатов и прочее дерьмо, а затем просяще приподнять бёдра. Саэ взрослый, Саэ без слов должен понять, куда вести рукой. По его непроницаемому лицу мелькают рваные тени, пальцы вздрагивают на одном из поворотов, прожигая бедро сквозь джинсы. Напряжение искрит по телу пульсирующими толчками, Рин с шумом высвобождает лёгкие, опуская поплывший взгляд к чужой кисти. — …Мы с ним даже не трахались, если тебе интересно, — бормочет Саэ в окно. — Не успели. Чуткий слух охотно подхватывает едва слышный шёпот, Рин оглядывает очертания чужого профиля, вжимаясь в сиденье. — И он тебе… Хватка на ноге усиливается. — Нет, — со сталью в голосе перебивает Саэ, продолжая глазеть на ночные улицы, — руками хорошо работает и по воротам не мажет. Но это хреновый повод влюбляться. Для меня точно.***
По-настоящему хреновый повод влюбляться — чувствовать, как Саэ дёргает за куртку, едва они ступают на порог квартиры. Под длинными ресницами колышется море, проржавевшее сознание бесповоротно растворяется в нём, до обострённого слуха добирается шелест чужой одежды. Саэ раздевается сам, жжётся губами на шее, живот рефлекторно поджимается под его ледяными руками, фривольно ныряющими под толстовку. Рин рвётся за поцелуем и едва не сталкивается с братом зубами, подхватывая стройные, крепкие бёдра. В спальне пахнет прелой травой и осенней ночью — Рин замечает набирающий силу туман, когда толкает Саэ к постели и наваливается сверху. Матрас тихо вздыхает под их весом, на язык попадаются солёные капли под челюстью. Слух ласкает прерванный стон, медь рассыпается по подушке, вверх по позвонкам тянется приятный холодок — Саэ торопливо тащит толстовку вверх, не оставляя никакого выбора, кроме как подчиняться. Горловина царапает раскрасневшиеся уши, Рин роняет ладони в одеяло и на несколько секунд подвисает, рассматривая опухшие, приоткрытые губы. — Прости, — в который раз извиняется он перед тем, как прижаться к ним со всей жадностью. Чужое дыхание приятно обжигает рот, ткань водолазки под пальцами идёт мягкими складками. Стоит коснуться живота, как Саэ прогибается в пояснице и, едва разорвав поцелуй, шепчет безапелляционное «снимай». Слушаться его во всём оказывается проще, чем сдерживаться — Рину срывает башню от того, как часто вздымается обнажённая грудь, язык скользит по горячим перекатам мышц, пересчитывает рёбра и обласкивает ложбинку на животе. Гладкую кожу усыпает мурашками, Саэ сипло чертыхается и давит на затылок, подначивая продолжать. Спутанные волосы шелестят под его длинными пальцами, в венах всё кипит, в паху натирает от сырости — Рин обхватывает грудь губами и мелко покусывает соски, щупая тазовые кости. Удовольствие затекает в вены густой патокой, чернота в груди разгорается с новой силой, едва нетерпеливые пальцы Саэ лезут за пояс. Рин щёлкает кнопкой, рывком скатывает джинсы и бельё к коленям, откидывается головой назад и стонет сквозь стиснутые зубы, толкаясь в вспотевший кулак. Пальцы натирают головку, Рин снова чертит языком вверх по возбуждённому телу и с силой вбирает кожу под ключицами в рот. Хриплый голос Саэ намертво ввинчивается в память, мокрые губы вжимаются в шею у кадыка и продвигаются выше. На языке расцветает железный привкус, в висках тарабанит приставучее — нужно оставить больше своих меток, нужно сделать Саэ своим, нужно вычеркнуть из его жизни всех, кто может помешать. Ладони беспорядочно изучают изгибы его ног и талии, внизу звякает пряжка, и Рин настолько поглощён процессом, что даже не понимает, чья рука дёргает бельё Саэ первее. По лопаткам течёт, под чёлкой взмокает, вокруг пульсирующего члена досадно пустеет — Саэ ловко переворачивается на живот и выглядывает из-за плеча. — Не вставляй сейчас. Рин дёргает кадыком — взгляд