Весь тот день запомнился глупой шуткой… и хорошим сексом.
***
У подножья Гром-горы воют голодные волки, Зейн оборачивается, будто не знает или не понимает: с уступа ему всё равно ничего не разглядеть, как бы шею не тянул, готов кинуться покормить, поиграть с питомцами, не принадлежащими никому. Ушлый просит со всей присущей ему вежливостью курево, искрятся алые огоньки, испускает похожей по цвету на кожу титана дым изящно тонкой струйкой и ловит настороженные взгляды. Неужто настолько непривычно смотрится сейчас? Снова мальчик весь сжимается, испуганный сидит, никак не может расслабиться, даже история из, не сказать, что молодости, не помогла, в глазах проскакивает недоверие. Выпитый кирос развязывает наставнику язык, нет, в этот раз пережитое выводит на откровенность, вальяжная поза полна уверенности, власти, того, что ни одна болезнь не способна забрать. — И что? Эйсин тебе после такого рассказала про свои способности? — вступает с осторожностью Зейн, снова завыли волки, снова оборачивается на голоса. — Чего крутишься? Боишься? Такой большой, сильный, а на собачий скулёж внимание обращаешь, — смеётся наставник, присаживаясь ближе, успокаивающе гладит по голове. Запуганный Щенок дёргается, будто от ожога. А голос тёплый-тёплый, ласковый, дружелюбный, непрошенная детская наивность проскакивает в глазах юнца. — Переживаешь, что питомцы голодают? Хочешь, завтра покормим, вместе пойдём? Хочешь себе завести зверька — можем завести. — Ты на вопрос не ответил. Бля, не заговаривай мне зубы, Ушлый! Я уже выучил все твои уловки, давай рассказывай. — Мальчишка изображает храбреца и мудреца, на губах наставника кривится ехидная улыбка. Он выше. Он нависает вечно горой, устрашая, и этот раз — не исключение. Необдуманные слова слетают по глупости с языка шёпотом. — В голове не укладывается, не могу даже представить тебя с мужчиной. Признайся, ты же пошутил. Тебе же тоже нравятся девушки, конечно, ты меня обманул! Да, я почти поверил, но спишь ты с женщинами. — Вот как… У меня нет причин притворяться, сегодня я откровенен. На всякий случай предупреждаю, если предашь моё доверие, у тебя очень распутный язык, то жалеть не стану. Помнишь, как я наказываю болтунов? — он выдерживает паузу, чтобы слова отложились в памяти. — Да, Напарникца рассказала про себя всё в этот же день, настолько была рада, её же наконец-то взяли под крыло. Больше мы не спали, поначалу она обижалась за это, ей же понравилось. Мне же не хотелось давать ложную надежду. — Думаю, она бы поняла, что между вами ничего не может быть, кроме работы и секса. — Ты прав, — отдёргивает Ушлый. — Нравится мне она, способная, и что важнее — верная девочка. Бери пример, что за сцена была несколько дней назад? — Я же извинился за сеас. Отработаю, верну золотом, кровью, скажи, как лучше. — Пьяное дыхание обдувает ароматом кокоса и цветов — Вечный Король задевает пальцами пух волос, отделяющий затылок от шеи, дрожит Щенок, дёргается. Косятся на расслабленного собеседника, всё напряжение в себя впитал настороженный малец. — Тш-ш, сегодня не о делах, расслабься, мы же отдыхаем. — Отдыхаем? Ха, когда ты в последний раз хоть как-то расслаблялся, когда не думал о делах? Зная тебя, уверен, сейчас ты говоришь одно, а в мыслях занят проблемами. — Наставник показательно кривится, такие простецкие уловки срабатывали с приёмышем в детстве. — Сначала сам расслабься, отвлекись хоть на несколько часов от проблем мира. Блядство, надо было еды взять, ты же не жрал все эти дни. Почему не сказал ничего? — Прекрати, быть заботливым и услужливым у тебя не получается. — От насмешливых подколов Зейн тянется к выпивке, отворачивается от Ушлого, как дитя, думает, что если залезть назад в скорлупу, то это убережёт от проблем. — Я не настолько беспомощный и не настолько стар, чтобы ты так обо мне пёкся. Неужто я так херово выгляжу, раз ты меня жалеешь? Всё позади, возможно, пару дней похромаю, и пройдёт, шрама не останется. Подумал насчёт питомца? — Ты предлагаешь завести волка? — недоверчиво, очень