***
Девушка всё так же дремлет на кровати, ссора не разбудила, да и каменные своды хорошо держат звуки, особенно в спальни хозяина, извне не пропускают, мальчик на его руках тоже тихо сопит, прижавшись к крепкому торсу. Уже подрощенный паршивец, а ведёт себя хуже малявки, вон, следил за развлечениями взрослых, надрачивая до мокрых штанов, не стоило его из комнаты забирать, вернуть что ли, пока не поздно. Ложатся вместе, рыжая головка не отлипает от надёжной груди, лоб распаляется болезненным жаром, серые ладони гладят, успокаивают, покуда губы бормочут заклинание, убивающее хворь. Ушлый хотел вздремнуть, даже тянуло в забытье, что редкостью стало, как в издевательскую усмешку, проблемы навалились, требовали разрешения, уставший пожалел несколько раз, не стоило ему заглядывать к детёнышу на разговор, надо было дать время прийти в себя от увиденного. Хотел, как лучше… Рыжая головка подскакивает неожиданно, взгляд рыскающий, с толикой страха, нитями потерянности и безумия. Тело подтягивается ближе к лику наставника, не успевшие загрубеть от работ, оружия ладошки зажимают обветренные щёки, обжигают поднявшейся температурой. Льнёт мальчишка, губами с нежностью к губам прикладывается, носом пыхтящим трётся щенком. Ушлый понимает, подопечный не в себе, не ведает, что творит в беспамятстве, обогревает любовью ненавистное чудище, лживые ласки приятны, вкушает и не отталкивает, поощряет поглаживаниями, ответными поцелуями, коими осыпает лицо. Маленькие пальцы накручивают чёрные пряди кольцами, волнами, ручка тянет на себя, Принц вдыхает алкогольно-мускусный аромат с оттенками металла. — Ты не пообещала… — шепчет мальчик, всхлипывая. — Пожалуйста, не бросай меня, ты хорошая, добрая, любишь меня, не то, что Ушлый. Он чудовище, только всех пытать, мучить может. Можно мне с тобой уйти, пожалуйста? Наставник, стиснув зубы, молчит, лишь бы не спугнуть ластящегося кроху, хоть так подарит чувственную заботу, утолит голод прикосновениями. Пальцы продолжают играться с волосами, путаться, оттягивая с толикой боли, видно, что нравится, тонет в шёлковой мягкости с улыбкой. Губы мажут пылающее лицо мокрыми метками, Ушлый отталкивает, укладывает мальчишку на бок, заворачивая в объятия для сна. Пусть проспится раз не в себе, хоть сейчас послушный, не сопротивляется, не возмущается. Чудовище… Тёмный Король, принявший ответственность за гниль мира, жестоко, как умеет, учит вести за собой, а не преклоняться, себе подобного воспитывает, не понимают, не принимают. Слишком нежный цветочек средь холода севера растёт, не отпустишь такого ко свободе — погибнет, глазом моргнуть не успеешь. Свернуть сразу шею, мороки меньше?***
Принцу по крови и праву рождения не место на троне своей страны, утянули насильно в кутерьму из убийств, надели оковы и ошейник запятнанной репутации, от родного отца не получал вестей совсем, а наставник… Наставник воспитал, кров, пищу давал, уроки мудрые, жизни научил, знания и опыт — его наследство. Ни больше, ни меньше. Ушлый не до конца уверен, как ему относиться к сопляку, своих детей либо бросал, либо убивал, всё чужими занят, к величию приводил, наплодил слуг и соратников. Подкидыш чужой, но неимоверное количество трудов вложено, опасностей пережито, тощие нити привязанности повисают между двумя преступниками, становится своим, немного дорогим. Щенок подныривает под руку наставника, предоставляя себя в качестве опоры, доводит до кабинета, потому что тот сцеплен с кладовой, быстрее найти и принести нужное по первому приказу, а важнее — ближе, меньше мучить больного. Который кое-как ковыляет, западает на подбитую, порой шипит сквозь зубы, ругается грязно и одновременно изящно. Кожа холодная у него, излишне бледная, совсем плох, и не показывает, не жалуется, стоически терпит, по-королевски, чтоб его, упрямого гордеца! Ушлый валится на трон, не похожий на таковой у обычных