I. Онни
Тихий шорох — Киса меховым шариком выкатывается из щели между камней, довольная собой до крайности, от ушей до кончика хвоста, — сжимает в зубах птичье перо. Шебуршит опавшими листьями, пытаясь то ли спрятать добычу, то ли откопать что-нибудь ещё интересное, хвост флажком мелькает между светом и сумраком: к лагерю у подножия скал подбираются вечерние тени, но пока солнце ещё заливает поляну закатным золотом, подкрашивает рыжим гранитные лбы и делает ярче краски осени, разбрызганные по земле и лесному пологу. У Рейнира волосы цвета осенней листвы и закатного солнца. Он, устроившись на плоском камне в паре шагов от костра, переплетает косу — долго уже сидит, тихий и сосредоточенный, пытаясь привести к порядку непревзойдённый хаос нескольких недель путешествия по лесной чаще. Теперь действительно есть время подумать о чём-то, кроме выживания. Жаль, до ближайшей сауны — ещё несколько недель. Может быть, пара недель, если удастся залатать лодку и не придётся весь путь проделать пешком. Но судя по экспрессивным возгласам Сигрюн и ворчанию Миккеля, дела там не ладятся. Онни следит за костром и за котлом, в котором греется вода; в языках пламени — тот же рыжий цвет, солнечный и осенний, но здесь — текучий, иллюзорный, тающий горячим маревом, золотыми искрами. Рейнир — настоящий, не зыбкая иллюзия. Теперь — настоящий. И живой. На нём нет перчаток, и хотя стоянка безопасна, Онни всё равно чувствует безотчётную тревогу. Для неиммунного в Тихом мире голая кожа — лишний риск. Нужна закрытая одежда с высоким воротом, перчатки, капюшон… Респиратор, конечно. Хотя как раз респиратор нельзя носить постоянно, он натирает кожу, если не повезёт — до ссадин. Он смотрит на руки Рейнира, пытаясь убедить себя, что сейчас никакого риска нет. Место спокойное, на острове нет тварей — Лалли проверил его достаточно тщательно (а после тут же куда-то смылся, и Эмиль то ли вместе с ним, то ли следом за ним), — и шанса порезаться тоже нет, потому что Рейнир ещё не настолько отчаялся, чтобы помогать себе ножом. На самом деле, ему давно стоило бы обрезать косу — если бы у него было хоть немного здравого смысла. Онни, кажется, тоже не хватает здравого смысла. Он смотрит, как длинные ловкие пальцы разбирают спутанные пряди, прежде чем в дело идёт маленький деревянный гребёшок — то и дело застревает, и тогда руки замирают на пару мгновений, прежде чем продолжить движения – плавно и упорно. (Может быть, отчасти безнадёжное упорство, потому что пока Рейнир продвинулся едва ли на половину длины косы.) Жилистые кисти с резко очерченными костяшками, светлый штрих маленького шрама у основания большого пальца, непонятно откуда взявшееся пятнышко сажи на тыльной стороне ладони. Рыжие волосы рассыпаются по светлой коже, обвивают запястья, — в лучах заката будто светятся, вьются то ли пламенем, то ли плетями речных водорослей: запутаешься — утянут на дно. Онни запутался уже достаточно, чтобы мысли отозвались словами. — Может, помочь? Расплести, вычесать веточки и кусочки коры, горячей водой отмыть смолу, аккуратно и бережно пройтись гребнем, запустить пальцы в тяжёлые пряди, собирая новое плетение, — он ведь умеет. Немного, но умеет. Но, похоже, он говорит слишком тихо, потому что Рейнир поднимает взгляд с растерянной полуулыбкой: — Вы что-то сказали? Извините, я задумался. В зелёных глазах искрами отражается закатное солнце. Рейнир живой и настоящий — слишком живой и настоящий, — и Онни не хватает дыхания, чтобы повторить вопрос. — …Не ходи без перчаток. Кажется, его голос звучит слишком неровно и хрипло, чтобы это выглядело нормально. Но вода в котле закипает, так что у него хотя бы есть хороший повод отвернуться.II. Рейнир