настороженно спрашивает мальчишка, в глазах зажигаются радостные искорки, которые не могли ускользнуть от проницательного отца. Тот кивает. — Большого ты уже не приручишь, поэтому стоит поискать щенка. Ушлый умолкает, взгляд перетекает к бескрайнему, непроглядному в своей вязкости своду, холодным брызгам, оставленным божествами, дарящими свет миру, нуждающимся слепцам указывающими путь. Разговор не успокаивает, хочет сделать приятное мальчишке, хорошее, не пускать целиком в грязь, наивный мечтает о геройствах, подвигах великих, смешной в своих стремлениях. Брошенный нежеланный принц не нужен на родине, в этой стране на трон никто не пустит: ни отец, ни король. Ему не рассказывали красивых сказок на ночь про великих храбрецов, получающих в награду прекрасную принцессу и корону заодно, с малых лет видел кровь, боль, смерть — ужасы, непотребства жизни, однако всё зря, зачаровали пёстрой шелухой юнца. Почему не замечает грязи, не маленький же, соображать должен? Мечтатель… На душе вкус сгоревшего табака-разочарования, большее упущение со стороны наставника, не воспитал, не выбил дурь из головы. Затея и сделка с Валорой изначально казалась нелепой, глупой, зачем Вечному Королю умирающий выродок? Усмехается вслух своим мыслям. Во рту сладостью растекается кокос с цветами, успокаивая изувеченный разум, вымывая краткосрочно груз скопившихся проблем, однако не добирается до забаррикадированной в недрах головной боли. Тело продолжает ломать фантомно, пусть проклятье покинуло, оставив после разруху, перед глазами пролетают картины: разломанные молниевыми дорогами плиты домов, редкие пыли клубы; слабость. Из раза в раз задавался вопросом: кто, если не он? Если бы века назад не надел корону короля пустоты, не возглавил разношёрстную толпу головорезов, кто бы о них позаботился, защитил от жестокой судьбы-злодейки? Правители глухи до народа, не видят отчаянных метаний борющихся за крохи жизни. Его же все боятся, проклинают, разорвать в клочья мечтают; не нужно Зейну такого веселья, пусть спокойно век-другой проведёт. Хорош собой юнец, растрачивает ласку на проституток, думает, что ничего не замечает наставник, не слышит лживые крики удовольствия из соседней спальни. — Ушлый! Я понял, тебя надо постоянно разговорами отвлекать, опять, наверное, планы свои разрабатываешь, козни строишь. — Горящие, до жути детские глаза клеймом отпечатываются светлым воспоминанием, когда заглатывает крючок; наставник выныривает на поверхность из холодных глубин. Одним из сотен жалящих нарывов остаётся. — Как ты жил до моего появления? Завораживающее сочетание искренности, детской наивности, светлого летнего взгляда и мощного крепкого тела с боевыми отметинами, лица с пробивающейся щетиной. Плод вольного дракона и любящей одного обычной женщины. Брызги с вкраплениями звёзд и пламени жаровен летят прямо в лицо, будто в помощь его обдувает прохладный порыв ветра, не жалит, нежит. Ушлый млеет от выпитого на голодный желудок кироса, тихих рябящих волн от шевелений, его окутывает тёплым мягким одеялом с головой, кажется, словно жёсткое сердце тает, опутанное паутинными нитями. Ему хорошо, прекрасно, свободно, легко, окружён незримой защитой от врагов, трудностей, злых языков. Он окунается с головой, сразу же выныривает, по телу щекотно опадают струи, раньше как-то не доводилось отдаваться ощущениям, всё куда-то спешил, теперь усмехается, открыв новое. Вспоминает про вопрос, косится на ждущего Зейна. — Замечательно; постоянно где-то пропадал, народ простой пугал, на балах у королей бухал, а что мы после устраивали в спальне… — говорит так, что не разобрать, где правда, где хитро вплетённый обман. Показушник, мечтающий о былом, на сердце выжжено клеймо. — Думаешь, что-то изменилось? Глобально — нет. — Тебе так же одиноко, я совсем не помогаю? У тебя же никого нет. Тебе волк нужнее, завтра днём пойдём? — На вопрос искренне удивляется Вечный Король. — Зачем? У меня уже есть один рыжий щенок. Длинные серые пальцы внезапно впиваются в волосы на