королей, точнее, приземляется на мягкие подушки резного чёрного дерева, вытягиваясь, забрасывая ноги на вовремя подставленный стул, тут же разрывает ткань штанов для удобства и лучшего обзора. Рана не страшная, не глубокая и не зарастающая, Зейну видны следы лечения, пусть трогать не решается. — Хватит зыркать, ты не лекарь, ничего не разглядишь. Лучше принеси мне кирос и пыль, которая в банке, не из мешка. — Отгоняет руками усевшегося у вытянутой ноги мальца, не замечающего кусков проклятья, словно крошек стекла, в плоти. В кресле наступает миг расслабления, будто боль отступает, становится хорошо. — Сеаса нет ни в банке, ни в мешке. — Комнату накрывает плотный полог тишины, Вечный Король закрывает лицо верхними руками, нижние и средние держит у тела, не распускает на негодника, про себя отчитывает чисел ход во имя успокоения. — Надеюсь, ты его хотя бы продал, или хер с тобой, тварь безрукая, рассыпал. Но нет, ты, выблядок, сожрал всё в одну харю, за сколько? Сколько дней? Щенок отшатывается как можно дальше от взбешённого наставника, выглядит испуганным, упорно старается скрыть нахлынувшие эмоции, выдаёт дрожь, бегающий взгляд; не получается, зажимается больше, с его массивной фигурой выходит нелепо-смешно — настоящий мужчина, воин. Если глупцу не делали замечаний, то это не значит, что пропажу алкоголя и расслабляющих снадобий не замечали, не афишировали вот и всё, на многое глаза закрывали, потому что без надобности было. Теперь же понадобилось. Проклятье напоминает пульсирующими вспышками, от которых перехватывает дыхание, срочно достать надо, придётся наживую, терпеть вытягивание осколков, сеас бы притупил ощущения. Перед глазами темнеет, Ушлый теряет память урывками, а рана натужно воет голодной стаей, может разорваться в любой миг, по крайней мере, так чувствует. Зубы под всхлип вцепляются в запястье, отвлекая новыми сильными ощущениями от стянутости в ноге. — Кирос немедленно, а после проваливай с глаз, — хрипит больной с тьмой перед глазами, откидываясь на спинку кресла. Слышит, как удаляются торопливые шаги топотом по каменному полу, раскалывая голову в крошку, когда уже пытка закончится? Неважно, какой будет исход: печальный, положительный — лишь бы прошло. Рана ноет, жжётся, стонет, осколки впиваются глубже, без выпивки будет совершенно невыносимо, откинется в припадке от шока. Ох, если бы мелкая гнида не выжрала все запасы пыли! Прибить его надо было четыре года назад, не останавливать руку наёмника с топором, надо было не лечить младенца изначально, не заниматься кровосмешением, никогда не спасать, у Вечного Короля других проблем как бы нет. Пригрел кроху, думал, воспитает будущего верного слугу, чего добру пропадать, мать всё равно умерла на тот момент в пламени дворцовых интриг и борьбы за власть — до сих пор наивный мальчишка мечтает о троне, принадлежащем по праву. Ослеплён мечтой, не замечает ничего, сколько смельчаков пали от злого рока? И вроде бы злость отпускает, когда Ушлый видит плывущим взглядом доверчивые напуганные глаза. Зейн ладонями зажимает похолодевшую ладонь приёмного отца, сжимает крепче, боясь, что растворится в пустоте, оставит одного, однако злость нацепила удавку на горло родителя, рявкать гневно может на нежности владыка. — Я нашёл немного сеаса, принёс кирос, — он звучит тихо, обеспокоено, стоит на коленях, льнёт к проклятому умирающему, заносит пальцы над раной, метнулся обратно к ладони. — Что мне сделать? Чем помочь? Прости, я не подумал, мне правда жаль. Ушлый? — Прочь уйди, — желает добавить оскорбление, однако голос подводит, сипит сдавленно. Лопается один из осколков проклятья, близко конец. Руки с грохотом шарят всюду, выпивку и сеас ищут в слепой обуявшей агонии. — Дай. Пальцы напарываются на обжигающе холодом стекло, настигает ужасающая пустота ощущений, сил таки хватает разжать глаза — яркое пятно волос и мутный фон, как бы смотрит через