It's snowing like it's the end of the world

Гудящая за окном метель сопровождает безмолвие, воцарившее в лесной хижине. Последние месяца всё здесь кажется померкшим и неродным, словно теряя все краски и домашний уют, когда-то наполнявший это богами забытое место. И всё же, что-то заставляет юношу каждый раз возвращаться сюда, прерывая акт бесконечной тишины громким скрипом двери и проникающими внутрь лёгкими, почти невесомыми шагами. - Это я, мама, - произносит зашедший, оповещая о своём возвращении, - твой сын. Неестественно худой и сгорбленный юноша скидывает на деревянный пол тушу кабана, чуть проходя вперёд и закрывая за собой дверь, пока снег не успел завалить порог. Пару раз перепроверив все замки и засовы, домочадец присаживается рядом со входом, разматывая бинты на ногах, которыми были зафиксированы заострённые лезвия. Это действие было доведено до автоматизма, поэтому импровизированные ходули уже через полминуты стояли у двери рядом с ледорубом, а молодой человек, выпрямляясь, привстал, направившись вглубь здания. Со всей осторожностью, насколько позволяют ветвистые руки, дверь приоткрывается, и перед взором предстаёт женщина, в страхе сидящая в постели и прикрывающая себя одеялом, будто готовясь защититься от удара. Вид её был болезненным: бледная сероватая кожа, ломкие выцветшие волосы, дрожащие руки, отросшие ногти, и то, что так раздирало сердце - испуганный взгляд, будто перед ней стоял не некогда самый близкий человек, а дикий зверь, готовый прыгнуть и сожрать с потрохами. - Тише, тише, это я, - говорит юноша, снимая капюшон и поправляя маску, чтобы убедиться, что та всё ещё на месте. - С охоты вернулся. В лесу кроме дичи ни души. Ни сегодня, ни завтра ничто не побеспокоит твой сон. Женщина напротив постепенно расслабляется, устало кладя голову обратно на подушку. Беловласый юноша же неспеша подходит к ней, усиживаясь на край постели и неуверенно, но нежно поглаживая по волосам. - Я сделаю нам твоё любимое рагу, а затем мы вместе поедим. Надеюсь, в этот раз нарежу морковь не так крупно, - с нежным смешком добавляет он. - Больше не буду тебя беспокоить. Если вдруг понадоблюсь, зови. Последняя фраза почти проглатывается. Он знает, что женщина сильно ослабла и едва ли способна связать пару слов, но желание услышать своё имя от неё ещё один раз разъедает и разум, и душу. Лежащая молча кивает, немного отодвигаясь, и парень уходит. *** Страх дураков, рассекающий ночную тишину взмахом косы, предзнаменуя скорую гибель заплутавших в лес богов, сейчас спокойно стоит на кухне, нарезая остатки хлеба. Запасы многих продуктов иссекали, но одна мысль об обращении к «богам» за помощью отвращала. Итакве было не принципиально, из чего состоит его рацион, единственное, что останавливало от полного перехода на мясо - понимание, что такое питание не пойдёт на пользу его матери. Она с раннего детства дала понять - на одной только дичи не проживёшь - большу́ю роль играют фрукты, овощи, злаки, молочные продукты, и много другого, что можно было найти в написанной от руки книге рецептов. «Чёрт бы побрал климат, из-за которого скотоводство и земледелие кажутся почти что шуткой». Но даже будь у Итаквы возможность, он бы вряд ли нашёл время на такое: обязанность охранять покой матери - первостепенная задача. Покачав головой, дабы отбросить лишние мешающие мысли, юноша разливает горячее рагу по мискам, кладя ложки справа от посуды. Его учили правильной сервировке стола, правда в этом смысла всегда казалось мало - какая разница, если главное, чтобы было вкусно и сытно? Только в последнее время, в надежде хотя бы мелочами радовать хозяйку хижины, ночной дозорный стал уделять этому внимание. - Стол накрыт. Тебе помочь встать? - спрашивает он, заглядывая из-за угла в комнату. Вместо чёткого ответа, женщина медленно, словно через силу, приподнимается с постели, тяжёлыми шагами направляясь к выходу. Итаква, даже несмотря на игнорирование помощи, подхватывает её под руку, аккуратно ведя в столовую. Там он усаживает её на стул, а сам устраивается сбоку поодаль. Какое-то время ничего не происходит: взгляд юноши устремлён на руки матери, которые неумело, будто впервые в жизни, берут ложку. Лишь через пару минут, удостоверившись, что та, хоть и неохотно, но принялась за рагу, Итаква смог снять маску. Конечно, перед этим он сильно склонил свою голову, убеждаясь, что мать не увидит лик столь схожий с её мучителем. Снова стало тихо. Не то чтобы в последнее время тут когда-либо было громко, но эта тишина на фоне всех мыслей, загоняла лишь в бо́льшую тоску. Юноша подавил желание попытаться начать диалог, надеясь услышать от мамы настойчивое, но ласковое «когда я ем - я глух и нем!». Честно, каждый раз пытаясь завести беседу, Итаква всё чаще думал: а зачем? Казалось, порой его слова даже не доходили до ушей матери, кружась в комнате, так и не находя адресата. Не мог же столь образованный человек, учивший письменности и говорению, просто принять тот факт, что его мозг плавится, не будучи способным воспринимать что-то, кроме базовых вопросов? Матушка же до сих пор откликается, до сих пор способна ходить и реагировать, просто внутри неё задета какая-то шестерня, из-за которой ломается весь механизм. Правда, эта шестерня вряд ли могла быть починена даже самым искусным механиком. Все зубчики отломились, а попытки восстановить колесо закончились бы так же, как попытки склеить фарфор смолой: от малейшего касания всё снова рухнет. Юношу убивало то, что он не знает, как это исправить. Ему говорили, что нет ничего плохого в том, чтобы обращаться за помощью к другим людям. Но является ли это правдой, если вокруг одни дураки, в числе которых были те, кто искоренил человечность матери? Может, тоже стоит перестать держаться за остатки «человечности», дабы полностью отдать себя прекращению охоты богов? Сделает ли её это счастливой? - Спа..