затылке, захмелевший юнец не успевает среагировать, замирает окаменелый истукан, застигнутый врасплох, пошевелиться не может. Пряди перебирают, довольное мурлыканье переходит в тональность рычания, всё прекращается, когда их губы сцепляются, сердце барабаном устремляется вскачь. Крепко завяз птенчик в объятьях, как бы сильно ни трепыхался в на славу сплетённой сети — не выбраться, не сбежать, не порвать, лишь больше увязал, туже затягивал удушливые путы. Ушлый целует его не как отец дитя, пошло, страстно, умело, приятно, отдаваясь туманящему разум чувству, даже плюёт на испуганные глаза, когда открывает свои. Так они оба целовали женщин перед тем, как овладеть ими. Мускулистое тело дрожит от жара чужого, бьётся, словно от молний в оковах похотливых, Щенок сдавленно скулит, просится на свободу; ему дают желаемое, дышит глубоко, ненасытно не проникающим в лёгкие воздухом. Взгляд неверящий, потерянный, Вечный Король уже забыл, когда в последний раз на него так умоляюще глядели. Ладони зажимают пылающие щёки, кожа горит от детского смущения и покалывает от щетины — мужественности показатель. Изнутри пробирает на смех, забавляет увиденное: большой крепыш, мужчина, умелый воин, а от обыкновенного поцелуя растерял всё мужество и стойкость, перепугался хуже глупой девки при виде члена, широкая грудь вздымается, сердце неистово колотится под ладонью. Следующее касание губ нежнее, ласковее, отдаётся трепетом: оно призвано успокоить, усыпить разбушевавшееся волнение, однако потерянный мальчишка застывает каменной громадиной, оставляет без надежды на хоть какие-то крохи взаимности, не шевелится. Раздражённое цыканье таки срывается с языка неудовлетворённого владыки, от укуса клыков — вскрик другого надломленного голоса, радует, что не плачет. Мысли растекаются цветочно-кокосовым дурманом, то желание продолжать, гладить покатые плечи, напряжённые мышцы, слышать тяжёлое возбуждённое дыхание и сдерживаемые стоны удовольствия. А получает один лишь страх и непонимание. Очередное дёрганье, нелепая попытка вырваться из цепкой хватки оборачивается предсказуемой неудачей, Ушлый посмеивается на ухо, прижимаясь вплотную. — Не ожидал, что я могу быть ласковым, да? — шёпот обволакивает, достаёт до нутра, Зейн глупым болванчиком мотает головой. Пальцы колеблются, дрожат, однако по итогу касаются лба. — Ушлый, ты устал, у тебя жар, — пищит Щенок, цепляясь за пылающие родительские ладони, хочет убрать их, а тот переплетает пальцы, тянется с поцелуем к лицу. — Пойдём возьмём ещё выпить? Ты… ты весь кирос выпил, пойдём. — Глупый наивный мальчик! — смеётся владыка, подаваясь бёдрами вперёд. Юнец бледнеет, озирается лихорадочно вокруг, ища лазейку сбежать, ему в живот упираются твёрдые возбуждённые члены. — Это не жар болезни. Сухие губы призывно приоткрыты, визуально требуют властных, страстных поцелуев, манят — взгляда не отнять, вцепиться бы в них до туманящей сладкой крови клыками, на миг они смыкаются с тихим заводящим чмокающим звуком, будто специально провоцирует. Тощий впечатывает собой крепкое, мускулистое тело в каменный борт купальни — теперь не сбежать — и гладит всего: щекочет пальцами толстую шею, наслаждается дрожью, крупными глотками, вибрацией гортани; широкая грудь вздымается и грузно опадает; кажется, задыхается. Он напряжён, зажат и так смешон — большой, сильный, одновременно с этим такой неопытный, пугливый, стеснительный. Глаза застывают, впиваются в знакомое лицо, они пропитаны отчаянием, страхом, нотками недоверия, думает, что видит дурной сон, очередной кошмар, засевший искажающим проклятьем. Жалобно стонет от гуляющих по бокам и животу ладоней, реагирует, а головушка противится, бьётся в агонии, не находя спасения, мечется. — Каким красавцем ты вырос, — слова опаливают шею, выжигают клейма, струясь вниз поцелуями. Ушлый чувствует, как под грубой кожей бурлит страх в крови, пытается унять смятение. — Тише, ты же уже спал с девушками, чего сейчас стесняешься, зажимаешься? Ты прав, надо ещё выпить, никакой взаимности