the sun will rise

      – Щенок поганый! – слышится громкий крик мальчишки постарше откуда-то сбоку. У Сережи ноги сводит судорогой, когда, стараясь вскарабкаться вверх по крутому берегу, чужой ботинок тычется ему в плечо, сталкивая обратно. Его хлипы почти сливаются с чужими рыками и противным гоготом, доносящимися сверху. Некогда медно-рыжие волосы теперь возятся по грязи, смешиваясь с землей. Он почти съезжает обратно, проходясь по всем доступным кочкам то штанами, то запачканными запястьями.       – Добить его нужно. – советует белобрысый мальчишка, глядя на сегодняшнюю жертву. В ответ ему слышится одобрительный смех: идею, видимо, одобряют. У Сережи сил не остается ровным счетом ни на что: он по пояс сидит в речке, руками нащупывая комок водорослей и тины. Шорохи трав теперь отдают сыпучим песком меж пальцев. Становится противно.       – Не надо! – он действительно старается, чтобы голос не дрожал. Сверху свешивается кучка ребяческих морд, рассматривая его. Морозный воздух сгущающегося вечера холодит промокшее тело, впитываясь в холод вместе с грязной водой. Темнеющий пейзаж сейчас выглядит как-то убого. Цепные псы ждут приказа главаря.       Он показывается совсем скоро, плавно подходя к обрыву, расталкивая окруживших его мальчишек. Он высокий и какой-то жуткий, но Сережа не успевает разглядеть его лицо, замечая лишь рыжую макушку. Разумовский даже давится от сходства: этот главарь с тонкими чертами лица, которые теперь удается увидеть благодаря зажегшимся фонарям, и крепкими руками, совсем-совсем похож на него.       "Нет..." – качает он головой, смаргивая последние слезы. Сережа не такой. Он, может, и жалок, и отвратителен, как они говорили, но не злобен. Он никогда не поведет за собой людей творить зло. Никогда. У статной фигуры наверху, похоже, тоже другие планы на вечер.       – Оставим его, он сам догниет здесь, если не выберется. – холодный голос эхом отдается в ушах, до мельчайших деталей въедается в память, прямо под кожу. Люди вокруг сначала напряженно оборачиваются, но после вновь согласно гогочут, предвкушая более интересный азарт. Разум почему-то затуманивается, кажется невнятным и смягчается красками вокруг. Наверное, от усталости.       – А если он выберется? – неуверенно вопрошает какой-то верзила. Довольный шум смолкает. Рыжий парень резко оборачивается назад, смеряя его внимательным взглядом, а после замечает застывшего и продрогшего Сережу. Взгляд у него презрительно-насмешливый, и мальчишку пробирает холодным потом. Глаза закрываются против воли, заставляя только вслушиваться в мир вокруг.       – Тогда щенок получит свое короткое право ходить по земле. – и смеется, гадко-гадко обдавая товарищей сигаретным дымом.       Парни вновь смеются, теперь отдаляясь от маленькой фигуры внизу. Фонарь на обочине слабо мерцает, то и дело погружая застывший пейзаж во тьму. Мальчик наконец облегченно вздыхает: зато его жизнь сегодня останется с ним. Он с трудом поднимается с коленей, даже не пытаясь отряхнуть почерневшую одежду, и шагает на пробу в сторону берега, увязая в липкую тростниковую жижу со свежими окурками.       Позади темнеет небо, отражая в воде воздушный рельеф свинцовых туч. Небольшая захламленная речушка теперь кажется жуткой: там, где раньше утопали его ноги, теперь будто нет дна. Кажется, что скоро вынырнет новая опасность, с клыками и шипами. Из непонятных скрытых глубин покажется страшная пасть и утянет на дно, в вечную мутную тьму. Сережа зябко ежится, отгоняя мысли, хватается за небольшой куст, волоча ноги. Колени утопают в смятой траве, когда, стараясь зацепиться за что-то наверху, он тянет руки к дороге.       