В тихом омуте

      — Как дела? — интересуется он ровно, кому-то покажется даже, что почти прохладно. Хотя на самом деле этот вопрос с его губ всегда звучит несколько отстраненно, как будто не очень-то ему и интересно, как там эти ваши дела, хорошо или плохо, весело или грустно. Дела как дела, что на поверхности, что в подземном мире.       Дела не лучше и не хуже, дела… Да кому вообще нужны эти дела? Кому нужна остывшая заварка в чайнике, потемневшая, по цвету похожая на нефть? На вкус тоже наверняка что-то подобное. Он бросил в чашку два кусочка сахара и кажется, что они лежат там уже целую вечность, никак не растворятся в кипятке, подобно людям, попавшим под воздействие воды Первозданного Моря. Когда он думает о том, что и сам может стать таким же кусочком сахара, частью губительной волны, частью конца света — по его коже бегут мурашки. Он думает, мол, нет, я же не сошёл с ума, я ни за что не позволю себе панику, я для этого слишком…       Слишком?       Ай, да неважно, что угодно, в общем-то. Слишком упрямый, слишком надеющийся, слишком дурной, слишком живой. У живых есть планы, целая куча планов — даже у тех, кто обитает в замкнутом пространстве, не видя солнца, в проржавевших насквозь стенах, с горечью безрадостности на языке.       — Я выхожу замуж.       Двойная порция горечи растекается по нёбу. Почти как двойной эспрессо.       Клоринда говорит бесстрастно, как если бы читала сводку новостей, и делает глоток из чашки. На краю остаётся след от губной помады. Не карминовый. Лиловый. Она, разумеется, не из тех, кто верит, будто бы красная помада служит сигналом распущенности, но, может быть, к ней в голову бесконечной вереницей идут ассоциации с кровью. Может быть, поэтому он никогда не видел ни в её доме, ни на её рабочем месте губных помад алого, киноварного или хотя бы кораллового оттенка.       — За кого?       — Тебе правда интересно?       — Нет.       — Зачем тогда спрашиваешь?       — Беспокоюсь за тебя, — пожимает плечами он.       — Лгун. Развлекаешься здесь?       Может, лгун, а может, нет. Вообще не стоит ни единой фиброй души реагировать на данное оскорбление, почти замужние женщины — они такие, с ними надо быть легким, точно у тебя над головой висит облако и привязано оно за тоненькую ниточку к твоему затылку. И вот ты идёшь, а вернее плывёшь с этим облаком и не падаешь — и вот тогда всё становится гораздо проще.       — Нет.       — Лгун вдвойне. У тебя вот-вот вода должна прорваться сквозь печать повторно, а ты здесь чаи распиваешь один за другим. Дай угадаю, вон та коробочка — для успокоения, вон та — чтобы голова не болела, эта — чтобы быть в фокусе, и эта — чтобы были силы проснуться?       — И вон та, — Ризли кивает в сторону журнального столика с неубранным стареньким сервизом, — потому что заварка просто вкусная. Так за кого ты выходишь?       Клоринда долго смотрит на него из-за чашки. У Клоринды глаза не такие, как у всех. Отчего-то жесткий металлический блеск из них не пропадает ни на секунду. Её глаза кукольные, не стеклянные, но с глубинным сиянием, с отражением тесноватой комнатушки-кабинетика во Дворце Мермония, которой она не пользуется или пользуется исключительно для складирования отчетности, внутри которой словно бы собраны бесчисленные партии по «морскому бою» — выстрел, мимо, убит, выстрел, убит, мимо, мимо, выстрел…       — Он хороший человек, мой жених.       — Но ты его не любишь.       Она быстрым, немного суетливым движением отставляет чашку в сторону.       — Вряд ли бы тогда я позволила ему посвататься ко мне.       Ризли в ответ на её слова только морщится, нетерпеливо махнув рукой.       — Мне ты даже кольцо покупать запретила, причём так, чтобы это слышала каждая последняя крыса в глубине самой дальней трубы. Но со мной ты спишь, а со своим женихом — вряд ли. Нет, я, конечно, признаю, что секс — не совсем про любовь, однако и ты, безусловно, согласишься, что говорит в тебе не только жажда чего-то особенного.       — Ты — обычный мужчина, — отрезает Клоринда. — Подобных тебе много. Галантных, нагловатых, небрежных джентльменов с туманными планами.       — Мои планы относительно тебя были весьма определенными.       — Ничуть. Не убедил. Не верю.       Не верю, мол, и даже переубедить не пытайся. Ризли деланно безразлично пожимает плечами, рассматривая её обтянутую блузкой грудь.       — Итак, ты выходишь замуж. И какие твои планы потом? Рожать детей, варить крем-супы? Отложить пистолет на полку?       Это в лучшем случае, если мы все не пополним запасы воды Первозданного Моря, cheri. Или, вернее сказать, darling, а может, и sweetheart. Это обращение я не использовал даже для самых искусных своих любовниц.       — Я не смогу иметь детей, — парирует Клоринда, накрывая верх чашки ладонью. Внутри на коже наверняка останется конденсат.       — Почему? — как-то тупо спрашивает он, моргнув.       Она бросает на него быстрый, пронзительный взгляд — и в комнате будто бы грохочет выпущенная неизвестным грозным богом молния.       — Не говори, если не хочешь, — поправляется едва запоздало Ризли. — Я просто как-то даже об этом не думал.       — А не помешало бы.       — Ох, ты так зла на меня.       — Не на тебя. На твой вопрос. Что ты будешь делать?       — То есть?       — Потом. Что ты будешь делать потом?       Если бы он еще верил в это абстрактное, даже ему самому не слишком понятное «потом». Если бы он только знал, чего ожидать, если бы он мог учесть все риски разом, если бы «Вингалет» в тайных доках мог разрастись до небольшого города, чтобы каждый без исключения имел возможность взойти на борт…       Но он еще ничего не мог ответить с уверенностью.       — Буду пить чай, — выдаёт саркастично Ризли. — Слушать капель и стук в рудниках.       — Разве рудник не закрыт? — едва удивляется Клоринда.       — Это конфиденциальная информация, — он улыбается, салютуя чашкой. — Ну, за твой счастливый, я думаю, брак. Надеюсь, этот женишок не старше тебя лет на тридцать. Было бы неловко.       — Так интересует мой жених?       И почему ему доставляет удовольствие наблюдать, как она чернеет лицом, как её ухоженные, затянутые в белоснежные перчатки пальцы стискивают ручку чашки до скрипа? Она не тщеславна, она не жаждет его пылкой любви (или всё-таки жаждет?), она от неё бегает, словно маленькая девочка, проснувшаяся в темноте и боящаяся спустить ноги с постели, как бы ни хотелось облегчиться.       Напуганная девочка в теле судебной дуэлянтки. Вот ирония, ему всегда нравились именно такие несчастные, но очень сильные при свете дня девочки. Девушки. Женщины. Женщин в Меропид не так много, иные злы, как собаки, а она ни капли их не напоминает. Утонченная. Снежнийская борзая? Увольте, собачьи ассоциации — вовсе не про Клоринду, они про него и про всех остальных. Она напоминает ему его первую. Правда, в ту пору Ризли не интересовали копания в людских душах (неважно, женских или мужских), ему куда большее наслаждение доставляло изучение физиологии — её и его собственной. С годами, надо сказать, этот интерес никуда не делся — просто был разбавлен прочими, как океанскую воду разбавила собой вода Первозданного Моря.       — Ты же о себе ничего не скажешь.       — А ты не спрашиваешь.       — Потому что не получу ответа.       — Экий ты пессимист.       — Экий? Что это за слово — экий?       — Снежнийское. У них там вообще не всё как у людей, даже слова. Вместо лошадей они запрягают медведей, а вместо холодной воды пьют горячую. Го-ря-чи-тель-ну-ю.       — Много ты знаешь.       — А ты — мало. Так что тебя интересует?       В целях предосторожности он даже возвращает чашку на стол.       — Почему у тебя не будет детей?       — Потому что я сделала кое-что непростительное, а после этого — в худшем случае, — детей не случается. Следующий вопрос.       Кто-то ловко и быстро тычет иглой в его бешено бьющееся сердце. Он медленно растирает грудь указательным и средним пальцами, уронив разом потяжелевшую голову.       — Почему ты сделала кое-что непростительное?       Клоринда сжевывает с нижней губы остатки помады.       — Не знаю.       — Брось.       — Говорю же, я не знаю.       — И когда ты собиралась рассказать?       Теперь уже иглами тычет он — да так беспорядочно, что боль растекается по всему телу и её усталое, измученное переживаниями лицо стареет лет на десять.       — Я хотела унести эту тайну с собой в могилу, — говорит Клоринда, поднимаясь из-за стола и опуская на макушку шляпку. — Но ты же спросил.       — А если бы не спросил? — тихо и обессиленно цедит он. Поднимает на неё взгляд, сцепляя дрогнувшие пальцы в замок на коленях.       Клоринда оборачивается к нему, остановившись у лестницы. Её пустая улыбка медленно, но верно дробит ему позвонки один за другим.       — Какая уж теперь разница, герцог?