не чувствую. Однако он не отлипает, не желает, вместо этого тянет глубоко носом воздух: пепел и табак почти перекрывают естественный запах Зейна — солёного океана, слабой, обожжённой феалом и временем соломой. Не его налитый дождём предгрозовой воздух, мокрая кора и мускус. Зажимает крепче в объятиях, дышит в шею, прерывается на кусачие поцелуи, юнец каждый раз вздрагивает несильно, как от лёгких молниевых покалываний. Он робко кладёт ладони на удлинённые, будто несформировавшиеся крылья, вживлённые в кости лопатки, на ухо горячо мурчат, на колючей щеке остаётся поцелуй — радость неловкой взаимности. Грудь колотится частыми вдохами о нависшую преграду. — Хороший, послушный мальчик. — Новый поцелуй расцветает на губах.***
Ладонь в нерешительности замирает на камне двери, не решаясь отворить её, и всё же случается маленький шажочек, за ним несколько подгоняющих, хромых, тьма обволакивает вошедших, в лоно утягивает, близятся в своём темпе к огромному ложу. Глаза ловят лишь очертания по скромности убранства не королевских покоев, мрак как бы живой кутает всё вязкой смолой, посему Зейн крутит головой, пропускает момент, когда пальцы наставника уверенно цепляются за одежды, разматывают мягкие завязки рубашки, выпутывая его. По прессу пробегает ветра холодок от движений, от прикосновений, посему мальчишка громко сглатывает, дёргается. Обоим снова охота смочить горло, дыхание сбивается, словно точным ударом в живот выбивают воздух, изнутри скребёт затупленными когтями. Поэтому Ушлый занимает губы поцелуем, у партнёра пикантные, горячие, наверняка саднящие от клыкастых укусов, переплетает языки, не переставая гладить всего, взывая к нежности. Отвечают слабой взаимностью, от вкуса страха вяжет рот, точно сока неспелых ягод испил, горько. Точно верёвками оплетается грудь, пальцы щекочут, будто птичьим пером водят, шея саднить начинает от напряжения, неудобной позы. Под конец таки отдаётся во власть трепетной неге удовольствия, пусть и через сопротивление в голове. «Пугливый маленький щенок однажды вырастет волком. Взглядом озлобленным уже на тебя смотрит, того и гляди, грызться начнёт. Никого не напоминает?» — услужливо подсказывает насмехающееся сознание, а Ушлый рычит вслух, пробует на клык чужой язык, пойманный мычит. Не слабый, не слабый, не слабый! Жестокий, властный, древний, ему никто не нужен. Влечение, ни к чему не обязывающая близость туманят разум, а жертву в хищном захвате ломает. Король ликует, сходя с ума от вседозволенности, почти плюёт на нежности, как же его штормит, бросает из стороны в сторону. Невыносимо. Цепляется за манящие губы, жмётся всем телом, пылает в пламени магии, привлекает огонь, ведь там столько неудовлетворённой страсти, живости, коих не чувствуется сейчас, пусть Зейн с дамами в полной мере раскрывался, одаривал их великодушно удовольствием, ласками. — Я же уже говорил, что хочу чувствовать взаимность, ты меня расстраиваешь, — шепчет Ушлый, прикусывая мочку, а после окольцовывая языком, любовник остро реагирует на ласки, дёргается, что-то пищит, может, скрывает стон. Маленькая победа; надо найти больше точек соприкосновения, давить на них. — Мы же хотели выпить! Кто-то из провинившихся подданных мне недавно принёс в дар бутылку, помнится, я перенёс её сюда, но куда… Ушлый бегает глазами по полкам, выискивая загадочную подаренную бутыль, не отпуская всё ещё одетого Зейна из объятий, мимоходом цепляется за голый торс, поглаживает рвано вздымающуюся грудь. Находит то, что искал, довольный донельзя хромает в нужную сторону. Ладони горят от жара тела, тепло мирное, обволакивающее, кажется, будто родное, близкое. — Надеюсь, там нет яда, за тебя волнуюсь, — он улыбается, не обнажив клыков, отпивает щедро. — Не кирос, что-то травяное, но крепко. Нра-а-авится… Протягивает нараспев он, прикрыв глаза, смакует, изучает нотки трав, разные вкусы, переливы от горького к сладко-цветочному. Пока возвращается неторопливой походкой, с плеча сползает небрежно надетая накидка, и не мёрз же владыка, разгуливая