Выбраться все же получается, но с трудом. Ноги ноют от прикрытых протертой тканью ссадин, а сам он похож на утопленника: весь в тине и в грязи, которая теперь подсохла и корками свисала с бордовой ветровки. Плакать уже не хотелось, да и смысла не было. Тонкие призраки преследуют его в тот вечер. Они — пустынные улицы, пыль, страх и усталость, пустота. Ветер треплет волосы, проходясь мазком и по шее, заставляя дернуться: пора возвращаться, пока его не кинулись искать. Потоки усталости тянутся из сердца, как свет фонарей — неспеша, неравномерно. Сережа в целом сегодня не особо переживал: жалко только было ветровку, она, по словам старших, досталась от мамы. И совсем немножко было грустно, что его снова будут ругать. Вероятно, выпорят на следующий день и запретят ходить на кухню. А может, если он хорошо попросит, его все же не оставят без еды?..       В его приюте всегда бывает тихо, но только не сейчас. Обычно занавеса белой тишины наступает в обеденный перерыв или же поздно ночью, когда темнота лижет этот дом со всех сторон. Сейчас звуки чужих криков он слышит еще до того, как войти, а после лишь воровато оглядывается, стараясь прошмыгнуть в свою комнату незамеченным. Не получается.       – Где-ж тебя носило, чертенок? – шепчет ему кухарка, испуганно морщась от каждого крика за стеной. Белая плитка сейчас стучит под подошвами оглушительно громко, и Сережа виновато застывает, стягивая порванные кеды. Полноватая женщина лишь хмурится, окидывая его недовольным взглядом.       – Серг, – она торопливо сокращает его имя, страдальчески поджимая губы – Ты скинь с себя тряпье-то, я в чистку все завтра отдам. – она опасливо озирается, хоть в комнате сейчас лишь они.       Он послушно снимает одежду, уминая все это в протянутый холщевый мешок, и снова мерзнет, забирая себе только длинную ветровку. Женщина все понимает, скрючивая гримасу от попыток Разумовского извиниться.       – Тебя если Шерстнева вновь на голодовку посадит, то ты мне ночью уж как-нибудь шепни, достану тебе чего-нибудь. – она с заботливым трепетом обнимает его, а после неловким движением гонит прочь: крики за стеной усиливаются. Сережа поспешно кивает, а после почти бесшумно пробирается к душу, обходя стороной разбросанные осколки. На дворе уже ночь.       Теплые поток воды окутывает тело, позволяя хоть немного согреться. Мальчишка с силой растирает лицо кулаками, стараясь забыть сегодняшний день, но ничего не выходит – обидные картины въедаются в подкорку сознания, раз за разом повторяясь, и от этого хочется выть. Горячие струи пробегаются по тонкой коже спины, остаются каплями на позвоночнике и стекают к плечам и бедрам поочередно. Сережа не плачет, просто душ на удивление оказывается соленым, а лицо краснеет неровными пятнами. Дрожь в руках унять не удается. Кровь в руках бурлит чуть сильнее, ведь в таком маленьком гнезде остается какая-то его часть, и Сережа думает, что в этом, наверное, весь он. В этом неровном и жалком мгновении.       Когда он неспешно крадется к лестнице, его останавливает темная фигура. В этом здании сейчас вообще все темное: лампочка ведь перегорела еще неделю назад. Его грубо хватает за шиворот женская сильная ладонь и тянет совсем в другую сторону, к кабинету. Сережа лишь жалобно ойкает, когда ноги задевают расстеленное по холодному кафелю потрескавшееся стекло. Чужие громогласные причитания он не слышит, впервые сосредотачиваясь на себе: красные ступни теперь неприятно саднит. Он предпринимает глупую попытку вырваться в первый и последний раз, прочно становясь на ноги, и тянется назад, игнорируя чужой удар под бок. "Больно" – мелькает как факт в голове, когда и колени заливает красное тепло.       – Я не пойду... – хрипло начинает он, отползая назад. – Не надо, пожалуйста – старается он возразить как можно вежливее.       – Щенок, да из-за тебя! Из-за тебя... – Сережа не слушает, потому что сегодня он уже слышал подобное. А будет ли у него когда-нибудь шанс вырасти в большого и крупного ретривера? Или же кличка с ним теперь на всю жизнь, жалкий, брошенный, всего-лишь щенок?       