Рейнир с долей безнадёжности рассматривает грязный, сбившийся колтунами, измочаленный конец косы — разве что тролли не жевали, а всё остальное, что могло, с его волосами случилось. Дождь, грязь, болото, ветки, мусор, Киса, даже подпалил немного… С этим пора что-то делать. Сигрюн сказала, что пока толочься у лодки больше чем вдвоём — только зря локтями пихаться, если будет надо, она позовёт; костёр уже разожжён и дрова про запас свалены рядом, а из еды у них только жалкие остатки крупы и заяц, которого подстрелил Онни и сам же и выпотрошил, и теперь часть мяса варится в котле, часть — то ли жарится, то ли коптится на палочках. Помощь Рейнира нигде не нужна. Он мог бы пособирать ягоды, но тут, на острове, их очень мало, так что только горстка, чтобы добавить в травяной отвар — и на этом всё. Он ничем не занят. Можно, как говорится, наконец-то заняться собой: хотя бы косой, раз нормально вымыться пока не судьба. А то последние недели не было времени, возможности, желания возиться с волосами. …когда на стоянке практически падаешь от усталости, и счастье, если за дровами сходит кто-нибудь другой. …когда в любой момент может понадобиться вскочить и уходить, и хорошо если успеешь схватить вещи, а если не успеешь — хорошо, если потом получится за ними вернуться. …когда руки трясутся после встречи с холодным, тёмным, чуждым. Но теперь уже не нужно никуда, ни от чего и ни за чем бежать. Лес всё ещё опасен и требует бдительности, но теперь Рейнир верит, что они смогут вернуться, и улыбается, глядя на разыгравшуюся Кису: рыжий сигнальный флажок хвоста между камней. Когда есть время смотреть, замечаешь, как красив расцвеченный золотом и багрянцем лес и каким пронзительно-чистым может быть прохладное осеннее небо; понимаешь, что молчание может быть не только тягостным или пугающим, но и почти уютным. Как сейчас. Рейнир не уверен, что Онни вообще замечает его присутствие, но сам-то он замечает — и этого ему достаточно, чтобы улыбнуться. Он не один. Вот коса улыбки не вызывает, что на вид, что на ощупь. Самая путаница, кажется, ближе к затылку, так что если обрезать — то придётся целиком, а на это он не согласен. Ладно бы укоротить, но совсем обрезать — нет. Что ж, терпение. Очень много терпения. Он разматывает кожаный шнурок, которым перевязана коса, и начинает распутывать и расчёсывать — понемногу, с самых кончиков. То пальцами, то деревянным гребешком, порой останавливаясь, чтобы, еле ощутимо вздохнув, повторить себе: «Терпение», — и разобраться с очередным колтуном, не взявшись за нож, хотя очень хочется. Вспоминает, как его причёсывала мама: у неё нежные и мягкие руки, но если понадобится, может и потянуть посильнее, и шлёпнуть по затылку — «сиди ровно, не вертись». Ох, мама бы ему сейчас высказала… и про то, до какого состояния он довёл волосы, и вообще про всё. Рейнир сомневается, что справится сам, но куда деваться? Он, в общем-то, понимает, что длинные волосы в походных условиях — чистой воды придурь, так что если не хочет их обрезать — это только его проблема. Но, может, всё-таки кто-то?.. Он думает одновременно о лесе и небе, о маминых руках, о людях, которые рядом, — и о тех, кто далеко. Бросает короткие взгляды в сторону лодки, и на Кису, и на костёр и Онни, или будто вообще не смотрит ни на что — только вглубь своих мыслей, — а пальцы разбирают спутанные пряди, проводят гребнем раз за разом. Долго, монотонно, почти усыпляюще. Он еле замечает, когда Онни что-то говорит, и не понимает, обращался ли тот к нему или сам к себе — мысли вслух. То ли слишком тихими были слова, то ли слишком сильно он погрузился в размышления. Он поворачивается с виноватой улыбкой, вздыхает: — Вы что-то сказали? Извините, я задумался. Правда жаль и очень неловко, потому что недавно он думал как раз про Онни: умеет ли тот заплетать косы? Он не уверен, что получится самому стянуть пряди на затылке достаточно плотно, чтобы не растрёпывались подольше, и уверен, что Сигрюн плести не умеет, Эмиль тоже, а Лалли если и умеет, то не захочет; сомневается только насчёт Миккеля — у того, вроде, есть младшие братья и сёстры, так что, может, он?.. Но Миккель пока занят лодкой. Правда, пока и не надо ничего плести, расчесать бы то, что запуталось. Он не может понять выражение лица Онни: тот раздосадован, что Рейнир был невнимателен? Недоволен, что он опять чуть что извиняется? Но нельзя ведь не извиниться, если пропустил мимо ушей то, что тебе говорили. Или Онни не обращался к нему, сказанное его не касается, так что не нужно было переспрашивать? Онни всё-таки отвечает: будто бы с неохотой, и голос звучит чуть хрипловато (секундное беспокойство: не простудился ли? нет, глупость). Напоминает, предупреждает, как уже не один раз до того предупреждал о разном: не отходить от стоянки, не трогать воду, надеть респиратор, закрыть глаза, не высовываться, не мешать. Но перчатки? Неудобно же в перчатках… Рейнир думал, не попросить ли помочь, но теперь вряд ли решится. Раньше, в мире снов или в Исландии, мог бы, но здесь, в финских лесах, Онни слишком отстранённый и строгий, иногда почти злой, с ним не заговоришь просто так, не предложишь и не попросишь помощи. Вот уже отвернулся — занялся костром и ужином, и нет ему никакого дела, ответит Рейнир или нет, наденет перчатки или нет. Поэтому Рейнир будет иногда смотреть на него — когда он не видит, — но ничего не скажет. И перчатки пока не наденет. Извините, но нет.III. Лалли