по снегам, прикрытый неплотной тканью без меха, лютый холод въелся в душу, поэтому природный теплом ощущался всегда. Размыкаются завязки, оголяя полностью гиганта, и света отголоски играют очертаниями худого, сверкает серебром, словно монета, вычерчивают тенями и без того тёмные соски, рельеф на животе, выступающие кости. На него глядят затравленными глазами, мощная фигура зажимается, держит сведённый ворот рубашки, нити в натяг тетивой, хоть не трещат, и то славно. Бедняжка не чувствует себя защищённым, как бы не кутался, несчастный щенок поскуливает, ушки прижав. Порядком раздражает, почему не может расслабиться, поддаться искушению? Подумаешь, первый раз с мужчиной, не отца же в Ушлом видит, до этого не воспринимал, как родителя, а тут… — К-как? Я же тебе сын… — голос подводит Зейна, слова вырываются хрипло, и будто он сам не верит в сказанное. Как будто услышал мыслей поток, иль на лице всё отразилось? Глупости! — Выпей со мной, пожалуйста. — Гладкое горлышко бутылки тычется в сомкнутые губы, пачкает травяными каплями, которые хочется слизать. Но вместо этого юнца целуют в горячий лоб с последующим смешком. Шумный первый глоток прорезает тишину, и теперь мальца уже не оторвать, торопится, жадничает зачем-то, изумрудная струйка стекает по подбородку, не дают пропасть зазря, впечататься блёклыми разводами в тыльную сторону ладони, языком собирают. В этот раз Зейн охотно отвечает на поцелуй, перехватывает инициативу, сминая губы, смакуя послевкусие от почти призрачного налёта грубостей. Пусть почувствует себя главным, лучше дать немного свободы, лишь бы расслабился, вскружить голову от мнимой вседозволенности. Ушлый тянет рыжие пряди несильно, открывая для себя толстую шею, щетина покалывает, гортань рябью дрожит, руки стаскивают с покатых плеч рубашку, когда губы опускаются до ключиц. Местами темнотой выделяются вмятинки от укусов, каждый раз любовник переставал дышать, закрывал глаза, не сказать, что боль испытывал. Вот он без принуждений, подсказок, толчков, намёков кладёт руки на талию, грубо стискивает худого, большими пальцами проводит по рёбрам, тянет на себя, прижимая вплотную. Будто ему уже плевать на упирающиеся в живот члены, пачкающие сочащейся влагой возбуждения. Будто плевать, кто стоит перед ним. Будто плевать на сдерживающие до этого предрассудки. Вновь гремит пряжка ремня, одновременно с этим происходит глоток, пьянящие капли пачкают широкую грудь. Язык вычерчивает влажную дорожку, словно цепочку для ожерелья с изумрудами создаёт, однако в их случае — удавку, ошейник для верного щенка. Пара застывает и ласкается в двух шагах от ложа, никак никто не решается повалить второго, ожидая действий друг от друга. Зейн тихо вскрикивает, протяжно стонет, когда клыки вцепляются в место совсем рядом с соском; миг, и словно мокрым кнутом ударяют, только боли нет, её и не должно быть. Твердеет во рту, зажимаемый пухлыми губами, слишком быстро выпускают из томных оков неги под разочарованный вздох. — Так много трахаешься, а так плохо знаешь своё тело, удивляешь, — Ушлый улыбается, своё тело он давно успел изучить, не брезговал, давая другим насладиться. Зейн молчит, с упорством глупца старается выровнять сбитое дыхание, залечивает пересушенное горло крепким алкоголем, по глазам видно, плывёт пьяный разум. Однако смелости значительно прибавилось, приободрился, раскрепостился, разворачивает Ушлого, напирает, толкает к кровати, вынуждает лечь, тот с лживой покорностью в глазах поддаётся, ухмыляясь. Внезапная игра забавляет, во что перетечёт, как извернётся, скорее всего, предсказуемой наглостью, весьма прискорбно, разочаровывающе. Крепыш нависает сверху, давит всем весом, нетерпеливо трётся почему-то до сих пор вялым членом то о живот, то удаётся провести по бедру, почти уткнуться в промежность. Не нравится владыке сей расклад, отталкивает несоображающего юнца без сопротивления, скидывает с себя.Всё и все должны подчиниться воле Вечного Короля. Всё ломается. Все прогибаются. Исключений не существует.