Его снова пинают, на этот раз сильнее. До кабинета его так и не доводят, оставляя на полу. Грациозно-мрачная фигура удаляется важно, почти величественно, и маленький Разумовский почти расслабляется, неровными качками опускаясь на бледные стекляшки. Однако чужие ноги совсем резко замирают у двери кабинета, разворачиваясь к нему.       – Сейчас ты сам дойдешь. Я жду. – женщина самодовольно скалится, скорчивая надменную гримасу. У Сережи холодеют руки: весь путь к кабинету устелен стеклом. Мелким, почти сахарной трухой крупиц. Он обреченно оглядывается вокруг, но везде тихо. И нет никого, кто хотел бы помочь. Нет вообще никого. За окном тусклым свистом гуляет ветер, разгоняет и ударяет в водосточные трубы, отдаваясь глухим скрежетом железа. Мальчик морщится, с трудом поднимаясь на локтях, чувствуя колючий песок.       У Сережи нет выбора, да и не было, наверное, никогда. На коленях, конечно, можно проползти, но разве это дело? Злость в уставшем мозгу топит холодом, отрезвляя: нет, так дело не пойдет. Он встает не с первой попытки, и в полной темноте видит перед собой лишь горящие надменностью глаза и оскал, который в привычные дни казался улыбкой. Он встает, но вместо шага вперед оборачивается назад, к лестнице. Ноги теперь совсем жжет, мелкие порезы кровоточат неприятной пульсирующей болью. Противно.       Разочарованный хмык на спиной доказывает, что его поведением недовольны. Ну и пусть. Аккуратными, почти бережными шагами он пробирается к лестнице, хоть взгляд неумолимо замыливается, и все вокруг как-то странно начинает дрожать, как и он, в том числе. Ритмичный цок каблуков удаляется куда-то вбок, и мальчик даже задерживает дыхание в панике. И не зря: в спину с неприятным тупым ударом прилетает что-то жесткое. Сережа делает несколько шагов, скорее от страха, чем от настоящей боли, и с почти собачьим визгом подрывается на месте, добираясь в два счета до деревянных перил. Он утыкается влажными щеками в собственные ладони, с трудом переводя дыхание: зато все закончилось. Сейчас остается лишь аккуратно дойти до комнаты соседа, толкнуть дверь и завернуться в одеяло.       Свои неторопливые шаги он запоминает болью и внезапным холодом: продрогшее после душа тело теперь мерзнет сильнее обычного. Он слабой рукой толкает дверь, неслышно переступая порог, и застывает, разглядывая свою кровать. Занятую кровать. Сережа вздыхает почти со слезами, потому что все, черт возьми, у него идет наперекосяк. На его прикроватной тумбочке обнаруживается смятая записка. Посередине читается надпись большими буквами "комната № 17", а внизу по-детски нелепым почерком дописано "удачи с Волком, щенок. Такую ничтожную мразоту, как ты, только он сможет исправить" и много-много приписанных обзывательств, написанных чужими руками. И все ему.       Теперь было ясно одно: его снова переселяют. И делают они это в самый неподходящий момент. Но Разумовский, к слову, не жалуется. Да и кому? Не ладилось у него как-то с ребятами. Уже по пути к назначенной комнате вновь стало страшно: что за Волк такой? Очередной мальчишка, который продымит комнату запахом перегара, устроит драку или назло разворотит его кровать? Его, походу, уважали, раз этот Волк ценился больше, чем нескладные парни с дешевыми ножами под рваными матрацами и пачками сигар. Сережа вздохнул, рассматривая тихую ночь за окном, прежде чем подойти к указанной двери. За окном на черном небе россыпью остались светящиеся точки - маленькие звездочки. Сереже всегда рассказывали сказки про космос, когда он еще был хорошим ребенком: бережным и неприметным. Подумать только, всего пару лет назад это было... Разумовский сам упустил этот момент, когда перестал быть хорошим. Он вроде бы все также ел и спал, только теперь большие мальчишки задевали его чуть чаще, да и вещи потому приходилось чаще стирать. Он все еще оставался неприметным, но теперь, видимо, этого было недостаточно. Хотя некоторые девчонки любили его за рисунки: уж больно он старательно выводил дрожащей рукой незамысловатые каракули в темноте. Иногда он рисовал тех, кто хоть немного был его другом. Не на долго, конечно: каждый мальчишка, получив заветный рисунок сверкающей от блесток Фольксваген, уходил восвояси, радостно прижимая подарок к груди. И забывал его.       