пыльную бутыль с помутневшей за десятилетия выпивкой. Закидывает все те несколько щепоток под язык, горечь вяжет рот умелыми руками хозяйки, губы надломлено кривит. Проклятый успокаивает себя, что спасение настанет совсем скоро, перетерпеть и сразу же достать остальные осколки. Грозный жестокий воин тянется к ножным, где покоится дорогой нож, вздрагивает от испепеляющих прикосновений, сипло рявкает: «Прочь!» Мальчишка ещё не видел чудовища в его лице, до сих пор игрался в злодея, но время сбросить сдерживающие оковы, не до шуток. В первый раз смерть приходила иначе, да больнее, но быстрее, в этот Ашур его не заберёт, никогда не заберёт, ума хватит выкрутиться. Дышать тяжело, в лёгких по ощущениям плавится металл. Рыжий огонёк не пропадает, мельтешит и мельтешит вошью надоедливой, отпихивают всеми руками, опрокидывают на пол куклой соломенной, слишком легко. — Что я говорил, псина безродная? Проваливай! Вон!***
Ушлый в ярости. Ушлый взбешён. Ушлый не чувствует боли, когда возвышается над лежащим Рыжиком, огромный, ужасает безумными глазами, у серых пальцев искрятся будущие молнии, грудь грузно опадает, захлёбывается от предвкушения крови. Взгляд рыщет всюду, словно не замечая Щенка под ногами, зажимающего ноющий бок, желающего утихомирить беззвучные стоны в мышцах, расцветущие после пурпуром на коже. В тишине звучит глубокое свистящее дыхание, по сердцу разливается тревога, ибо раньше наставник так себя не вёл, сдерживался, не крушил всё подряд, никогда ни одна хворь не брала, боевые отметины, если и получал, то зарастали без последствий, а сейчас видно, что плох. Пугается и не знает, как помочь, его такому не учили. Малец рывком вскакивает, с трудом сквозь сопротивление валит буйного на трон, пропускает удары по рёбрам кулаков, покусывание молний. Почему обычная рана не зарастает, её же лечили, смазали снадобьем? Страх потери пробивает стену ненависти, отвращения к родителю, разум упорно твердит — что-то не так, однако не учили мальчишку магией исцелять, кость вправить, зашить, перевязать — легко. Он наивно спрашивает, какое средство принести, а в ответ крики невпопад. Чьи-то осторожные шаги раздаются за спиной, нет возможности обернуться, незримые прочные цепи лязгают от малейшего шевеления, впиваясь в кожу кусачей магией, не посмотреть, кто явился, и как никто из них не среагировал, ладно, обезумевший, но малец же трезв. Незнакомец неприятно знаком наставнику, раз тот хватается за оружие — любимый нож, как поможет только, он же ритуальный, пьяный взгляд резко становится серьёзным, опасным, пальцы крепче сжимают рукоять. Отовсюду перекликаются тысячи голосов: мужской перетекает в женский, пение флейты в барабанную дробь, хрипят, стонут, смеются прям над ухом, а слов не разобрать на смысл, красивый мелодичный язык незнаком. Ушлый отвечает разношёрстной толпе стройно, внятно, на том же понятном для них наречии, под конец переходя на отчётливое «Прочь!» Гомон затихает, словно повинуясь приказу правителя. Что, если орды мертвецов, загубленных жизней пришли расквитаться с королём, замучить, утянуть в уничтожающие объятия. Правитель дёрганной походкой спешит за пределы кабинета, вечно ищет забытья, уединения, жаль, что глупому мальчишке вовек не узнать. — Ненавидишь? Злишься? Проклинаешь? — завывает, гремит, вопрошает рокотом неизвестный, юнец будто в забытье, ибо голоса слышатся в голове. — Я буду той, что пойдёт рядом с тобой. Ему кажется, что время обратилось вспять, взрослость ушла, и была ли она хоть когда-то, он стал потерянным дитём, одиноким против враждебного жуткого мира, готового растерзать, уничтожить; слепец, не зрящий сквозь плотные хитросплетения вязкого дыма, безуспешно рыщет в округе по кругу; щиплет глаза разъедающим ядом, совсем немужественные слёзы, недостойные. Где здесь хоть что-то или кто-то, способный помочь? От ступней выше поднимается холод, опутывает на совесть, думается, что метается по клетке голый и слишком уязвимый. Красками с подробностями рисовал в мечтах корону, сейчас шаг за шагом вымерял путь к трону короля, вымощенная жестокими уроками дорога, испещрённая неровностями, дырами, провалами, ухабами, в конце вряд ли останутся силы. Не ждёт, что поведут за ручку, но с радостью бы вцепился в ладонь наставника до белой кожи. Король неприкосновенен, его же тень окольцована пустой короной.***