Лалли лежит на верхушке скалы, за день нагретой солнцем, и глядит на лагерь внизу: возятся с лодкой Сигрюн и Миккель, носится Киса, Онни занят костром, а Рейнир — косой (постричься надо, бестолочь! постричься! ну кто с такими волосами ходит по лесу?). А Эмиля не видно — Эмиль пошёл за ним. Это что-то вроде игры: «Если найдёшь меня, можешь побыть рядом», и Лалли почти не подыгрывает — Эмиль находит его сам. Значит, и правда достаточно сильно хочет найти. Мягкий чуть влажный мох и тёплый камень — Лалли удобно лежать, так что он спустится разве что к ужину. Или, может быть, позже, когда совсем стемнеет, а камень остынет. А может, и вовсе не будет спускаться, проведёт ночь здесь, на моховой подушке: всё равно в палатке слишком тесно, а еду, которую для него отложит Онни, можно съесть и утром. Ночи ещё не очень холодные, а дождя не будет, так что ему вполне хватит плаща. Тихо, почти безветренно: дым от костра поднимается прямо вверх, и только на осинах красно-жёлтые листья чуть подрагивают, потому что им достаточно даже смутного дуновения. Солнце, низко висящее над лесом, слепит глаза, так что Лалли прикрывается ладонью и смотрит только вниз со скалы. Всё равно на другом берегу озера нет ничего интересного: жёлто-зелёное лоскутное одеяло растущих вперемешку елей и берёз да нагромождение камней в пёстрых пятнах лишайников. В лагере тоже не очень-то интересно, но так он хотя бы увидит, когда будет готов ужин. А если повезёт — как Рейнир обрежет-таки свою несчастную косу. Но это вряд ли. Раз уж до сих пор не. — Лалли! — раздаётся вдруг возмущённый шёпот позади. (Нет, на самом деле не «вдруг», он слышал шорох шагов — но не придал этому значения, потому что знал: опасности нет.) — Лалли, я знаю, что ты там! Так не… — какое-то слово, которое он не может разобрать. «Так не честно»? — Я не могу сюда залезть! Серьёзно? Там же совсем небольшая «ступенька», меньше его роста. …ладно, Эмиль его нашёл. Можно немного помочь ему. Лалли, вздохнув, подходит к краю уступа, хватается за маленькую кривую сосну и подаёт Эмилю руку. Втащить его наверх, конечно, не сможет, но может дать точку опоры, а дальше тот пусть сам. Эмиль кое-как переползает через край и недовольно пыхтит, пока отряхивает с живота кусочки мха, хвои и коры. Набегался, пока искал, где тут подходящий подъём? (И всё равно в конце не смог залезть. Эх, Эмиль… А если бы от тролля удирал, тоже не смог бы?) Лалли снимает пару сосновых иголок с его волос и уходит обратно к своему месту над лагерем, ложится, устроив голову на сложенных руках и глядя вниз. Эмиль рядом всё никак не может отдышаться. Ворчит: — Вот… — непонятное слово на шведском, — ты… — ещё непонятное слово, — куда-нибудь повыше! Куда-нибудь повыше — это да. Повыше — это Лалли любит. Во-первых, хороший обзор, во-вторых, меньше всякой пакости может к тебе подобраться. (Вот и Эмиль не смог. Лалли тихо фыркает: нет, Эмиль не пакость…) Он смотрит то искоса на Эмиля, который всё никак не может успокоиться и увериться, что на одежде и волосах не осталось мусора, то вниз, и у него хороший слух, а скала не такая уж высокая, так что он вполне разобрал, что говорят в лагере. — Дурак. — Эй, за что? Я же ничего не сделал! — возмущается Эмиль. — Не ты дурак, — снисходительно вздыхает Лалли. — Онни. Сверху хорошо было видно, сколько раз Рейнир смотрел в его сторону. А зачем смотрел? Либо поболтать хотел — либо попросить помощи, но раз до сих пор не болтает, то скорее второе. А Онни дурак. — Почему? — удивляется Эмиль. Но объяснять Лалли не будет. Всё равно не хватит словарного запаса. Вместо того он выкапывает из мха сосновую шишку, взвешивает её в руке — и швыряет вниз, ровно Онни на макушку (и, ладно уж, так, чтобы она отскочила не в котёл). Тот оборачивается, вскидывает голову: не удивлённый, но недовольный, и Лалли только фыркает в ответ на его недовольство. Одними губами произносит: «Дурак», — Онни поймёт. А вторую шишку Лалли кидает в Рейнира. Просто так.IV. Двое
