oddinary

Лидеров не оспаривают. Это что-то неприкосновенное, что-то, что дано природой и что никак нельзя изменить. Если уж ты родился альфой, то им ты и остаёшься, особенно в своей стае. Чонин это прекрасно понимал, но всё равно умудрился пособачиться с Чаном, альфой их небольшой стаи, и теперь прятался ото всех в родительском доме. Он не виделся ни с кем из ребят уже неделю и неприятные тянущие ощущения в груди только усиливались с каждым днём. Чонин очевидно скучал по своей стае, по своим омегам и бетам, но не возвращался из чувства стыда. Его братья подтрунивали над ним, шутя о том, что он слишком резво сбежал от «своих суженых», о которых прожужжал им и родителям все уши. Ян эти уши, если бы они были волчьи, прижимал бы всё время к голове, поскуливая от желания исчезнуть. Он бы забился в самый угол своей комнаты, но та была слишком маленькой для его человеческой формы. В волчью он обратиться никак не мог, стресс сжирал его силы и нервы, мешая. Не успел он нажить на свою голову одну проблему, как вторая пришла словно под ручку, мило улыбаясь и руша его. Пару раз к нему забредали из стаи, топтались у входной двери и кусали губы, неловко улыбаясь то матери, открывшей дверь, то отцу, только-только вышедшему на работу. Чонину было стыдно, его семья не виновата в том, что он такой дурак и пытается лезть куда не надо, но мама с папой лишь трепали светлые волосы и говорили, что всё в порядке. Они не затрагивали причину внезапного возвращения своего сына, в то время как два других делали это с завидной регулярностью, шутя и гаденько улыбаясь, и давали время на осмысление всех своих мыслей, не торопя и обещая поддержку. За прошедшие две недели Ян успел поплакать из-за этой доброты с десяток раз, иногда при людях, а иногда ночью, за закрытыми дверьми. Оспаривать лидеров было ужасно, перечить альфам грубо, спорить с Чаном болезненно. Ещё болезненнее было то, что Крис явно был на него не зол и готов был идти на контакт, но Чонин сам давал заднюю и всячески скрывался ото всех. Его стае было больно, он чувствовал это из-за их связи, но страх связывал по рукам и ногам. Кто виноват, что он, альфа, решил создать стаю с более доминантным альфой? И кто виноват в том, что он не смог нормально с этим жить? Никто, кроме него. Он в очередной раз беззвучно хнычет в подушку, пока часы на столе показывают третий час ночи. Чонину не спится. Его грудь разрывается от тоски и боли, как своей, так и чужой, потому что его стая очевидно скучает по нему. Он знает, что быть вдали от своей стаи неправильно, что его будут сжирать эти чувства и он будет увядать, но сделать что-то значило прийти к какой-то определённой и конкретной мысли в своей голове. Он же к ней не пришёл, остановившись только на том, что вся вина на нём. И, в три часа ночи, лёжа на холодной односпальной кровати, идея того, что он просто недостоин тех семерых парней, которых он нашёл, кажется вполне себе правильной. Даже если от этого сердце будто вновь разбивалось на тысячи осколков. Ещё одна неделя проходит как в тумане. Телефон уже давно перестал вибрировать каждую минуту уведомлениями (Чонин думал, что его просто удалили из их совместной группы, но на деле он сам отключил оттуда оповещения и скрыл беседу в архиве), личные сообщения больше не пополнялись мемами и голосовыми, а чужие звонки ему сошли на нет. Это лишь сильнее вгоняло в подобие депрессии и апатии, мир вокруг постепенно серел, а улыбаться как раньше уже не очень-то и хотелось. Мама пыталась поговорить с ним о проблеме, но Ян просто тихо просил не говорить об этом, извинялся и уходил к себе. Братья со временем тоже затихли, прижимались иногда ближе, пытаясь подарить своё тепло, чтобы хоть как-то облегчить ноющее сердце. Ему было чертовски жаль, но с каждым молчаливым днём казалось, что он закапывает себя только глубже и уже не имеет прав напоминать о себе хоть как-то. В очередную из уже кучи бессонных ночей маленький глупый альфа решил выбраться на прогулку. Всё его тело зудело как при чесотке, хотелось развеяться хотя бы в форме человека, раз он не может выплеснуть всю накопившуюся нервозность в форме волка. Близлежащий лес казался западнёй множества совместных воспоминаний, поэтому парк в получасе езды от дома казался хорошим выбором. Тут было тихо и спокойно, почти безлюдно (парочка с собакой на поводке и какая-то одинокая женщина ощущались фоновой частью парка) и темновато. Тускло, ведь на дворе была середина осени, а на душе – паршиво. Если зайти чуть вглубь, а Чонин заходит, то весь остальной город ощущается каким-то нереальным и далёким, заглушенным, потому что деревья и кусты прячут его от всего, кроме собственных мыслей. Глубокий вдох, зажатая между зубов губа и прикрытые глаза. Ян давит в себе желание захныкать, вновь расплакаться. Он хочет обратно к своей стае и то, что происходит, просто крошит его, стирает в порошок. Ему невыносимо думать о том, как скучают его близкие, его родные хёны, наверняка из раза в раз засыпая в его комнате и долго рассматривая совместные фото. Ему так жаль. Прогулка даёт успокоение, заземляет и растекается по венам запоздалой усталостью. Домой он приходит сонный, но передумавший все свои мысли и отпихнувший