Судя по звукам, мальчишка волновался за наставника все эти дни, засуетился от хромающих шагов в коридоре, подскочил к двери, чуть не врезался в застывшую в проёме фигуру, в последний миг отшатнулся, гордеца изобразил, будто ему, в самом деле, плевать, не трогают чужие проблемы. Он окидывает бегло исхудавшего, бледного отца, навалившегося на косяк всем весом, даже в таком состоянии держится достойно, не выглядит жалким, немощным — монарх, как-никак. Ушлый кивком зовёт за собой, по пути заглядывают в кладовую за выпивкой и склянкой с заживляющим средством: раз проклятье ушло, то негоже раной светить. Щенок покорно семенит за спиной, не старается перегнать, по лицу видно, что на языке вертятся вопросы о самочувствии, однако не решается обличить словами. Западание на ногу осталось, но от боли не хочется удавиться, так, слегка неприятно, назойливо постанывает — ничего страшного, поправимо. Ветер с поднятыми колючими снежинками треплет чёрные пряди и полы одежды, Зейн плотнее запахивается в меха накидки, рыщет по карманам, ища курево, заткнёт рот, чтобы не впасть в немилость из-за очередной глупости, призванной поправить ситуацию. Сегодня ночью холоднее обычного и одновременно с этим светлее, звёзды играют мерцанием драгоценных камней на белом, хрустящем под ногами полотне. Дурная слава — гарант тишины, именно она нужна сейчас владыке, будничная суета утомляла, как и постоянная необходимость ношения образов, время не пощадило, они настолько стали обыденностью, что срослись с тем, кем когда-то можно было величать по имени. Теперь только Ушлый, Вечный Король и прочие титулы. Века назад силой показал — достоин короны, забрал под крыло всю грязь и чернь, не смог дать отпор тогдашний первый король. Вновь гонит воспоминания, травят они его горечью невозврата — наказание за бесконечное время, сожаления нет, и не настигнет. За спиной раздаётся глубокое дыхание пылающей тени, вероятно, устал, вот и одышка нагнала, часто просочившиеся звуками фразы скрывает за кряхтением или кашлем, как сейчас, например. Не извиняется за произошедшее, мужества не хватает. Знакомое состояние, но лишь отчасти. Ушлый тоже не видит нужды в глупых извинениях словесных, какой смысл в шелухе? Злости нет, несмотря на перенесённые страдания, коих могло бы и не быть, не сожри мелкая тварь весь сеас, вымылись эмоции из недр. Наверняка Зейн слышал крики, полные мучений, не сдерживался же тогда проклятый, по грани пьяницей блуждал, кренился то влево, то вправо, а самого рвало ошмётками, плавился от стекольной крошки в ране. Этого могло бы и не быть. Голос ночью и днём срывал, пальцы впивались до царапин, тёмными разводами поцелуев оставались. Крутило, дрожью пробивало. — Не боишься упасть? — Зейн первый нарушает вопросом неловкую тишину, застывшую первородной теменью вокруг. Ушлый останавливается, со спины сливался с ночью, а стоило повернуться — бледность и яркие жёлтые глаза притягивают обеспокоенный взгляд. — Во-первых, я вижу, куда иду, и знаю дорогу. Уж точно не заблужусь, не упаду с уступа, не споткнусь. Во-вторых, если тебя так волнует моя больная нога, то мог бы предложить помощь, но ты ничего не сделал. — Расчётливость и холодность гуляют в голосе, слова выдыхаются паром, сверкают клыки. Хочет показаться мягким, однако не получается, образ доброго заботливого родителя искажён изначально жестокими уроками. — Щенок хитрющий! Сам устал, да, вот и плачешь про отдых? Потерпи, почти