Переплетаются змеиным клубком, они жмутся, как безумцы, одержимые мыслью поглотить партнёра, сливаются, душат-душат поцелуями до потери сознания, до мысли, что вот-вот задохнутся, захлёбываются от переизбытка ощущений и чувств. Ноги перемотаны узлом, владыка шипит и отстраняется, когда опьянённый наглец задевает рану, смеет пинаться, нет, ищет удобное положение. Король продолжает колоться о щёки с щетиной, похоть растекается в крови, приводя в неистовство, руки вцепляются в крепкое, кажется, такое знакомое тело. Глубокий вдох, пахнет крепким алкоголем, им обоим жарко, но любовник весь горит и пищит от прикосновений, как невинная барышня, шепчут в ответ успокаивающе: «Ничего не бойся, я с тобой». Ушлый невесомо касается губ, вырваться и сбежать не даёт, да и не пытаются, настойчиво переплетают языки, смахивают длинные, чёрные волосы за спину подальше от лица. Выпутывается змеем на свободу, он броском перекидывается через край кровати, сгребая флакон. Перемазанные маслянисто-жирным ладони быстро поднимают чуть твёрдый член, Зейн подаётся бёдрами навстречу, толкаясь для большего удовольствия, привстаёт на локтях, тянется, целуя лицо, обнимая за плечи одной рукой. Умелые, обученные с ранних лет руки творят сказку, заставляют содрогаться, неподдельные эмоции откликаются в сердце тягучей радостью от власти. Мальчишка истерично просит ещё, стонет, когда трут головку, и растерянно смотрит, когда к его члену приставляют член. Горячо. Похоже на игру: внутри пробуждается азарт зверя, нравится оплетать верёвками попадающих в постель, видеть, как сходят с ума от обострившихся чувств, наблюдать за метаниями. Давно так не доставлял обоим удовольствие, впрочем, и мужчин у владыки сколько не было? Дыхание сбивается, и комнату оглашает протяжный стон, когда движения становятся быстрее и резче, любовник почти сдаётся под напором. Ушлый хватает юнца, пусть тоже поучаствует в прелюдии, а тот не желает наглаживать таким образом, кривит лицо отвращением. — Зейн, не упрямься, — Ушлый говорит ласково у самого уха, прижимаясь телом вплотную. — Возьми член в руку. Ушлый задаёт им темп, не позволяет оторвать руку, придерживает своей, порой чуть сильнее сдавливает при попытке убежать, сразу же целует, отвлекает на более нежное, невинное занятие. Вдвоём млеют от плавности движений, доводящих до дрожи, от близости, от неуверенных, пугливых прикосновений к чужому члену и тут же инициативных ласк головки. Грузное дыхание забивает громкостью уши, в музыку из похоти вплетены сдерживаемые силой воли писки, напоминает сказку. Мальчишка готов излиться: весь взмок, наваливается на любовника в поисках опоры, громче пыхтит и стонет, скребёт плечо, сжимает до пронизывающей на миг боли, которая тут же меркнет. Нравится. Такой юный, желанный, ведомый. Опытный позволяет закончить одному, доводит до пика так, что семя пачкает животы им обоим. Зейн постепенно приходит в себя, лёжа на надёжном худом плече, бессознательно целует ложбинку ближе к ключице. Они вновь играючи меняют положение, юнец пока не понимает, что его ждёт, покорно поворачивается спиной к Королю, становясь на колени, после пытается лечь, пока не останавливают, как зверька подхватывают под живот и поднимают. Горячие, одаривающие лаской серые руки скользят по лопаткам к покатым мощным плечам, расслабляют мышцы негой, укладывают корпус на влажные простыни, ложатся на слишком большие