И засмеётся лес

      Он, наверно, какой-то неправильный. Не такой, каким должен быть. Не очень... шиноби.       Руки подрагивают, в глазах предательски стоят слёзы, и он знает – чувствует, что, как бы ни держался, они покатятся по щекам. Ветка под ногами (уже в который раз) не выдержала влияния его чакры, надломилась, рухнула вниз; падая, он пытался ухватиться за другие – благо, забрался высоко – пытался сконцентрироваться, пытался удержаться, но рухнул на землю. Больно и пыльно. И глаза на мокром месте – обидно. Обидно, что не получается сделать это: взять себя в руки и подчинить своей воле то, что шумит внутри. Это часть него, это его сила, его дыхание – так почему никак не выходит хоть что-то с этим сделать? — Хаширама! – рявкает отец, и он тут же принимает защитную стойку. – Ещё раз! – и смотрит яростно. Потому что только у него не получается. Потому что только старший сын – разочарование. Хаширама кивает, хотя перед глазами уже мутно, и тошнит, и болит, и ноги дрожат. Поднимает голову, глядя на гигантское дерево; пусть слёзы закатятся обратно, пусть их не увидят. Шиноби не плачут. А он шиноби. Верно? Глубокий вдох, небольшой разбег. Чакру – в ступни, но меньше, чем в прошлый раз. Теперь получится. Должно получиться!.. Вверх. Выше. Выше меток... Из-под ноги вылетает кусок коры – слишком много, меньше чакры! Прыжок к ближайшей ветке; трещит. Стой, жди. Контроль. Контроль. Он кусает губы, дышит глубоко и считает до десяти. Вот так. Спокойно. Контроль. Под ноги прилетает кунай, Хаширама вздрагивает. Отец сидит над его головой и хмурится. — Выше. Он кивает, наклоняется – немножко тянет время: ветка под ним опять трещит; меньше чакры, нужно меньше чакры... — Хаширама, выше! Дерево высокое, и он бежит, обходя сучья, краем глаза видя тень отца. Тот перескакивает и всё время находится выше. Нервирует... Он спотыкается, дыхание перехватывает, кунай выскальзывает из пальцев, всё кружится – он упадёт?! А если и упадёт, если и переломает себе всё – всё равно надо будет встать, сжать кулаки, стиснуть зубы и подниматься опять. Без слёз, без жалоб. Потому что это будет правильно – пытаться снова и снова, пока не получится или пока он не умрёт, оставив старшим Тобираму, у которого всё выходит идеально, потому что сам он идеальный сын, прекрасно справляющийся с внутренним потоком... — Брат! Его руку хватают, болезненно-цепко, синяк останется, но это лучше падения. Тобирама почти не запыхался, подлетел мгновенно – он тоже взбирался вместе с ним? Тогда почему Хаширама его не видел и не слышал? Старший цепляется за запястье брата второй рукой и становится обратно на ствол. Меньше чакры... Контроль, контроль... Только бы отец не... — Хаширама. Нет. Пожалуйста, нет. Он же не хотел, он же старался, он же пытается, он хочет, просто пока не очень выходит, он же шиноби, он правда шиноби, он не разочарование, он не... — Как ты это сделал? – растерянно спрашивает отото. Хаширама теряется, смотрит туда же, куда и он, и ойкает. Его ступни обвивают зелёные стебли, проросшие сквозь кору. Только сейчас он чувствует – в руках нет такого напряжения, какое было бы, виси он тут силами брата. Стебли держат его. Он аккуратно отпускает Тобираму, хотя тот явно сомневается в правильности этого решения. И не падает. Он стоит, потому что держится чакрой, и стебли... помогают ему? Забирают излишки? Они питаются его чакрой? Или появились благодаря ей? — Мокутон, – говорит отец, и в его голосе звенит недоверчивый строгий восторг. – Это мокутон. Ты имеешь способность к нему. Хаширама, ты унаследовал его. Мальчик смотрит неуверенно. А делать-то с этим что? А с контролем?.. На земле отец треплет его по голове; та и так кружится, а тут совсем ведёт, и приходится ухватиться за локоть младшего, чтобы устоять. Ласка у отца грубая, по-своему «неумелая», тяжёлая. И улыбка – хмурая, как весь он. — Я горжусь тобой, Хаширама. И это так странно. Так непривычно. Неправильно – потому что в горле ком, а глаза опять мокрые. Тобирама аккуратно накрывает его пальцы на своей руке и сжимает, поддерживая. Хаширама сглатывает и кивает несколько раз, шмыгая. — Я-я тебя не разочарую, обещаю! И по щекам катятся тяжёлые капли. Шиноби не плачут, но сегодня ему простят.