moje more

      Наедине со своими чувствами Люцерису удавалось побыть нечасто. Но он и не нуждался в этом. Мир слишком сложный, слишком большой, чтобы справляться в одиночку. Ему на выручку всегда придут мать и отец. Брат, что ближе всех на свете; его кровь, его верное плечо, которому он доверит все свои тревоги и усталость. Он скажет, как следует поступать, поможет понять тот необъятный бурлящий омут чувств юного сердца, разъяснит каждый взгляд со стороны и смешок в их сторону. Это все ерунда, это лишнее. Нам хватит и своего видения нас самих, братец.       Не поддаваться на их злые уговоры, не слушать их пустой трёп.       Люцерис верил брату, его строгой руке на тренировке, его доброму слову. И каждой страшилке, которую Джейс рассказывал, когда они, будучи совсем мальчишками, не спали до утра. Позже такого баловства позволить было невозможно. Да, много что изменилось, но Джейс оставался таким же для него. Он боролся, отстаивал и всегда ограждал себя плотной защитной завесой, не давая противнику и шанса взглянуть косо.       Деймон же учил выискивать слабости врага прежде, чем он разузнает про твои. Деймон учил атаковать и объяснял, что нужно всегда быть наготове, особенно когда имеешь дело с Хайтауэрами. Деймон учил втыкать нож и прокручивать до самой рукоятки, чтобы наверняка.       Рейнира, его мать, была сдержанна и нежна, но вещала о тех же самых идеях. Не твоя вина, что тебе в таком юном возрасте пришлось защищаться, говорила она, ответственность только на мне. Не смей ни мгновения в жизни жалеть о том, что сделал, не уставал повторять отчим, только о том, что не вырезал и второй глаз этому ублюдку. Эймонд это заслужил, твердил Джейс. Люк не был уверен в этом наверняка… Но ему нечасто удавалось остаться наедине со своими мыслями.       Его голову всегда заполняли чужие.       Люцерис теряется, когда быстрый и ловкий воин, на которого они с Джейсом загляделись, внезапно показывает лицо. Юный Веларион кидается взглядом к брату: Джейс в мгновение ока вспыхивает хмурым отвращением к дяде, за искусными движениями которого он только что восторженно наблюдал. Люк непроизвольно повторяет за братом — насупленные брови и сжатые добела губы. Это выражение на собственном лице не чувствуется чем-то своим, родным, но вот Джейс ему роднее некуда.       Дядя точно его ненавидит, заключает Люк, стоя там абсолютно униженным и уязвленным во время суда. От пристального, непрерываемого ничем — даже появлением короля — взгляда не по себе. Эймонд строит коварные планы и обязательно вскоре ударит.       Все внимание Джейса крадёт Веймонд: глаза брата знакомо горят презрением, лицо лучится готовностью драться, если возникнет необходимость. Люцерис не был так легок на подъем; Люцерис избегал как мог применения насилия, сколько бы Деймон ни хвалил его за тот вечер, когда он сам остался с разбитым носом, а «Хайтауэрский отпрыск» без глаза.       Он не знает, как реагировать и теперь, обращается к брату, но тот слишком увлечен обвинителем. Люк только хмурится, изредка поглядывая на дядю в ответ, и напоминает себе, как сильно ненавидит этого человека. Как раздражает его показная удаль, каменное лицо и едкий, пронизывающий до самого сердца взгляд одного единственного глаза. Эта высокомерная холодность при всем желании привлечь как можно больше его внимания. Словно только дяде можно касаться липким взором, Люцерису в ответ — не положено. Люцерис — низшее создание, слишком мелкое и грязное для такой величественной фигуры.       О, с какой силой эти мысли заставляют Люка сжимать челюсти!       Но пока головы склонены в молитве и ни один взор не глядит на него выжидающе, Люцерис, сложив руки у лица, гадает, за что же ему ненавидеть дядю сегодня. По крайней мере сейчас, когда он такой беззащитный, смиренный, как и все, закрывший глаза, словно не ждущий удара.       Люцерис изо всех сил пытается заставить себя поверить, пока молитва не окончена. Пока ему нет надобности просить помощи у брата, пока он не видит насмешливого взгляда Деймона, которым тот окидывает всех присутствующих зелёных, дольше всего задерживаясь на Эймонде.       Сидя напротив, через неописуемую пропасть между ними и несколько миль скатерти, уставленной яствами, пока смех и звон кубков разрезает тяжёлый воздух, а Эймонд неподвижен и даже не моргает, Люк понимает. Люк верит, что у него нет права сомневаться в своих решениях, даже в тех, что сделаны в несмышленом возрасте. Это привело к тому, кем он сейчас является, а что это повлекло за собой для Эймонда — только его проблемы.       