В тихом омуте

      Её будит влажный холод простыней, липнущих к покрытой испариной спине. Её будит, кажется, мягкое вкрадчивое постукивание — как будто ветер шевелит приоткрытое окно. Наконец, её будит непрошеный страшный сон, один из тех снов, про которые не рассказывают и о которых не вспоминают на утро. В этом сне она уменьшилась до размеров пятилетнего ребёнка, а мрачная грузная фигура, нависшая над ней, напоминала гору. Она видела глаза, очень похожие на её собственные, и тень занесенного в воздухе кулака на стене. Она видела пульсирующую жилку на шее и думала: ну вот и всё, мне конец. И, конечно же, она видела лицо и кричала, хотя кричать от страха ей не приходилось уже очень давно, последний раз был целую вечность назад.       Клоринда лежит, натянув одеяло до подбородка, и всматривается в колючую черноту потолка. Всматривается, вслушивается, но звенящая тишина ей не подруга. Ни один здешний звук, ни один местный обитатель ей не товарищ. Она лежит здесь, потому что…       Давай побеседуем откровенно, милая.       — Когда же ты, наконец, отстанешь… — шепчет она вникуда.       Сон ей уже не ответит. Сон есть и остаётся сном, глупой маленькой зацикленностью мозга на крошечной или большой детали, на человеке или предмете. Она бы поняла, если бы ей приснился коротенький эротический фильм — накануне минул третий день, как они с герцогом не вылезали из постели, в полной мере познав, что такое сбитые режим и график. Но сон был плохим. Сон был омерзительным.       — О, ты пришла в себя, — раздаётся рядом голос Ризли. Ни намека на дремоту, бодрый и свежий, звенящий среди плавающих в воздухе пылинок. — Всё в порядке?       Клоринде впору всерьез задуматься над этим вопросом. Всё ли в порядке? Да, кажется. Она валяется в мягких перинах, её согревает толстое покрывало, затылок утопает в подушках, лишь мурашки слабо терзают согнутые колени. Еще не рассвело, стрелки часов на журнальной тумбе показывают четыре часа утра. Отмахнись, опусти веки и вдохни поглубже, представляя себе что-нибудь приятное — вот тебе и спасительная пустота забытья.       Но она не может. Она переворачивается набок, по старой привычке запуская ладонь под наволочку. Свежо. До чего же странные у неё пожелания к постели — чтобы в одеялах можно было согреться и чтобы руку под подушкой слегка холодило. Одно другому как будто бы мешает. Нестыковка, зато, если все правила соблюдены, успокоиться куда проще.       — В порядке, — отвечает, помедлив, Клоринда. — Спи.       А сама затаивает дыхание, ждёт, что он скажет. Вообще-то у неё на уме уже есть несколько возможных вариантов, в конце концов, в обычной жизни предсказать следующую его реплику не так трудно, однако сейчас ситуация из ряда вон, а она ощущает себя застигнутой на месте преступления — как нагадившая в углу кошка. Она всегда держала эту часть себя за семью замками, не позволяя ему заглянуть и одним глазком.       — Ладно, — хмыкает Ризли. — Сплю.       Спи. Сплю. Вот и всё.       Обычно они обменивались подобными репликами по вечерам, если не расшатывали в сотый раз его кровать. В эти спокойные вечера он сидел здесь же, выстроив для своей спины целое ложе из подушек побольше и подушек поменьше — импровизированное рабочее место, идеальное кресло для просмотра отчетов за день или чтения книг. Ризли читал много, пожалуй, даже слишком много для такого, как он. Временами он даже не давал ей задремать из-за включенного торшера. Тогда она отнимала у него папку или томик со словами: «Спи. Завтра трудный день». И Ризли кивал с забавной степенностью, послушно вручая ей то или другое, мол, конечно-конечно, ты безусловно права, Клоринда, милая моя внимательная женушка, я уже сплю, видишь?       Она никогда не была его женой. Она даже не была его возлюбленной.       Это неважно. Важно то, что после этих слов он всегда разбирал своё «кресло» и тоже укладывался набок. А сейчас не ложится. Он даже не двигается, повторяет её прежнюю позу и почти наверняка точно так же сверлит взглядом недосягаемый потолок спальни.       — Ты не спишь, — ворчит Клоринда. — И меня это выводит. Не хочешь — так и скажи.       — Я бы с радостью, но ты лягалась как бешеный мул и стонала. Это, знаешь ли, не очень-то приятно. В данном контексте так точно.       Она четко представляет себе, как он разводит руками. Самое раздражающее заключается в том, что Ризли чертовски прав. Она виновата в его бессоннице. Она виновата в бессоннице многих людей, а некоторые, блуждая по ожившим лабиринтам своего подсознания, наверняка ищут что-нибудь тяжелое, чтобы размозжить ей голову. Им до неё не добраться, они не волнуют её, не страшат, даже не интересуют. Зато Ризли интересует — и вот это уже пугает.       — Ты прав, — едва кивает Клоринда, радуясь темноте уже всерьез. — Прости.       Никто не увидит её слёз. Никто не увидит её поражения. Никто не увидит её стыда.       Больше никто.       — Может, поговорим уже?       Пружины под Ризли едва поскрипывают, надсадно так — он тоже переворачивается, прижимаясь к её спине и обнимая за плечи. От этого осторожного теплого прикосновения хочется бежать.       Давай побеседуем откровенно, милая.       Фантомный кулак снова в воздухе, он над ней, такой большой и крепко сжатый, и вены толстыми синеватыми струйками идут от самого запястья вверх, вздувшиеся, точно туда кто-то накачал воздуха, а она такая маленькая и при ней уже нет верного заряженного мушкета, потому что детской ручонке его не поднять. Но какое это имеет значение для владельца кулака? Уж точно никакого, потому что владелец привык бить беззащитных просто потому что — или из-за остывшего ужина, а может, из-за выговора на работе.       — Клоринда.       — Что?       — Ты молчишь.       — Ты о чем-то спрашивал?       Вместо краткого «да» он с силой тянет её на себя, пытаясь развернуть лицом, да так, что одеяло сползает вниз, оголяя грудь.       — Не трогай меня!       Мне же больно.       Мало кто из детей помнит первый удар ремня, не говоря уж о тех чувствах, которые он вызывает. Непонимание. Обида. Ненависть. Если родитель бьёт ребёнка, когда ребёнок начинает ненавидеть? Сколько ударов надо, чтобы запустить этот губительный процесс?       Клоринда до сих пор хорошая девочка, поэтому знает ответ. Удар нужен один-единственный.       Свет вспыхнувшего торшера заставляет глаза слезиться. А может, это и не свет вовсе.       Ей кажется, что всё вокруг нереально. Комната, разбросанные по полу вещи, её свисающий со столбика кровати чулок, его кроваво-алый галстук на спинке, там же, где их ноги соприкасались раз или два. Стены без окон, ощущение замкнутости и почему-то — цикличности, как будто она дважды или трижды попала в один и тот же водоворот и теперь её крутит то так, то этак, снова и снова, до подступающей к горлу тошноты, до рези в висках, до скручивающегося в болезненный узел желудка и перепутавшихся кишок.       — Клоринда. Как я могу помочь?       Ты ничем не можешь мне помочь, хочет ответить она. Ты слишком похож на Него и это логичный исход, по-другому и не бывает, по-другому судьбы не складываются, невозможно идти по жизни, не наступив на одни и те же грабли дважды, чтобы только на третий раз их обойти. Положительно-отрицательная динамика в действии. Или скорее отрицательно-положительная.       Даже парфюм они носят как будто бы один и тот же, такой, резковатый и цитрусово-древесный, с доминантой бергамота и кедра, приправленных розмарином, с нотами лаванды и ветивера. Что за насмешка высших сил.       — Мне не нравится твой одеколон, — говорит она, заслоняясь рукой от сияния лампы. — И твои тяжелые завтраки. И конфеты с виски, и хот тодди, который ты пьёшь, чтобы согреться. Я всё это ненавижу.       — Хорошо, — улыбается он. — Я сменю одеколон, буду готовить тебе салаты по утрам и заправляться исключительно водичкой, как кофеварка. Ты из-за этого так дергаешься?       Нет, конечно же не из-за этого, людские предпочтения ведь могут совпадать, верно? Ведь многие любят эклеры или песочные пирожные, любят какао с зефиром или крепкий кофе по утрам, а кому-то нравится тот же крепкий кофе, но с капелькой апельсинового сока или молока. Вот и ему, то есть им нравятся тяжелые, шкварчащие от разогретого масла яичницы и тот же хот тодди. Им нравятся ароматы вроде горького лимона, розмарина-вербены, тонкого землистого ветивера, хорошего мыла, прохладной воды, мягкой замши и потаённой медово-цветочной сладости.       Архонты, думает она, ну почему именно ты? Почему?       Почему?       — Я не знаю.       — М-м?       — Нет, ничего…       Клоринда медленно вытирает глаза, качая головой.       — Я просто хочу уснуть. Тебе завтра рано?       — Не то чтобы. Мы сегодня славно потрудились, разбирали отчетность за тот месяц, составляли пакет документов для дворца…       — И хорошо. Не уходи. Давай спать.       Нет, ты должен уйти. Вы же, мужчины, всегда уходите. Куда-то, где можно спрятаться от данных клятв и неосторожно брошенных обещаний. Любить с рождения. Быть верным. Помогать и поддерживать.       И ты, Ризли. Ты тоже всё равно уйдешь. Завтра утром.