Гребешок намертво застревает в очередном колтуне, и Рейнир с досады дёргает со всей силы — как-то так неудачно, что от нежданной боли чуть слёзы не выступают на глазах. Или, может, от обиды, что уже стемнело — а он так и не привёл косу в порядок. Хотя, если честно, не так уж много времени прошло, а он ещё отвлекался на ужин, мытьё посуды, потом отмывал руки от сажи, в которой как-то умудрился измазаться. Но всё равно обидно. В лагере почти темно и почти тихо: неярко горит костёр — больше мерцающих углей, чем пламени, — еле слышно потрескивает, а в палатке — невнятная возня, то ли одеяла делят, то ли спальные места, то ли выясняют, чьи грязные носки пора выкинуть наружу. Может быть, вместе с владельцем. Шаги рядом — тоже тихие, мягкие. Так ходят Лалли, Онни и иногда Сигрюн; Рейнир поднимает голову, гадая, кто (но вряд ли Лалли, тот появился только на ужин, а после сразу же снова исчез). Онни. В неясных отсветах костра Рейнир не видит выражения его лица, только угадывает смутный наклон головы. Капюшон наброшен, руки скрещены на груди, и вся поза — непонятно напряжённая. Будет ли Онни недоволен, что перчатки он так и не надел? Но он мыл посуду, это не делают в перчатках, а надевать их потом на мокрые руки, да и вообще перед сном… Если Онни и замечает, что на нём всё ещё нет перчаток, то напоминать второй раз не считает нужным. — Иди спать. Сегодня у тебя нет дежурства. — Знаю, но… — Рейнир вздыхает. Да какое тут «но», на самом деле: что толку возиться в темноте, надо признать, что он не успел и будет спать растрёпанным, даже если сейчас по-быстрому заплетётся кое-как. И Сигрюн или Эмиль с утра ему выскажут всё, что думают насчёт лезущих везде волос. И то, что шведский или норвежский он поймёт весьма выборочно, их не остановит. Он всё-таки договаривает: — Я хотел закончить. Хотя, наверное, с этим он выглядит дураком, потому что очевидно: о том, чтобы закончить в разумное время, речи не идёт. Но, может быть, Онни всё-таки не станет говорить ему, что он дурак? Онни молчит несколько секунд — Рейнир гадает, что он скажет, и скажет ли. — Не успеешь, — заключает тот, оправдывая догадки. Дураком не назвал, но, может быть, подразумевал это… Однако после ещё одной небольшой паузы он продолжает говорить: — Завтра, если хочешь, могу тебе помочь. А сейчас иди ложись. — Да, конечно! — Рейнир отвечает раньше, чем успевает подумать, раньше даже, чем Онни заканчивает фразу. Спохватывается: — То есть, да, конечно, я хотел бы, чтобы вы мне помогли, спасибо, мне правда пригодится помощь, и... Осекается, потому что понимает, что опять болтает слишком много, почти бессознательно прижимает пальцы к губам: молчи, бестолочь, всё, что надо, ты уже сказал. — Почему тогда не попросил? — Онни, кажется, тихо вздыхает. — Не хотел беспокоить. Теперь вздох уже точно не мерещится. Рейнир смотрит на Онни искоса — тот усаживается около костра, подбрасывает немного хвороста, и когда сухие ветки вспыхивают, отблеск пламени освещает его лицо. Каким же усталым он выглядит. Губы шевелятся, выговаривая что-то неразличимое. «Дурак»? На самом деле Рейнир не умеет читать по губам, так что если что и показалось — вряд ли это близко к правде. Да и говорит-то Онни на финском, если сам с собой. — Иди спать, — повторяет тот. Это — на исландском, значит, для него. — А вы? — Первое дежурство — моё. Тогда понятно. Но Рейниру не хочется идти в палатку, где чуть теплее, но тесно и душно, вечно пахнет потом и несвежей одеждой. После недель в лесу иначе никак, но иногда очень хочется последовать примеру Лалли и спать на улице, забившись где-нибудь между камней. На самом деле он, конечно, не станет так делать, — но пока… — Я посижу тут ещё чуть-чуть? Если вы не против. Прогонит или нет? Онни молча пожимает плечами, но не прогоняет. В тихой воде отражаются звёзды и тонкий серпик луны, воздух пахнет дымом и осенью, и Рейниру кажется, что он мог бы просидеть так всю ночь. На самом деле, конечно, нет. Нужно спать. Но пока он побудет здесь, с Онни, ещё немного.