и широкие ладони, не накрывают полностью. Ушлый играется пальцами средних рук на рёбрах, перескакивая на пресс, подбираясь ближе к паху, не столь изящно прогибается партнёр в пояснице от почти невесомых прикосновений. Вновь остаются вмятины на лопатках от клыков. — Нет! — кричит Зейн диким зверем, будто протрезвел в мгновение, вырывается, путается в ногах, когда уползает дальше от ласкающего его между ягодиц Ушлого. — Не смей! Прекрати! Хватит! — Успокойся, ничего страшного не случится, больно не будет, обещаю. Тебе не стоит бояться, — Вечный Король в который раз нависает угрожающе, вдавливает несчастного перепуганного мальчишку в стену, слышит, как колотится его сердце. Он пробует успокоить, трётся ласково лицом о лицо, смотрит влюблённым взглядом, вводит в заблуждение, пичкает, как обычно, до отвала ложью. — Не кричи, не надо. — Давай, я так же сделаю рукой… Я передёрну тебе, но прошу… Не трогай меня! Зейн отбивается от вездесущих рук, видно, как его воротит от простых прикосновений, большой и неуклюжий, барахтается в простынях, словно тонет в болоте, вязкая тина утягивает в пучины отчаяния. Бездумно повторённые слова от игрушки, которую, несмотря на сопротивление, Король берёт и усаживает на колени, велит обнимать, целовать, обещает любить. Никто из них не ведает, что творит сам, и уж тем более партнёр, проклятье, посланное богами в насмешку, извращает всё. То жмутся, милуются, под тихий ритм из движений пальцев внутри юного тела, то под щенячий вой катаются клубком по постели, в догонялки играют. У Ушлого терпение рвётся нитью после очередного побега, грубо, не церемонясь, хватает негодника, рывком подтаскивает к себе. Заломаны руки, зубы скрипят, бунтующий мальчишка кричит, когда лапа чудовища тянет за волосы, в золоте сверкает безумие, дикость, неудовлетворённая страсть. Титан всем весом наваливается на спину, угрожающе-трескуче рычит, словно камни Гром-горы под раскатами в грозу дребезжат и трещат, умело вяжет собой, не давая пошевелиться, как бы цепями обматывая, может, проклиная для надёжности. Снова он трёт пальцами, плавно двигает, не наплевав на ощущения трясущегося любовника, сохраняет крохи сознания. Не чувствует навязчивой боли в ногах, словно та тоже испугалась и сбежала от чудовища. Язык смахивает горячую жидкую соль с щеки, наполняет её вкусом поцелуй, переполненный горечью беспомощности, однако Зейн продолжает слабо трепыхаться, как-то противится чужой воле, отворачивается. В горле застревают слова утешения, просьбы не плакать, чужие страдания вызывают наслаждение, растекающееся бурно слепящими красками по телу. Забытая потребность в прикосновениях застилает глаза, ладони уже пылают жаром загрубевшей кожи, расчерченной шрамами да царапинами. Зейн сипло хрипит сорванным голосом от члена, мальчишку всё ещё держат за запястья, нижними руками за бока, контролируют. Бёдра шлёпают о бёдра, не так быстро, как хотелось бы, размеренно и не полностью. Тягуче-нежно, без капли агрессии, Король же обещал, хоть и краем сознания понимает, что любовнику всё равно больно, с каждым новым толчком сжимается, будто от удара, ласки члена не помогают, тот как был вялым, таким и остался. Удовольствие ощущается слишком остро односторонним, даже это лекарство не помогает от его напасти…***
Улетел птенчик прочь из родного гнезда на Гром-горе, свитого жестоким ушлым отцом.
Без слов.
Без лживых обещаний.