приползли, отдыхать будем. — Я так-то не устал, думал, тебе тяжело, ты же только оклемался… И разве на меня не злишься за сеас? Мне казалось… — Не хочу об этом говорить, иначе… Хватит, не хочу. Идём. Ушлый не видит, но нос щекочет запах гари, тлеющих остатков косяка, перед глазами пролетает пепел, теряется в ночи, напоминает их диалог: был — и растворился, расплылся мокрым пятном по полу. Слишком много позволял, разбаловал мальчишку, пожинал плоды негласного разрешения на выпивку, курение и прочие взрослые запретные прелести, лишился сеаса по дурости. По молодости владыка такой же был, помнится, ответственность присмирила, развлечения изменились вместе со взглядами на жизнь. Опасности будоражили нутро, близость смерти ощущалась ярче сексуальной, он снова наслаждался, испытывая границы допустимого в игре с теми, кто мощнее его, и это доставляет, растекается сладостью по языку. Вылечился и то не до конца, а уже готов продолжать, отнимать глаз у загадочного Морского Короля, живущего на краю бездны и света. Живучим оказывается Ушлый, ничего не берёт: ни оружие, ни проклятье, ни годы. Их вовсе не замечал бы, не окружай его постоянно кто-то, взрослели дети, они же старели. Наставничество, лепка из молодых птенчиков бойцов, верных приспешников. Не то чтобы тешит самолюбие, скорее, действует с расчётом на будущее. Зейн тоже подозрительно быстро возмужал, влюбиться как-то, когда-то успел. Его кровный отец уверен, что покоится сын среди других мёртвых детей, приёмный же не стал развеивать иллюзий при недавней встрече, вдруг пригодится неведение, считал, что необязательно другим много знать. Самоуверенный глупец, пусть радуется милости владыки, накормившего юнца крохами информации о происхождении и семье. Кругом одна лишь головная боль да дела, ни дня без продыху у Вечного Короля. Красивое место Гром-гора, не лишённое множества секретов, одним из таких был голый, почти чёрный уступ, где как бы ни мело, снега не нанесло, от глаз чужих сокрыта тропа к нему, хозяин постарался, заклятье наложил, чтоб уж наверняка. Тепло круглый год средь сурового севера, мягкий мох нарос, создав бархатистые сидения — слишком уж хорошо. Каменные пласты всё равно растут ввысь к обездвиженным небесам, тихим звёздным уголькам, в их блёклом свете мерцают цветастые кристальные прожилки, неплохо освещая, однако этого мало, Ушлый приказывает запалить огня в жаровнях. От естественной купели исходит пар, а одеяния сваливаются с тела гиганта, свет рыже-красными бликами игрался на лёгком рельефе, очерчивал тенями кости, отчего они выступали чётче, за пару дней исхудал. Уставший за путь сюда владыка усаживается на гладкий, нескользкий край, опустив ноги в тихую воду, делает щедрый глоток кироса, замечает, что Зейн стоит в стороне, отвернувшись. Не смущается, не счесть, сколько раз здесь бывали, нередко вдвоём мылись. Юнец напряжён, боится наказания, услышать оклик по имени, посему держится на почтительном расстоянии, где не достанут. Смешной малец — сначала сам грязь развёл, а потом дрожит, уши с хвостом прижав. — Что ты там делаешь? — часть фразы теряется в плеске воды, когда Ушлый окунается полностью, быстро выныривает, поглядывая на собеседника, который по-прежнему на него не смотрит. — Так и будешь всю ночь там стоять? Или моя компания за годы настолько опостылела тебе, что даже не хочешь искупаться? Понимаю, сейчас я не в лучшем виде, но это ненадолго. Мог бы столько раз меня кинуть, уйти к мамкиной сиське и править счастливо, либо, как настоящий герой, отправиться в путь на подвиги, девок спасать, подданных моих бить. Разве не об этом ты постоянно мечтаешь, лёжа в кровати? Воображаешь себя великим воином, убивающим чудовищ. — Моя мать умерла, да и ты не спешишь меня на трон сажать, с учётом, что я свой. — В ответ на горечь смешок и снова плеск — Вечный Король обливается водой. Знает все сокровенные желания