Общество защиты охотников

      Пока таксист отлучался на ближайшую заправку по дороге из Малибу до центра города Лос Анджелес, неонат остался ждать его около старой бензиновой цистерны в Санта-Монике, попутно скуривая сигарету за сигаретой. Делал вид, что скуривал — зажигалки у него с собой не было, огонь он с недавних пор не очень жаловал, да и действительно тратить их просто от нечего делать казалось ему крайне расточительным.       Пускай и не настолько, как стоящее в метре рядом недоразумение. Неонат прекрасно видел и слышал все его косые взгляды и испуганное бормотание каких-то католических молитв, но — должно быть, к великому разочарованию пацана — они вызывали в нем только унылые вздохи, а не вопли несносимой боли.       На вид недоразумению вряд ли дашь и девятнадцать лет — обыкновенный, среднего роста ребенок, с еще не сошедшим детским жирком на щечках, но худющий, что горный велосипед. Неонат и сам недавно был таким. Глядя на него, невольно думалось: повезло, что становление настигло его на пике молодости, а не пубертата.       Он уже открыл было рот, чтобы озвучить это вслух, как ребенок вдруг опередил его — и голос у него оказался таким же трясущимся, как и он сам.       — Вы меня теперь убьете, да?..       Неонат непонимающе проморгался, едва не выронив сигарету изо рта. Оглянулся по сторонам, решил, что жевать ее дальше смысла уже нет, и спрятал обратно в пачку.       — С чего бы мне тогда было великодушно выносить твою задницу из той пещеры?       «Выносить» — это очень красиво сказано. На деле же неонат совершенно случайно обнаружил среди паникующих монахов этого застывшего от страха паренька, и неаккуратно, с разбега, закинул его в лодку лицом в пол — прямо к ногам уже лежащего там старика-профессора. Теперь на правой скуле у бедняги виднелся синяк: через день-другой будет выглядеть, как мощный фиолетовый фингал под глазом. Впрочем, мальцу жаловаться было бы грешно. Ха-ха.       Парень потер ладонью лицо и взглянул на него исподлобья. Если бы не старомодный кожаный плащ явно не по размеру, и бронежилет, увешанный крестами всех мастей — казался бы обычным подростком, каких в это время шатается по городу тьма. К счастью, сейчас у подростков вряд ли можно было найти заплечный меч — вернее, пустые ножны от него — и томик Библии в руке, точно как у надоедливых свидетелей Иеговы.       Из Средневековья он, что ли, взялся — невольно пронеслось у неоната в голове, но вслух он спросил следующее:       — Лучше скажи мне, как ты вообще там оказался?       — Какое вам дело?       Он снова опешил. Вроде сам едва перестал быть пубертатной язвой, а, по мнению некоторых, до сих пор остался, но что же — уже перестал понимать, как общаться с детьми?       — Ну, э-э… я, вообще-то, тебя спас.       — Но теперь вы собираетесь выпить мою кровь!       — А ну тихо! — неонат предупредительно шикнул на него, отчего пацан, испугавшись, вжал голову в плечи. К счастью, та единственная пара бомжей, которая угрюмо проползала мимо, не обращала на них внимание и так. — Будешь громко говорить — так и сделаю. Так что ты вообще забыл у монахов?       — Ну… я и сам… ну… один из них.       Не понял.       — В смысле? Ты? Монах?       — Ну, не совсем… я пока просто семинарист — мне должны были на днях дать новиция.       Картина в голове вырисовывалась совсем неприглядная. Их действительно так рано вербуют в охотники, или только тех, кто отличился?       — А сколько тебе лет?       — Мне? Восемнадцать.       — Ого. Надо же, какой большой.       — А… а вам, если не секрет?       Неонату показалось, что на него посмотрели с опаской, и — совсем немножко — с трепетом. Было почти грустно его разочаровывать.       — А, не ссы. Твои глаза пока что не обманывают. Мне двадцать четыре.       — Серьезно? А я думал… О, так значит, вы и есть тот новый дьявол, о котором говорил брат Грюнфельд?       Ну и словечки же выбирал этот старый осел. Неонат поморщился: если бы Бах не был так помешан на своей семейной идее-фикс, мог бы и писателем стать, с такой-то фантазией.       — Да почему дьявол? — угрюмо буркнул он, запустив руку в волосы. В слипшихся от пыли и воды прядях, наверняка, снова запутались деревянные сучки, цементная крошка и бог знает что еще. — Я же даже не настоящий рыжий…       Паренек, то ли от нервов, то ли искренне, тихо подавил смешок.       Таксист обещал вернуться минут через десять, но неонат понимал, что это был только предлог оставить их ненадолго наедине. Не пристало Сородичам долгое время колесить по городу вместе со смертными. Тем более с такими, которые в курсе об их существовании.       Подросток, хотя и стоял молча, все время напоминал о своем присутствии нервным шевелением, которое неонат замечал краем глаза. Суетливый, как и все дети. Хотя кто знает, о чем тот на самом деле думал? Когда его самого привели на сцену театра Ноктюрн пару недель назад, он едва справлялся с задачей стоять на коленях молча и не рыпаться — как раз от волнения.       Он потер переносицу, вспомнив о профессоре, которому ранее вызвал отдельное такси до его отеля. Князь не успевал покрывать его расходы, растущие с каждой ночью все сильнее, и, что самое постыдное, не забывал об этом напоминать. Тащить на себе старика, из которого он и так узнал больше, чем нужно, практической необходимости не было — что уж говорить о малолетнем охотнике, одно общение с которым уже можно расценить, как нарушение Маскарада!       И все-таки, они оба стояли здесь — в Санта-Монике, вдали от горящего монастыря над обвалившимся подземельем. Неонат раздраженно осматривал его с ног до головы, но найти в себе искренний гнев или недовольство собой почему-то не смог.       — И как тебя зовут, малой?       Паренек снова вынырнул из своих беспокойных мыслей, уставившись ему в глаза.       — Альберт Манн. Но… но меня уже почти приняли в братстве… меня все называли брат Альберт.       При упоминании принятия в какое-то очередное братство у неоната едва не задергался глаз. Все-таки, религиозность в таком раннем возрасте — дело явно нездоровое.       — Брат Альберт, значит. А твои родители в курсе, чем ты вообще тут занимаешься, м?       Стратегия упереть руки в боки и изобразить из себя строгого страшного дядю сработала и безо всякого Присутствия: малец сжался в комок еще сильнее, а его глаза забегали по всей улице перед ними.       — Н-нет, не знают… Ну, они знают про семинарию, но они не против. Они вообще не в Америке! Я… я приехал сюда с дядей…       — Родным хоть?       — Ну да… — Альберт, похоже, был так напуган, что не заметил неуместный подкол. — Он просто живет здесь… то есть, жил. Он сказал родителям, что покажет мне Лос Анджелес, прежде чем я, ну, уйду во служение…       — А сам ты, значит, откуда?       — Из Мюнхена. Но, вы, наверное, и так слышите… — тот, кажется, и сам плохо понимал, зачем выкладывал этому кровососу всю свою биорафию как на духу, но так ему, видимо, подсказывал наконец-то проснувшийся инстинкт выживания.       Кровосос, в свою очередь, почесав репу, снова достал сигарету, правда на этот раз зажег ее от близстоящего мусорного бака.       — Вот, что я скажу тебе, брат Альберт: завязывай с этим. Я имею в виду, — он изящным жестом указал на себя, делая полукруг из дыма. — Вся эта тема с охотой на нечисть. Ни к чему оно тебе.       — Да как же так? Как я могу отвернуться от Господа…       — Никто тебя от служений отказываться не просит — хотя, если честно, мне удивительно видеть подростка, которому интересна Библия, а не, скажем, девчонки и плойка. Не осуждаю ни в коем случае! — неонат примирительно поднял руки, встретившись с колючим взглядом в ответ. — Просто, видишь ли, я думаю, ты достоен лучшего.       Альберт моргнул пару раз, нахмурившись. Шестеренки в его голове явно отказывались двигаться. Неонат выпустил клуб дыма через нос.       — Никогда не задумывался, почему нами — я имею в виду, каинитами — еще не занялось правительство?       — Ну, потому что… э-эм… потому что…       — Почему твой дядя не сказал твоим родителям, куда конкретно он привез тебя в Лос Анджелесе и для какого занятия?       — Чтобы не волновать их!       — А зачем он вообще держит в секрете то, что он охотник? В твоей семье это, вроде как, приемлемо.       — Потому что чем меньше людей знает — тем спокойнее в мире.       — Не находишь, что мы тоже считаем так? В основной своей массе.       Теперь Альберт смотрел на него не как на дьявола во плоти, а как ни дать ни взять на идиота.       — Вы-то? Но ведь столько новостей было, везде писали, столько терактов случилось! И это только недавно!       — Я же сказал, по большей части. Скажи, малыш, тебе слова «Камарилья» и «Шабаш» о чем-нибудь говорят?       — Ну, шабаш — это вроде как собрание ведьм, а камарилья…       — Вот поэтому я и сказал, что лучше бы ты сюда не лез, коль совсем не понимаешь в вопросе.       Кажется, паренек был у точки кипения. Он насупился еще сильнее, надувшись, как мыльный пузырь, так, что его лицо стало даже круглее, чем обычно.       — Если это какие-то ваши термины, то я вообще не слышал, чтобы кто-нибудь в братстве о них говорил!       — То-то же. А потом они спрашивают «почему Лакруа не явился лично в мой укрепленный колодец незнамо за кем?», тьфу. Боюсь, вы, охотники, за всю историю так и не поняли, с кем имеете дело — а будь иначе, со мной бы этого не случилось.       Говоря об «этом», неонат картинно щелкнул по своему клыку, который сейчас выглядел обычным человеческим зубом.       Альберт немного стушевался.       — Я… э-э… мне жаль. Может, ты нашел бы раскаяние в Боге…       — Да с радостью — покараулишь твоих промытых собратьев, пока я напиваюсь причастным вином?       Аргументы у мальчика стремительно начинали иссякать, поэтому он решил прибегнуть к последнему козырю в рукаве:       — Ну и что же ты мне тогда предлагаешь? Что мне теперь делать? Оставаться в стороне, уже зная, каков этот мир может быть? Вернуться к «нормальной жизни» и забыть обо всем этом ужасе? Кто-то должен действовать против зла, иначе простые смертные люди, такие же как я, будут продолжать страдать!       К сожалению, только под конец своей тирады он осознал, что сболтнул много, много лишнего.       Неонат, выпустив очередной клуб дыма, но уже изо рта, мрачно взглянул на него — так смотрел хищный зверь, посчитавший из-за чьей-то неосторожности, что его гордость была задета. Сердце паренька пропустило добрых несколько ударов, когда тот подошел к нему практически вплотную. Ему не нужно было вампирского Присутствия, чтобы застыть от ужаса — как, впрочем, и в пещере — и поэтому Альберт стоял как вкопанный, ощущая даже сквозь плотный плащ холод близстоящего тела.       — Каков герой, вы только на него посмотрите, — голос вампира звучал низко и тихо, и был похож скорее на животный рык, чем на человеческие слова. — Из-под мамкиной юбки еще не вылез, а уже готов посвятить себя Большой Благородной Борьбе.       Хотя Альберт и плохо соображал от накатившего ужаса, краем сознания ему почудилось, будто бы угрозами этот кровосос только маскируется. Как будто в его голосе звучало не желание вцепиться прямо здесь же ему в горло, а…       — И угрохать на борьбу с палками и мотыгами всю свою так и не начатую жизнь.       …разочарование.       Мальчишка осознал все достаточно быстро, хотя ему и казалось, будто эта жуть длилась вечно. Он немного расслабился — немного, потому что вампир все еще был как минимум взрослым, сильным и недовольным — и тонюсеньким голосом пропищал:       — А что, с нами бывает иначе?       Вместо того, чтобы убивать его, спорить с ним или хотя бы выбивать всю дурь, неонат неожиданно отошел от Альберта и кое-что достал из внутреннего кармана своего порванного пиджака.       — Знаешь, я не из тех, кто верит в судьбу, но иногда, оглядываясь на какие-то события в прошлом, невольно начинаешь задумываться — не создавал ли ты свои худшие происшествия сам?       «Кое-чем» оказалась маленькая красная книжечка в кожаном переплете — неонат быстро и небрежно листал странички, останавливаясь на той, которую искал.       — Бывает иногда полезно осмотреться и вспомнить, в каких местах ты облажался. Особенно, когда у тебя на руках были все карты, чтобы вовремя остановиться.       — Я не понимаю…       — Этот мир, — он захлопнул книжку с громким звуком, отчего Альберт слегка вздрогнул. — Действительно иногда похож на ужастик, но со временем ты удивишься, узнав, что он стал таким скорее из-за тех, кто ищет у всех вокруг соринку, ходя по свету со своим бревнищем в жопе. Я понимаю, хочется держаться за мысль, что вот есть «мы» — прекрасные создания, которых любит Бог за то, что мы можем загорать, а вот «они» — «они» другие, кровь едят, поэтому нам надо всех перестрелять, но только я сомневаюсь, что пытать унылого плейбоя раскаленной кочергой такое уж благочестивое занятие.       — Т-ты про Эша Риверса?       — Ага. Про него. Ты видел его вообще? Он же мухи не обидит! Я еле уговорил его из Голливуда сбежать, чтобы не прыгал от ужаса под солнце, а тут вы. И только не надо про божественную миссию, он все мне рассказал про ваши садистские улыбочки, — на этом моменте брат Альберт в шоке распахнул глаза, которые и так были круглее блюдец. — Ох, что, ты сильно удивлен?       — Я… я не знал…       — Не знал. И про то, как вы морили голодом профессора, который с нами ехал, ты тоже не знал?       — Как — как голодом?!       — Я не пытаюсь тут сказать тебе, что мы, вампиры, на самом деле все пушистые, а человеки злые, — неонат сделал еще пару затяжек, чтобы немного успокоиться. — Я хочу донести, что по крайней мере в моральном плане борьба тут более-менее равна. Я тоже в твоем возрасте изо всех сил пытался казаться хорошим человеком, но видишь ли — мне для этого не приходило в голову заводить внутрисемейную традицию охотиться на хер пойми кого, чтобы тот убивал тех, кого я посылал за ним. Понимаешь?       — Так разве брат Грюнфельд не… не стал жертвой упыриного шабаша, который съел его мать?       — Все, что мне известно: Бахи — потомственные охотники. И из того, что я о нем узнал, — он снова помахал в руках книжечкой, — у меня есть все основания подозревать, что они сами выбрали себе дорогу необязательных и преждевременных смертей. Думаешь, это я пещеру подорвал?       — Не ты?!       Парнишка почти шатался от новой информации. Не прошло и трех минут, а мозг убежденного вампироборца удалось превратить в шокированную кашу без особых, в общем-то, и прикрас действительности.       — Я хочу тебе сказать, брат Альберт, — неонат подошел к нему и уже безо всякой угрозы положил руку на плечо. — Если тебе кажется, что ты на каком-то распутье, не жди божьего знака. Дождешься ведь, и тогда точно начнешь всех вокруг называть не «человек» или «вампир», а «божья овца» и «архидьявол».       — Но так он же за правое дело боролся… вроде… — в его голосе уже слышалось поражение.       — Бороться за правое дело можно и раздавая бездомным одежду, а наркоманам — чистые шприцы, и арбалеты для этого не нужны. Я не стану притворяться и говорить, что вижу в тебе нечто особенное, но… чисто по-человечески, — неонат отвлек его от неудачного каламбура, вручив в руки тот самый блокнот, — я бы не пожелал ни одному ребенку праздновать Рождественскую ночь не в кругу семьи, а сидя в одиночестве в бункере в десяти метрах под землей и в подробностях расписывать в дневничке влажные фантазии о расправе над смазливым парнем в костюме… и свои двусмысленные сны о нем.       — О, Господи… это что, дневник брата Грюнфельда? Откуда он у тебя?!       — Я, э-э… случайно на него наткнулся, пока прятался по вашей церкви. Ну и имел несчастье ознакомиться с содержанием, пока сидел там. Чего и тебе советую!       Пока Альберт пробегался глазами по записям, его лицо становилось все кислее и кислее — пропорционально тому, как росло безумие автора дневника с каждым прошедшим годом. Оно и понятно: если слушать его изредка, время от времени (а в жизни Бах и близко не был так многословен, как в записях), то и не скажешь, что спятил. Пока авторитеты пацана рушились на его глазах, оставляя под собой провалившийся фундамент, неонат выглянул из-за угла. Желтая машина уже поджидала их за поворотом у клуба Asylum.       — Как же мне теперь быть?..       — М? А, ну я могу дать совет — я сегодня в благородном располажении духа, так что считай, что тебе повезло.       Альберт поднял на него искренне расстроенные глаза, но было видно, что смотрел он явно не на вампира, а куда-то сквозь него. Тот щелкнул перед его носом, чтобы обратить на себя внимание, но голос у него стал уставшим и как будто бы даже мягким.       — Уезжай обратно в Мюнхен. Возвращайся к родителям. Заканчивай свою семинарию, потому что бросать учебу в самом конце — это плохо, а потом хоть в рясу, хоть на трассу… но больше не занимайся этой ерундой. Тебе оно не нужно. Просто посмотри на себя! Я вот, порождение ада, ночи и все такое, — неонат расправил руки в стороны: несмотря на дырки от пуль и копоть на джинсовом пиджаке, выглядел он все равно стильно, — выгляжу адекватнее, чем ты.       Мальчику, кажется, впервые за все время стало неловко за свой внешний вид. Рука, в которой он все это время сжимал в кармане Библию, впервые расслабилась.       — Я… но что же я скажу родителям?       — Ну, правду — просто не всю. Тебе же не очень понравилось в Эл-Эй?       Альберт энергично замотал головой.       — Значит, это и скажешь. Просто поверь мне на слово: ты принесешь миру куда больше пользы, если сосредоточишься на помощи «таким же смертным людям как ты» нарямую, а не вуалируя этим чьи-то больные замашки.       — Но у меня нет денег на билет домой! Хотя, может, я попрошу у кого-то из братьев… если там еще кто-то выжил…       Губы неоната скривились от недовольства. Плохая идея: эта компания на Альберта, очевидно, плохо влияет. Пара слов с ними — и весь этот разговор пойдет впустую. Выбора, похоже, не было.       — Ничего страшного, я куплю тебе билет обратно.       Глаза паренька засияли от счастья, и, хотя это не перекрыло горечь от осознания, что плакал его свеженький Спас-15, который ему специально приберег Меркурио, Зверь внутри, еще недавно скулящий от желания съесть Альберта на месте, затих… и мирно уснул на дне его черных зрачков. Пускай это было временно, и пускай денег ему малец уж точно не вернет — но кое-чего это все-таки стоило.       — Куда?       — В аэропорт, — неонат впервые устроился на переднем сидении, чтобы не слишком смущать пацана своей компанией. — А потом к башне Венчур. Мне еще отчитываться о Йохансене…

***

      Недокуренная сигарета, которую недавно стоящий здесь Тореадор не добросил до бочки в огне, дымилась на асфальте, пока ее не прижала подошва вычищенной до блеска лакированной туфли. Вслед машине такси, которая стремительно выехала прочь из Санта-Моники, меланхолично смотрел Сородич, стоящий там в тенях все время, что шел разговор. Он бы зевнул, если бы все еще нуждался в этом, но максимум, что смог себе позволить — это скучающий вздох.       Этот птенец очень правильно заметил, что смертные охотники — дураки, понятия не имеющие о том, с кем они пытались равняться, но то же самое можно было сказать и о недолетке самом. Безродный пащенок, считай, что каитифф, без рода, без имени и флага — а уже считал, что имеет право делать все, что ему вздумается под знаменем камарильского дерьма.       Ласомбра поправил рукава своего пиджака, как привык делать после того раза, как птенец испортил ему любимый костюм от Дольче и Габбана. Хотя тогда его и удалось застать врасплох и пришлось в спешке притворяться мертвым, рассыпавшись в тень, больше он не позволит себе такого унижения.       Дни как Камарильи, так и ее Князя со всеми его прихлебателями в Лос Анджелесе подходили к концу. И пускай лично он не собирался ускорять то, что и так было неизбежно, в одном он мог позволить себе утолить небольшое требование уязвленной гордости.       «Адептам Маскарада — Маскарадное равновесие» — он посчитал эту шутку довольно остроумной, когда отдавал двум своим подчиненным приказ схватить при первой же возможности ту рыжую девушку-гуля, которую птенец так опрометчиво выставил напоказ. Впрочем, возможно, смертная и сама была не против пройтись по опасным частям города в одиночку и засветить чем только можно убежище ее хозяина… значения не имело.       Око за око — самое малое, чем обходился клан Ласомбра, а уж в таких случаях, когда обидчик спутался с самими охотниками, можно было и в ответ позволить себе многое.       Сородич с усилием вдохнул соленый прибрежный воздух. Что ни скажи, а заставлять Камарилью следовать их же собственным законам и смотреть на реакцию после — занятие, как ничто поднимающее настроение.