* * *
Родерих постучал костяшками тонких холёных пальцев в дверь палаты. Изнутри буркнули «заходите». Родерих так и сделал. На больничной койке лежал Гилберт Байльшмидт. Где-то посередине он был стянут бинтами. Лежащий на койке Гилберт Байльшмидт и стоящий с пакетом апельсинов Родерих Эдельштайн молча удивлялись друг другу. – Здесь апельсины и открытка. От всего участка, – сказал наконец Родерих, опуская пакет на прикроватную тумбочку. От того самого участка, который справедливо рассудил, что сходить проведать раненого товарища должен тот, кто меньше остальных надрывается на работе. Тут уж Родериху возразить было нечего. Ну что ж, я пошёл, хотел было сказать Родерих. – Садись уже, – сказал Гилберт. Родерих повесил своё пальто на спинку единственного в комнате стула и уселся. Повисло неловкое молчание. Гилберт смотрел то на Родериха, то на стену, Родерих почти не отрываясь смотрел в окно. – Передавай привет нашим, - попросил Гилберт. – Хорошо. Родерих встал и принялся одеваться. Ему хотелось поскорее убраться отсюда – даже не столько из-за присутствия Гилберта, просто больничная обстановка всегда давила ему на нервы и, как ни парадоксально, казалась какой-то болезненной. Эдельштайну надо поскорее вернуться в архив. Там у него будут копии протоколов, ордеры на арест, личные дела с порядковым номером под фотографией. А у Гилберта будут лишь белые стены палаты и пакет с апельсинами на прикроватной тумбочке. У самой двери Родерих остановился. Он подумал что-то очень странное, а потом произнёс это вслух. – Я ещё приду, – сказал Родерих. Эти три неожиданных слова камнем повисли в тишине комнаты. С таким же успехом Родерих мог бы сказать «Я болен раком» или что-то в таком духе. – Приходи, – фыркнул Гилберт.* * *
И Родерих действительно пришёл. Гилберт, вроде как, был даже рад, или, в любом случае, не возражал. У них даже почти получилось поговорить – вернее, говорил почти один только Гилберт, но Родерих был не против такого расклада. Он любил слушать и не любил рассказывать о себе. Распавшийся брак, третья группа инвалидности по зрению, блестящие музыкальные способности, которые пропадали зря, работа ради денег, а не по призванию. А с Гилбертом всё просто. Можно ничего не говорить. Можно просто слушать. Родерих приходил и поэтому теперь знал, что Гилберт любит цыплят, что у него есть младший брат (но он живёт где-то на далеко на западе и оттого не может приехать), знал любимую марку сигарет Гилберта и про то, как в четыре года он выбил два зуба мальчишке на голову выше его. Про то, где он учился и кто его научил отборным ругательствам на немецком языке. Родерих кое-что понял. Гилберт был так же одинок, как и он сам, только если очевидное одиночество Родериха было у всех на виду, то Гилберт прятал его за самодовольной ухмылкой и толпой приятелей, ни один из которых так и не пришёл его проведать. Родерих приходил, потому что знал, что его будут ждать.* * *
Даже когда Родерих уже знал, что больше его никто не ждёт, он всё равно пришёл. Окно было распахнуто настежь, и девушка в белом халате снимала постельное бельё, деловитая и спокойная. – А Байльшмидта разве выписали? – спросил зачем-то Родерих. Может, в участке что-то перепутали. В таких вопросах ошибаются редко, но мало ли. – Простите, что? – Пациента из этой палаты выписали? – переспросил Родерих громче. – Нет, – ответила медсестра, аккуратно пристраивая подушку к изголовью кровати. Она – ничего, она привыкла. – Слишком поздно его с гангреной к нам привезли. Трупный яд уже успел распространиться по телу, – сказала медсестра. – Ясно, – сказал Родерих.* * *
Родерих не ходил на похороны. Найти потом могилу Байльшмидта потом было несложно: она больше походила на пёстрый курган из похоронных венков, корзинок, букетов и лампадок. Эдельштайн сдвинул вбок центральный венок с белыми искусственными розами и чёрной траурной каймой. С медальона на гранитном надгробии смотрело молодое весёлое лицо. Гилберт Байльшмидт прятал своё одиночество за широкой нахальной улыбкой. Родерих постоял немного молча, всматриваясь в эту улыбку. – Я ещё приду, – сказал он. Никто ничего ему не ответил, но Родерих знал. «Приходи».