сибо, - раздаётся тихая и сухая благодарность. Молодой человек чуть ли не рефлекторно поворачивает голову в сторону женщины, но вовремя вспоминает про маску, прикрывая рукой лицо и разворачиваясь обратно к миске. Услышать голос матери, пусть даже и обессиленный - такая редкость. - Рад, что понравилось. Подожди немного, я помогу тебе вернуться в кровать. *** Итаква в детстве любил рисовать, а матушка - любила его глупые незамысловатые картины. Бумаги было не так много, поэтому нередко символы и простые истории можно было заметить то на коре деревьев, то на глубоком снегу. Жаль, что деревья срубали, а снег имел свойство покрываться новыми толстыми слоями. Тем не менее, рисунки на бумаге никогда не выбрасывались, оставаясь в тумбочках на долгие года. Симпатия к культуре и искусству были привиты матерью через кучу самых разнообразных книг и историй. Оглядываясь назад, можно понять, что многие из сказаний - не более чем вымысел, но не без посыла, хоть иногда он казался Итакве ненужным или акцентирующем внимание не на тех вещах. Только если небылицы матери всегда учили важным вещам, при этом не прибегая к глупым сюжетным ходам, то сказки являлись отдельным разговором. «Гензель и Гретель», по корешку которой прошлись тонкие пальцы, казалась очень несуразной историей про жестоких людей: начиная с родителей, желавших избавиться от детей, заканчивая старушкой, желавшей съесть этих детей. Вся трагедия заключается в глупости взрослых людей, из-за которых страдают те, кто не в силах что-либо сделать. «Ну и смысл таких сказок, если со мной такого никогда не произойдёт?» с непониманием спрашивал мальчик, пока мать нежно гладила его по волосам, говоря про то, какое книги имеют влияние на людей. Из размышлений вырвал резкий звук, словно что-то разбилось. Итаква отреагировал незамедлительно, разворачивая всё тело в сторону исходившего шума. Подле зеркала сидела мать, по худым запястьям которой струйкой стекала алая кровь. Перепуганный юноша подбежал к ней, без промедлений беря на руки и усаживая на кровать неподалёку. - Подожди здесь, сейчас принесу бинты, - сбивчиво протараторил тот, отходя в другой угол комнаты и роясь в небольшой корзинке на полке. Мать за последнее время стала чаще вредить себе, хоть Итаква и старался прятать острые предметы как можно подальше. Иногда она раздирала свои руки и лицо, рвала волосы, а иногда просто долго кричала. Стоило привыкнуть за это время, но искреннее беспокойство в такие моменты сбивало с толку и мешало действовать точно. Вот и сейчас руки дрожали, доставая баночку спирта, вату и бинты. Итаква спешит вернуться к женщине, убеждаясь, что она больше не движется и не пытается снова себя поранить. Он сталкивается с пустым взглядом и полным безразличием, лишь немного тряслись её конечности. - В отражении зеркал всё та же ты, мама, - юноша смачивает вату в препарате, беря одну из рук сидящей напротив и останавливая кровотечение, - не важно, что они делали с тобой и как сильно ты изменилась. Ты всё так же красива. Это всё ещё ты. Страх медленно спадает, а голос, хоть всё ещё местами резкий, успокаивает. Итаква берёт другой кусок ваты, останавливая скользящую кровь и на другой руке. - Незачем уродовать себя больше. Я знаю, ты сильнее этого, - продолжает Итаква, беря бинт и осторожно перематывая руки матери. Та, в свою очередь, не оказывает сопротивления - лишь устало склоняет голову. Покончив с обработкой ран, юноша относит оставшиеся бинты и спирт обратно на полку, сию минутно возвращаясь к постели. Женщина, осмотрев свои покрытые марлей увечья, медленно укладывает голову на подушку, пока сын накрывает её одеялом. - Уже темнеет. Я удостоверюсь, что рядом с домом нашим ни души. Ты можешь спать спокойно, никто не посмеет даже приблизиться к тебе, - заверяет Итаква, на прощание поглаживая руки матери через ткань одеяла. Как таковой потребности во сне не было: сначала ты спишь неспокойно, потом спишь по несколько часов, а через неделю желание спать и вовсе пропадает, особенно, когда есть важная миссия, выполнение которой является смыслом жизни. Итаква готов больше никогда не спать, если это будет значить, что матери станет легче. Выход в коридор и гул метели за окном означали то, что впереди предстояла ещё одна долгая ночь в целях защитить и очистить территорию. *** Проходят дни. Месяца. Ничего не становится лучше. Уже никогда не станет. В хижине тускнеет свет ламп, разбитые осколки зеркал и посуды никогда не будут убраны, помятые и разбросанные книги с дневниками никогда не будут поставлены в шкафы, а постель больше некому застелить. Всё замолчало окончательно: больше нет ни криков, ни слёз, ни надежды, ни отчаяния. Больше ничего не было. Единственное изменение - количество мёртвых тел в лесу и появление небезызвестных историй о смертоносном «Итакве», который отказался от своей человечности и без промедлений убьёт каждого, кто попадётся ему на глаза. Бесконечный круговорот дураков и их казнь - единственное, что представляло ценность для охладевшего сердца. Это всё, что у него осталось в этом мире.