сына, понимает, что может стать первым безголовым чудовищем у него на пути. В какой-то мере справедливо, но не будет просто так сидеть и ждать кончины. — Мне же не сбежать от тебя, всё равно отыщешь, станет хуже, а отпустить — не отпустишь. И я лучше здесь побуду, твою дряхлую тушку поохраняю. — Да брось ты! Если кто заявится, вылезешь, членом потрясёшь, того гляди, кто-то да испугается. Я позвал тебя не для охраны, а для приятной компании, поэтому прекрати выёбываться. Дряхлое чудовище своё отзлилось, не хочу на ругань тратить время. Выпьешь? Поворот головы, Зейн поджимает губы, подаётся на капельку вперёд, так же быстро выпрямляется, коварный взгляд соблазняет, зазывает, оба занимают рот: один распаляет выпивкой, второй сжигает вкусом табака. Смакуют терпкий вкус, как осадок после вопроса в финале. Ушлый усаживается, откидываясь о борт, вглядывается в темень со звёздами, хранящими тысячи секретов и загадок, в том числе и его тайны. Юнец шуршит одеждой, массивная пряжка ремня громыхнула, выпуская кожаный язык, крепкий живот немного исполосован шрамами лезвий от жизни наёмника, широкая грудь вздымается с затяжкой. Большой палец задевает короткие мягкие рыжие волосы, уходящие под штаны, задерживается на миг на плотной ткани, не тянет вниз. Мальцу определённо не хватает уверенности в себе в некоторых моментах. Красив, силён, умён, пусть не всегда, местами манер недостаёт, но это мелочи, дурак не пользуется тем, что дано. — Вот все вы из меня чудовище делаете, — задумчиво произносит Вечный Король, переводя взгляд с сына обратно к звёздам. — Хер с вами, сам выбрал путь. Знаешь, не совершай моих ошибок, не стремись на моё место, тебе оно не надо, поверь. — Почему? Ты же знаешь, как я хочу быть королём, готовил меня к этому, учил всему, что нужно. И тут ты говоришь, не надо? Тебе не следовало давать надежду, теперь поздно. Не хочу провести всю жизнь в простых наёмниках. Пламенная речь звучит уверенно, стройно, льётся от сердца, а Зейн с каждым шагом всё ближе к купели, его снизу вверх окидывают ленивым взглядом. — Раз тебя все считают чудовищем, не думал что-то поменять? Может, тогда бы семья, любимые появились, а не орды проклинающих и убийц, желающих тебя прирезать? — Ушлый ухмыляется на вопросы, гулко посмеиваясь, Щенок морщится, кажется, сам не верит, что говорит это. — Ты же не до конца чёрствый внутри, будь ты таким, не уходил бы ночами на вершину. Ты же так успокоиться пытаешься. Не водил бы шлюх, не бухал. На самом деле тебе больно от того, что тебя никто не любит. Ты противен сам себе. Вот! Я прав! — Лишь отчасти, так что не обольщайся, — сразу отдёргивает зародившуюся надежду наставник, наблюдая за тем, как грузное тело поднимает алмазные брызги, отливающие холодным серебром от звёзд. Заняв место напротив, Щенок присасывается к горлышку бутыли, делает большие глотки. — А ты, я так погляжу, успел уже любовью обзавестись и не рассказал, паршивец. — Мы виделись всего пару раз, так что это не любовь. Поэтому и не говорил, ты всё равно не поймёшь. Это было пару лет назад, а ты решил заговорить сейчас, почему? — Малец встаёт в глухую оборону, тщательно подбирает слова, ведёт себя сдержанно, но видно, что между ним и объектом чувств симпатия, не более. И не может скрыть в голосе и позе зажатость, неловкость, неприятен разговор. — Особенность Напарникцы, каждый видит не её настоящую внешность, а любимого или того, к кому испытываем похожие чувства. Ты слишком ярко отреагировал, невозможно было не заметить, — Вечный Король умолкает с довольной улыбкой на лице, то воспоминания растекаются на сердце тягучем заживляющим травяным снадобьем. С усмешкой добавляет. — Собственно, из-за этого мы и познакомились, хэ-хэ, занятная история была. — Ты? И кого же ты видишь? Расскажешь? — голос у мальчишки потеплел от нахлынувшего любопытства, в целом расслабился, сидит не такой зажатый, потягивает кирос.