Саэ такой пьяный без спирта, такой заразительно-дерзкий, что в глазах за секунду темнеет. Чужие колени шуршат по покрывалу, жилистое тело сексуально прогибается в пояснице. Рин завороженно облизывается, сминая ладонями упругую задницу, пускает по горлу тихий стон, упираясь носом между между ягодиц. Щёки царапает, Саэ скребётся по постели и говорит что-то мерзкое, но Рину слишком хорошо, чтобы реагировать на колкости. Внутри него всё бушует и клокочет, по головке течёт остывающая смазка, язык давит на пульсирующую плоть, спускается к промежности, прижимается к яйцам. Рин по наитию оттягивает их губами, раздвигает Саэ в стороны и вновь толкается языком. Подбородок мокреет от слюны, ресницы дрожат в такт рваному дыханию, Рину плохо из-за того, как хорошо. Парой минут позже он и вовсе думает, что может умереть от возбуждения — толкаться между этих ног настолько приятно, что хочется взять целиком и оказаться внутри, но отголоски здравого смысла напоминают, что Саэ сказал не вставлять. Сейчас он снова молчит — только прерывисто сопит в подушку, скрывая лицо, и хаотично шуршит ногтями по одеялу, напрягая сильные мышцы. Рин двигает зудящей шеей, качает бёдрами, постепенно настраиваясь на нужный ритм, пока пальцы крепко держат Саэ под напряжённый живот и наглаживают немного ниже. Смазки до постыдного много, плоть легко скользит в ладони и между бёдрами, мягкие волоски цепляются за вздувшиеся вены, пока блестящие зрачки восхищённо вылизывают тень вдоль позвоночника, блестящие от испарины лопатки и ямочки на пояснице. Под слипшейся чёлкой снова щёлкает — Саэ хочется обнимать, — Рин упирает ладони в постель, вбивается в упругие ягодицы до мокрого шлепка и рывком опускается ниже. Капли на рельефной спине придавливает дрожащей грудью, Рин трётся лбом о плечо с тихим «прости» перед тем, как зубы импульсивно смыкаются на загривке. Саэ дёргается с громким вдохом и исходит на дрожь, вжимаясь в кровать — Рин ласково зализывает укус, ловит острые рёбра ладонями и протискивается к ключицам. Медные пряди отрываются от подушки, Саэ открывает рот, подставляет заалевшую шею и сам хватается за член. Рин видит, как быстро двигается его рука, замечает подпрыгивающий кадык, слизывает слюну с чужих губ и ускоряет темп. У него нет опыта, у него мало здравомыслия и терпения, но очень много чувств. И главное из них Саэ точно понял.***
— …Я даже представить не мог, что ты настолько чокнулся, — отдалённый голос пробирается в голову сквозь вакуум. Рин отрывает щёку от подушки, выпутывается из-под одеяла и разлепляет глаза. В постели душно, серые шторы едва заметно покачиваются, из приоткрытой оконной рамы доносится шум дождя. — Не туда смотришь. Матрас проминается с другого края постели, и ухо щекочет влажное дыхание. — Знаешь, у меня к тебе очень много вопросов. Рин поворачивается влево. Упирается носом в мягкие волосы. Воспоминания прошедшей ночи накатывают мягкой морской пеной, ладони ловят чужую спину и неверяще щупают вдоль. Подушечки пальцев едва касаются расслабленных мышц на руках, сползают к запястьям и немного сжимают. Сердце выжидательно замирает — страшно говорить. — Нет, тебя не заглючило, — интуитивно догадавшись, беззлобно проговаривает Саэ, — так что успокойся и выдохни, тебе скоро на тренировку. Потом позвонишь. Между бедёр снова твердеет — к чёрту бы эти тренировки, — Рин вжимается лбом в тёплое плечо и жмурится. В край щеки колотится чужой пульс. На предплечьях выступают мурашки, лёгкие наполняет чем-то свежим и невыносимо приятным. Хочется сказать что-то важное, но в щёку упирается согретый ладонью пластик, и Саэ со свистом вздыхает, привлекая внимание. — Вопрос первый: ты специально купил фигурку Маруко-тян к моему дню рождения?