И Эймонда это превратило в недоступного, внешне отрешённого подростка с едкой, едва уловимой улыбочкой, играющей на тонких губах, что так смешно вытягиваются в линию. Люку не хочется больше ни секунды думать о нем, и он пытается насладиться вечером и разделить всеобщее веселье.       Но ведь…       Чем так привлекателен его бледный, бесстрастный лик? Чем так завораживают лоснящиеся волосы, перекинутые через крепкие плечи? Почему Люцерис думает о темнеющем напротив взгляде, в глубине которого свергаются короли и строятся королевства, где хранятся те упущенные шансы, те невозможные возможности, миры, в которых Люцерис пробирается в голову к дяде, не отвергая, но принимая свою тягу.       Один из миров: в котором Эймонд тренирует его во дворе, нарочно подталкивая к неверным решениям, но подкладывая руку под голову при каждом падении. Прижимаясь стройным телом, в попытке защитить хрупкое его. Там, где он ставит подножку, но всегда подаёт руку, чтобы помочь встать. Где уличные ярмарки, на которые Эймонд тайно уводит Люка ночью. И в темной тесноте зловонных улиц Люк понимает, как тягостно находиться под опекой его внимательного взгляда. И как желанно почти невесомое прикосновение тонких пальцев к локтям в попытке придержать, когда проходящие мимо пьянчуги расталкивают всех на своем пути.       Там, за пределами его запретов, так много — и все недоступно. Но Люцерису нет до это дела! Пока его не поймали за этими мыслями, пока он сам себя не словил и жестоко не наказал за предательство веры своего дома, который ему дороже всего.       Он позволяет себе лишь один единственный внимательный взгляд, почти тоскливый. Почти такой же, каким он выглядывал искалеченного дядю, прячась за матерью, пока тот сидел угрюмый и стискивал зубы от боли. Люк знал, что стискивал: невозможно не чувствовать боли; невозможно было издать лишь один вскрик за все это время, когда одну половину твоего лица полоснули ножом.       И с тех пор дядя порешил, что они не разговаривают, маленький Люк принял вызов. И минуло много лет с тех пор. И много взглядов: боязливых, смелых, красноречивых и пустых. О чем-то ненавязчиво молящих.       Дядя, не шевелясь, наблюдает за Хелейной, и Люк находит в этом что-то. Прекращает жевать даже.       Эймонд, усевшийся боком, не может видеть его этого запретного, робко интересующегося взгляда. И это вселяет надежду, это обеляет его — люцерисово — имя; совесть чиста, семье не за что осудить его.       Зато Эймонд прекрасно слышит смешок и затем видит ехидную ухмылку, поворачиваясь, замечает пламенные искры седьмого пекла в карих глазах.       Нужно атаковать, наказывал Деймон, пока тебя самого не застали врасплох. А дядя и не упустит шанса. Так что Люцерис нахально смеётся прямо в лицо родственнику, с упоением вспоминая самый их лучший розыгрыш — с Розовым Ужасом.       Признаться, тогда маленький Люк не сильно понимал, почему Джейсу и Эйгону доставляет такое удовольствие издеваться над Эймондом. Он присоединялся к ним без лишних вопросов, но в глубине души надеялся таким образом привлечь внимание дяди, и не ведал в силу возраста, что это вызовет противоположную реакцию. Что ж, его брат хорошо чувствует людей, он ещё тогда знал, каким Эймонд вырастет… невыносимым.       О, как же он невыносим! Люцерис ненавидит его всей душой.       Но почему тогда так гулко бьётся сердце?       В тот момент, когда он снова выбирает заступиться за брата и не раздумывая бросается в бой. Когда, ослеплённый чужой верой, кидается на дядю. Его держит стражник, но он барахтается в руках и рвётся вперёд, не сводя глаз с силуэта мелькающего там, за толпой родителей и стражей. Вдалеке от гущи событий, но в её центре.       Эймонд — зачинщик, но его не волнуют последствия. Только Люцерис. Он тоже смотрит сквозь всех.       И для него дядя всегда ощущался какой-то отдельной частью мира, частью чужеродной и губительной для его укромного уголка, но притягивающей все люцерисово существо, созданной только для него. Отравленное предательством и соблазном яблоко в дивном саду. Сад был диким, Эймонд не приручен, груб и строптив, но Люцерис стоит тут и чувствует себя... волнительно. И невероятно злится на это.       