от себя загоны и вину. Его, на кухне, встречает отец, и журит за позднюю вылазку из дома. Они оказываются в какой-то странной атмосфере, иначе почему чужие слова ощущаются физически тяжёлыми, но такими тёплыми и нужными для потерявшегося Чонина. Тот внимает своему отцу почти с детской внимательностью, кивает, пытается всё запомнить, а потом как-то резко взрослеет за пару мгновений, когда его спрашивают почему он ушёл. Раскрываться перед отцом непривычно, ведь это мама всегда была той, кто знал о сыне чуть больше, чем он сам мог знать. Но, вместе с тем, это ощущается самым нужным в данный момент. Старший Ян узнаёт многое, изредка хмурится, кивает или улыбается, пока сын всё говорит и говорит. Они, по ощущениям, проводят тут, на кухне, целую ночь, и под её конец Чонин ощущает себя выжатым как лимон, но таким свободным и, наконец, расслабившимся. Словно всё это время ему нужен был кто-то, кто мог бы выслушать его без осуждения и комментариев. И отец даёт ему такую возможность. — Знаешь, — тихо произносит его отец под конец чужого монолога. — Я думаю, ты уже всё сам для себя понял. Тебе просто нужно было произнести это вслух, чтобы услышать самого себя. Чтобы услышать своё сердце, а не свои мысли. — Чонин икает, хлопает глазами, смотря вперёд. Эти слова… Эта мысль… — Поговори с ними. Ты сам знаешь, они не будут злиться на тебя, ведь скучают. Поставь запятую, а не точку. И что-то внутри горячо с этим соглашается. Он ведь даже выбрал не точку, он просто позорно сбежал в самой середине предложения, не дописав до конца хотя бы слова, а теперь ещё закопал себя в собственном ворохе мыслей. И, похоже, эта ночь что-то меняет внутри него самого. Ян выплакивает остатки под утро, как всегда беззвучно, но не так разрушительно. А к обеду идёт к Крису. В доме их стаи тихо, словно все исчезли. Это не так, младший альфа чувствует запахи своих хёнов, слышит какую-то тихую музыку в одной из комнат. Возможно, все просто спят, иначе бы выскочили навстречу, обязательно почувствовав его присутствие. Комната Чана встречает его темнотой, ворчанием своего хозяина и такой ощутимой тоской, что на глаза вновь наворачиваются слёзы. Сам Бан лежит в кровати, закутавшись в ту и буквально свернувшись калачиком. Чонин ведёт пальцами по непослушным мягким кудрям, чешет за ухом и оглаживает большим пальцем скулы. Он пробирается ниже, слегка щекочет кончиками пальцев кожу на шее, ведёт к плечу и сжимает то, медленно дурея от долгожданного контакта кожи к коже. Он, не поклонник скиншипа, внезапно думает о том, что будет рад чужим объятиям, даже если его задушат в семь пар рук. Он будет рад и привычной прилипчивости хёнов, и их постоянным мимолётным касаниям, и частым поцелуям, и чему ещё, что останется только за закрытыми дверьми этого дома. Чан просыпается резко, будто его вырывают из сна, и часто-часто моргает, когда, сидя на кровати, видит своего тонсэна. Тот улыбается, показывая свои ямочки, и неловко расставляет руки в стороны, чтобы самый старший через секунду уже сжимал его до хруста костей. — Мне жаль, хён, — звучит тихо и прерывается шуршанием простыней, скрипом кровати и рваным вздохом. Чан валит его на постель и придавливает всем собой, утыкаясь носом в шею и туда же влажно целуя. — Я знаю, что сказал так много всего неприятного и болезненного, но ситуация совершенно меня не оправдывала. Мне так чертовски жаль, я виноват. Крис лишь сильнее сжимает руки на чужой талии, прижимается щекой к плечу и мычит. Его язык касается кожи, когда он проводит им по своим губам, обжигая. — Я люблю тебя, крошка, — шепчет хрипло Чан, едва ли не урча от пальцев в своих волосах. — Никто из нас не винит тебя, и я уж тем более. Мне жаль, что я вызвал у тебя такую реакцию и не успокоил тебя вовремя. Что не поймал тебя, когда был нужен. — Но хён, — прерывисто обрывает он старшего и поджимает собственные губы. В носу щиплет. — Ты… никто из вас не виноват. Как можно быть виноватым в том, что я вспылил из-за твоего очевидного статуса лидера? Кто я такой вообще? — Мой младшенький, — серьёзно отвечает на риторический вопрос Крис. — Ты – важная часть нашей стаи, твоё мнение не пустой звук и, Чонин, ты тоже альфа. Такой же, как и я. Глупо было бы ожидать того, что у нас не будет конфликтов на этой почве. В коридоре что-то приглушённо шумит, и Ян поднимает взгляд ровно в тот момент, когда дверь в комнату открывается и из-за неё выглядывает знакомое лицо. Минхо выглядит удивлённым и немного тоскливым, но нежно улыбается и тихо закрывает дверь обратно, уходя, кажется, на кухню. Его ворчливый хён тоже, очевидно, переживал, потому как растянувшиеся в улыбке губы были покрыты ранками, а взгляд любимых глаз был тусклым. — Вы все так по мне скучали… — на выдохе произносит Ян и зарывается теперь уже носом в чужие волосы. — Я тоже… Мне вас так не хватало. Простите. В этот раз Чан ничего не отвечает. Только смазано целует совсем рядом с ключицей и укладывает голову на грудь. Чонин знает, что его ждёт серьёзный разговор, не только со старшими хёнами, но и со всей стаей в принципе, но это будет потом. Это будет уже днём, а пока можно наконец расслабиться и заснуть в безопасных и родных объятиях, вслушиваясь в чужое дыхание.