И засмеётся лес

      Хлопает дверь – одна из бумажных стопок задорно шелестит и обрушивается на пол. Хаширама ойкает, шипит и бросается собирать разлетевшиеся документы; на брата он упрямо не смотрит. А тот стоит, скрестив руки на груди, и глядит на Хокаге внимательно. Ждёт. Бумаги собираются в угрюмом молчании. Старший терпеть не может выговаривать, младший определённо не считает себя виноватым – да и не является таковым. Просто сегодня такой день – день, когда стоило бы придержать язык за зубами. Проявить понимание в отношении того, в ком так и не научился видеть союзника. — Ты будешь защищать его? – прилетает сбоку, когда Хаширама возвращает стопку на столешницу. Голос отото беспристрастен, он будто констатирует факт, а вопрос – так, риторический. Неужели он действительно не понимает? — Сегодня – буду, – кивает мужчина и смотрит строго. – И завтра, если понадобится. Столько, сколько потребуется. — Потому что он так и не понял, что в смерти его брата виноват только его брат? — Тобирама! Он должен понимать. Не может не. На языке горчит то единственное, что Хаширама никогда не решится озвучить: а смог бы кто-нибудь из них двоих оправиться и смириться с потерей другого, последнего из семьи? Смог бы жить дальше, не оглядываясь на такого родного, такого близкого мертвеца? Смог бы хоть что-нибудь, кроме отчаянной озлобленной тоски? Тобирама фыркает и стойко сносит его взгляд – недовольный, растерянный и грустный. Старший видит: он прекрасно понимает. Но смягчаться не собирается. Враг остаётся врагом. Мужчина вздыхает, качает головой и уходит вслед за Учиха.       Такое иногда случалось – не то, чтобы часто, но и редким это назвать было нельзя. Иногда, время от времени, на Мадару что-то находило – что-то глубокое, тяжёлое и беспросветное. Это «что-то» носило имя «смерть Изуны»; вот только эти два слова не имели ровным счётом никакого смысла для посторонних. Чего уж – даже в самом клане о гибели младшего главы будто бы перестали тосковать. Помнили только они трое – потерявший, убийца и звено, связавшее их и не дающее друг друга уничтожить. Тосковали двое – тот, кто потерял, и тот, кто мог потерять: первый – об утраченном, второй – об утратившем.       — Дар... Мадара, – тихо зовёт Хаширама. Вокруг – лес, перед ними – река; вода тихо, умиротворённо журчит. Она кажется равнодушной в отношении тёмной фигуры, которая источает почти осязаемую бессильную ярость. В ответ на зов фигура лишь выпрямляется – Мадара всегда был стоиком. Остаётся только встать рядом и сжать край рукава друга. Аккуратно, потому что тот может сжимать в руке кунай. Мягко, потому что он сам не подозревает, насколько слабым в такие моменты становится. Только Хаширама это видит, знает, чувствует. И только он пытается понять. Но даже он – не может. Потому что Тобирама жив. Когда-то, не так давно, но всё же в прошлом, у него был выбор – забрать жизнь брата или лишиться своей. Такой очевидный для них двоих, такой понятный. Хаширама прижимается плечом к плечу и осторожно накрывает второй рукой пальцы, скрытые под чёрной тканью перчатки. Сжимает невесомо. И не смотрит. Течение реки успокаивает мысли. Когда в воду падают тяжёлые капли, а сбоку доносится задушенный всхлип, он позволяет себе крепче сжать руку лучшего друга. Та чуть подрагивает. Здесь не нужны слова. Здесь бесполезны утешения. Они оба сейчас – голые чувства. Бесполезное сочувствие, бессмысленная тоска. Мадара не выберется из этого, никогда не сможет – слишком глубоко, слишком больно. Хаширама никогда не сможет помочь. Они могут лишь терпеть. Через несколько дней удастся выдохнуть без боли. Через несколько дней жизнь вернётся на круги своя. В ней всё так же не будет Учиха Изуны. Мадара сжимает его руку в ответ и прерывисто выдыхает, опустив голову и сникнув всем существом. Хаширама прижимается щекой к чуть жёстким волосам и прикрывает глаза, дыша ровно за них двоих, пока Учиха содрогается в беззвучном рыдании. Они перетерпят это. Вместе.