Взгляд Эймонда прикован к нему в ответ, и Люк хочет, чтобы так и оставалось. Но Деймон внезапно проявляет благоразумие и прерывает их. Люцерис предчувствует нагоняй от мамы и сдержанную похвалу от отчима. Деймон хорошо строит из себя миротворца, но Люцерис подозревает, что перенял все реакции от него. Деймон учил бросаться в бой, Деймон будет доволен. Впрочем, это сейчас едва ли интересует Люка, который прежде только на отчима и равнялся, не считая Джейса.       И взгляд Люка устремляется вслед уходящему Эймонду: трус! И это всё?       О, как он его ненавидит!       Но почему так гулко бьётся сердце?       Когда он приближается в полутьме его покоев, неспешно ступая, и не давая шанса даже подумать о побеге. Нет смысла и пытаться, заключает Люцерис, дядя не отпустит его. Но между ними ещё такое большое расстояние, так много пространства вокруг, шмыгнуть в коридор и позвать на помощь стоит малейших усилий. И все же Люк остаётся стоять на месте. Руки дрожат от злости и бессилия. Он ненавидит то, как Эймонд заставляет себя чувствовать. Он не признаёт ничего из переполняющих его чувств, кроме впитанной кожей ярости.       И ненавидит и это.       И неустанно ненавидит Эймонда.       Отчего дышится через раз, когда дядя оказывается совсем близко? Почему потеют ладони и скользят по резному столбику кровати, к которой Люк жмётся спиной?       Отчего Эймонд так близко и совсем не для атаки? Никакой опасности: Люцерис не может выглядеть лезвия в окропленном луной ночном мраке, не слышит ни единого взвизга стали. Но прекрасно ощущает неизменно пробирающий до костей тяжёлый взгляд. И чужое дыхание все ближе.       И наконец давление его стройного, натренированного тела, которым он прижимает Люка к стене, вновь заботливо обхватывая за локти и уводя в сторону. Люцерис ненавидит его руку на своей щеке. Она совершенно не вяжется с образом дяди, никак не вписывается в его погрязший в ненависти к этому человеку мире. И эти мурашки в пояснице — навязанное учение, немощь его слабого тела. Презрение, которым пышит все его существо — вот истина.       Люцерис продолжает убеждать себя, когда ёрзает в постели, хватаясь за голову, смазывая выступивший на лбу пот, цепляясь пальцами свободной руки за влажные кудри, прилипшие к лицу.       Люк просыпается и снова верит самому себе. Брату, маме, Деймону. Верит стальному, убийственно притягательному, испытующему взгляду. Он принадлежит Эймонду, который червоточиной стоит посреди освещаемого молниями тронного зала.       Его собственный любопытный взгляд то и дело скользит в сторону, но в итоге в строгой решительности Люк сжимает губы и устремляет все внимание на Борроса. Матушкой ему поручено важное дело, и то, что Эймонд у него на пути — только подкидывает дров в костер его необъятной, непрерывно разгорающейся ненависти. Отторжение к этому мягкому изгибу улыбки. Коварной, проклятой, зловонной, как гибель Валирии. Предвещающей жестокую расправу.       Люцерису бы опасаться даже думать о той части зала, где стоит дядя, тонкие запястья сведя за спиной, но он тянется туда, как мотылек на свет. И глядит, и думает, и хмурится. Проклинает тот день, когда дядя стал небесным телом, вокруг которого Люк вынужден метаться. Он средоточие всех его ненавистных, яростных чувств — его так научили — и что с этим делать, он не представляет.       Не любовь, но ненависть привела его в такое положение, он слишком сосредоточился на том, чтобы не попасть в ловушку... И загнал в неё себя сам. Дядя завладел его мыслями, его чувствами, его снами. Но по крайней мере, это все ещё была ненависть — та сила, с которой он обращался к Эймонду, та сила, из-за которой его тянуло к этому презренному созданию.       В последний раз, стыдливо сглатывая комок в горле, что возникает от одного только взгляда на чёрную на черном фигуру, Люк смотрит пытливо, зазывно, укоряюще. Я возненавидел тебя первым, у тебя больше нет прав.       Люцерис улетает из Штормового предела, сбегая из места, где один лишь пронзительный взгляд ставил под сомнение его веру. Люк выбирает до конца жизни верить, оставаясь наедине со своими мыслями только в проклятых, утомительно сладких снах. Где теплое дыхание оседает на ресницах, где щекочут пальцы, касающиеся сгиба на предплечье, где тает отвращение под натиском горячих губ.       В мире, где нет подсказок и нравоучений, посторонних взглядов, чужого лепета над ухом. Там только двое: отверженный самим собой Люцерис и невыносимый, ненавистный ему мужчина.