И засмеётся лес

      На поле боя у Сенджу Хаширамы было несколько правил, соблюдать которые требовали совесть, гордость и то, что когда-нибудь нарекут человеколюбием, хоть и вряд ли оно им являлось. Всего три правила. Добивать противника без сожалений, не продлевая агонию. Не препятствовать возвращению тела. Не трогать детей. Не трогать, демоны бы эту войну побрали, детей!       Детей не осталось. Совершенно. Юный шиноби с кунаем в пальцах и проклятием алым в глазах – убийца. Убийца-дитя. Возможно, даже убийца таких же, как он сам, детей. Круг неизменно замыкался. Хаширама желал его разорвать; сжечь и развеять над могильными курганами. Показать, что можно – можно без детеприношений, можно без юнокровопролитий, можно без изрезанных оружием рук, в жизни не державших игрушек! Детей вокруг было ничтожно мало. С каждым днём, с каждым боем их становилось всё меньше. Кланы – великие кланы, что брали начало от богини луноликой – таяли; стирались из мира собственными руками. А должны были возвыситься, должны были строиться и возводить... Созидать, а не разрушать.       В шёпоте леса печальным тёплым днём осталось созидание.       На поле боя, в пыли, грязи и крови явило себя разрушение. В багряных глазах ребёнка рядом с Ним. В выжженных до багрянца судьбой-насмешницей глазах ребёнка под боком. Хаширама убил бы за брата. И он бился: за клан, за будущее; за вихрастую макушку лунную у сердца; за демонёнка по ту сторону войны – под сердцем у Него. Изуна, да? Последний, кто остался. Ребёнок, для которого Он желал возвести мир. Надежда на лучшее. Надежда в бою лютовала, бросаясь в пекло с головой, и Хаширама порой кидался следом – по горькой иронии, надеясь, что в этом пекле его собственный лучик веры не убьёт алоокую надежду чужого сердца. Потому что Тобирама – рассудительный Тобирама, вдумчивый Тобирама, желающий мирного будущего Тобирама – подчинившись ненависти вековой, избрал себе врага, рядом с которым терял самое себя. Терял светлое. Человечное. Главное. Терял свой путь – и метил точно в грудь. И только чудом лишь не убивал. Порой у чуда были лохмы, как у ели, тяжёлый взгляд и лёгкая рука. Порой у чуда было имя Сенджу, печальные глаза и мокутон. Чудес на свете осталось меньше, чем детей, а детей меньше, чем веры. Выбирать уже не приходилось – и дети стали верой, за которую и бьются, и убьют.       Свою веру Хаширама разбил на троих. Двое погибли – и она вдруг нашлась у других; по ту сторону. Он пожал плечами и решил защищать их всех. Друг от друга? Значит, друг от друга. Вот только годы шли, а вера мерно тлела. Всё бросить и поддаться ненависти было невозможно лишь потому, что ненавидеть он оказался неспособен. Хотелось ли? Малодушно порою – да. Махнуть рукой. Отвернуться. Не следить за осколком чужого-своего сердца, кидающимся на мечи. Не предугадывать движения брата. Не ловить тревожный звонкий взгляд Такого же как он, следящий за сражением чужим.       Мадара убил бы за брата. Но когда Его надежде рассекли тело, когда Его надежда жизни в мире предпочла мучительную смерть – убивать оказалось некого. Надежда покончила с собой. Вера оказалась лишь игрой, о которой знали только Хаширама да Он.       Кровь за кровь – заветы предков. Убей его, чтобы заплатить за убитого. Убей меня, чтобы освободить от утраты; убей, убей, убей, Хаширама – ты видишь эти глаза? Глаза покончившей с собой надежды? Бей. Бей. Защищать больше некого. И Хаширама бьёт в то самое будто бы человеколюбивое, породившее нелепую бессмысленную веру. Хаширама бьёт в себя. Вера покончила с собой.       Новый мир строится не надеждами и не слепыми убеждениями детства. В нём будет место и тому, и другому – когда родятся те, кто не знал войны; когда вернутся птицы и зацветёт сожжённая земля. В новом мире для них, прошлых, мало места. Они несут бремя утраты и пытаются стать кем-то другими, сохранив самую свою суть. Ту, что кидалась в пекло. Ту, что надеялась и верила. Рождаются новые дети, и Хаширама замечает среди тех, кто бегает за рассудительным строгим Тобирамой, вихрастого чертёнка, похожего на кого-то из прошлого. Рождаются дети и вырастают детьми. Новый мир возведён на крови, горе и жертвах – нет надежды, нет веры. Осталась только Любовь.