Мальчишка покачал головой, прерывая момент. Как там говорили..."перед смертью не надышишься"? Он устало вздохнул, толкая дверь. Ну вот, такая же комната: светлые обои, небольшой лакированный стол, две кровати... Одна ему. Проходя к постели, удалось мельком разглядеть этого самого Волка: обычный пацан, даже на вид чуть ниже него, завернувшийся до носа в одеяло. И сопит совсем безопасно. Сережа старается не шуметь, но под неровным шагом снова раздается боль по телу вместе с глухим вскриком. Волк на соседней кровати просыпается. Тяжелые рыжие завитки мокрых волос дрожат на ветру и оставляют на руках капли-стразики. Как в журналах. А у мальчишки напротив неестественно большие глаза и теплые руки.       – Ты мерзнешь. – замечает он и тянет его к кровати, поднимая одеяло. Сережа виновато кивает, пряча глаза: промокшая ветровка неприятно липнет к телу, оставляет на полу мокрые дорожки. Значит, вот так просто? Даже без криков или банального "привет"? Еще немного страшно, потому что ну писали же совсем другое! Но он не отказывается, забираясь на внезапно предоставленное ему место.       – Тебя как зовут? – спрашивает он, накрывая мальчишку одеялом. А Сережа с трудом держится, чтобы не разреветься. "Щенок." – внезапно всплывает в памяти и он жмется к чужому телу чуть сильнее.       – Сережа... – шепчет он, едва выговаривая буквы. Волк напротив не принимает никаких попыток сделать что-то плохое, только хрипло смеется в ответ.       – Хорошее имя. Тебе подходит. – он довольно жмурится, но не так как другие хулиганы, а по-детски наивно и добро. – А меня Олег. – также спокойно выдает он, а маленький Разумовский впервые не понимает.       – А тебя ребята Волком зовут... Уважают. – неловко замечает он, закрывая глаза. Теперь тепло. Мальчишка снова смеется куда-то ему в шею.       – У меня фамилия Волков. Я новенький тут, ты не подумай... – Сережа так и спрашивает, что он должен был подумать. – Там в столовке вчера еду делили с девчонками. Ну, я и подрался случайно с белобрысым одним, он ведь всю порцию стащил у той... с косичками вроде. – Олег рассказывает с заминками, хоть и говорит уверенно.       – У тебя глаза красивые. Большие. – зачем-то делится Сережа, приминая руками подушку. Ему почему-то кажется, что Волку стоит об этом сказать.       – Спасибо... А мне волосы твои нравятся. Цвет такой...сложный. – он тоже зачем-то переходит на шепот, будто эту страшную тайну могут услышать все.       – А ты дерешься хорошо? – вновь интересуется Сережа. С Волком хочется говорить.       – Да, – уверенно кивает он. – А тебя что, обижают? – спрашивает он. Разумовский давится воздухом.       – Ну-у... – тянет он – Мне не страшно уже. – а Олег, похоже, пугается. Или расстраивается, он так и не видит в темноте.       – Мне жаль. – и мальчишка говорит действительно так, будто ему жалко. Искренне? – Когда солнце взойдет, ты со мной держись, я против всех встану. Идет? – спрашивает он, а потом совсем обеспокоенно, по-взрослому вздыхает.       – Идет... – соглашается он. Волк оказывается скорее добрым волчонком, но Сережа впервые спокойно засыпает, потому что этому незнакомому мальчишке хочется верить. Ночь сменяется красками на небе, а в детском доме снова тихо. Плакаты на стенах колошит слабый сквозняк, на кухне снова кто-то гремит, и многие в эту прощальную августовскую ночь, наверное, мерзнут. Многие, но не двое ребят из комнаты № 17: те, зарывшись в одеяло согреты общим теплом тел. Совсем скоро взойдет солнце.